Я видел, что такие же мысли тяготят и Блейка, и ждал какого-нибудь сигнала, который говорил бы о том, что и Ренфью испытывает то же самое. Но ничего такого не было. Это меня беспокоило, поскольку я заметил еще одно: Ренфью наблюдал за нами, и во всем его поведении был намек на некое тайное знание, на какую-то тайную цель.
Мое беспокойство усиливалось, и неизменное душевное равновесие Ренфью нисколько не помогало. Однажды, в конце третьего месяца, я как раз лежал на койке, погруженный в невеселые мысли о нашем положении, когда дверь открылась, и вошел Ренфью.
В руках у него были парализатор и веревка. Направив оружие на меня, он сказал:
— Мне очень жаль, Билл, но Касселлахат советовал мне не рисковать. Лежи спокойно, пока я тебя свяжу.
— Блейк! — заорал я.
Ренфью покачал головой.
— Бесполезно, — сказал он. — Я уже побывал у него.
Рука, в которой он держал парализатор, нисколько не дрожала, глаза его были холодны, как сталь. Единственное, что я мог сделать, это напрячь мускулы, когда он меня связывал, и помнить, что по крайней мере в два раза сильнее его.
«Он наверняка не сможет связать меня слишком сильно», — подумал я.
Наконец он закончил.
— Не сердись, Билл, — сказал он. — Мне неприятно это говорить, но оба вы слишком разгорячились, прибыв на Центавр; это лечение, рекомендованное психологами, с которыми консультировался Касселлахат. Предположительно, это вызовет у вас шок, такой же сильный, как и прежде.
Поначалу я не обратил внимания на его слова о Касселлахате, но потом меня осенило: невероятно, но Ренфью убедил Касселлахата, что мы с Блейком спятили! Все месяцы нашего общего путешествия он держался молодцом, чувствуя ответственность за нас. Это была тонкая уловка; вопрос лишь в том, что должно стать причиной шока?
— Это не затянется надолго, — услышал я голос Ренфью. — Мы как раз выходим на орбиту звезды-отшельницы.
— Звезда-отшельница! — воскликнул я.
Он не ответил. Когда дверь за ним закрылась, я начал возиться со своими путами, не переставая рассуждать. Что там говорил Касселлахат? Что звезды-отшельницы держатся в пространстве благодаря неустойчивому равновесию. В ЭТОМ пространстве. Пот стекал по моему лицу: я представил, что нас отбросит в другую плоскость пространственно-временного континуума. Когда я освободил, наконец, руки, то почти почувствовал, как корабль падает вниз.
Я был связан не настолько долго, чтобы путы успели затормозить кровообращение, поэтому сразу направился в каюту Блейка. Две минуты спустя мы уже шли к рубке.
Ренфью мы застали врасплох. Блейк схватил его парализатор, а я одним мощным рывком выдернул его из кресла и швырнул на пол.
Он лежал неподвижно, вовсе не сопротивляясь и скалясь в улыбке.
— Слишком поздно, — усмехнулся он. — Мы приближаемся к первой ступени нетерпимости, и ничего нельзя сделать, разве что подготовиться к шоку.
Я почти не слышал его. Тяжело опустившись в кресло у пульта управления, я уставился на экраны. Ничего не было видно, и это меня поразило. Я взглянул на регистраторы: они яростно дрожали, отмечая небесное тело БЕСКОНЕЧНЫХ РАЗМЕРОВ.
Довольно долго смотрел я на эти невероятные данные, потом передвинул рукоять деселератора. Под напором полной тяги аделедиктандера корабль замер. Зримо представив себе две силы, противостоящие друг другу, я выжал рукоять до упора.
Падение продолжалось.
— Орбита, — услышал я голос Блейка. — Выведи нас на орбиту.
Дрожащими пальцами я постукивал по клавиатуре, вводя новые данные размера, гравитации и массы солнца.
Отшельница не оставила нам ни одного шанса.
Я попытался рассчитать другую орбиту, третью, четвертую… Наконец я вычислил орбиту, которая увела бы нас даже от мощного Антареса, но жуткое падение продолжалось.
Экраны были по-прежнему пусты — ни следа материи. На секунду мне показалось, что я смутно вижу пятно большей черноты на фоне мрака космического пространства, но уверенности у меня не было.
Наконец в порыве отчаяния я присел возле Ренфью, который даже не пытался подняться.
— Слушай, Джим, — умоляюще сказал я, — зачем ты это сделал? Что теперь с нами будет?
Он беззаботно улыбнулся.
— Подумай, — сказал он, — о старом, заскорузлом отшельнике-человеке. Он поддерживает связи со своими приятелями, которые так же слабы, как у звезды-отшельницы с другими звездами в галактике. Вот-вот мы должны наткнуться на первый уровень нетерпимости. Это проявляется в прыжках типа квантового, каждые четыреста девяносто восемь лет, семь месяцев, восемь дней и несколько часов.
Это звучало сущим бредом.
— Но что будет с нами? — напирал я. — Ради Бога, Джим!
Он посмотрел на меня с иронией, и я вдруг понял, что он совершенно здоров психически. Прежний рассудительный Ренфью даже стал как-то лучше и сильнее.
— Нас отбросит с этого уровня нетерпимости, и тем самым мы вернемся…
Удар!
Резкий перекос. Я с грохотом рухнул на пол, поскользнулся, и тут чьи-то руки — это был Ренфью — схватили меня. И все кончилось.
Я поднялся, чувствуя, что мы уже не падаем. Посмотрел на пульт. Все огоньки погасли, все стрелки стояли на нулях. Повернувшись, я взглянул на Ренфью, потом на Блейка, мрачно поднимавшегося с пола.
— Пусти меня к пульту, Билл, — требовательно сказал Ренфью. — Я хочу рассчитать курс на Землю.
Целую минуту я таращился на него во все глаза, потом медленно отодвинулся. Пока он настраивал приборы и нажимал ручку акселератора, я стоял рядом. Наконец он взглянул на меня.
— Мы будем на Земле через восемь часов, — сказал он, — то есть, примерно через полтора года после того, как покинули ее пятьсот лет назад.
Я чувствовал, как трещит мой череп, и только через какое-то время понял, что это — из-за внезапного озарения.
Так значит, звезда-отшельница, освобождая от нас свое поле нетерпимости, просто стряхнула нас в другое время. Ренфью говорил, что это бывает каждые… четыреста девяносто восемь лет, семь месяцев и…
«Но что будет с кораблем? Разве можно перенести в XXII век аделедиктандер XXVII и тем самым изменить ход истории?» — бормотал я себе под нос.
Ренфью покачал головой.
— А что мы в нем понимаем? Разве мы осмелимся когда-нибудь залезть в его двигатель? Наверняка нет. Мы оставим корабль для своих собственных нужд.
— Н-но… — начал я, однако Ренфью прервал меня.
— Послушай, Билл, — сказал он. — Представь себе такую картину: через пятьдесят лет девушка, которая тебя поцеловала, — я видел, как это тебя потрясло, — будет сидеть рядом с тобой, когда твой голос из Космоса сообщит на Землю, что ты только что проснулся и съел первую порцию супа во время первого межзвездного полета к Альфе Центавра.
Именно так все и оказалось.
Завершение
Я сижу на холме. Как мне кажется, уже целую вечность. Время от времени я осознаю, что мое пребывание здесь должно иметь причину. Всякий раз, когда эта мысль приходит мне в голову, я исследую разнообразные вероятности, пытаясь определить возможную причину моего нахождения на холме. Я сижу на холме один. Я сижу на холме вечно, созерцая большую долину далеко внизу.
Первая причина, по которой я нахожусь здесь, кажется мне очевидной: я мыслю. Поставьте передо мной проблему. Попросите вычислить корень квадратный из очень большого числа или корень кубический из еще большего числа. Велите мне перемножить число из восемнадцати знаков на себя квадрильон раз. Пусть задачу следует определить с точки зрения переменных кривых. Спросите меня, где будет находиться данный предмет в данный отрезок времени в будущем, и предоставьте малейшую возможность для анализа.
Решение не займет у меня и доли секунды.
Но меня никто ни о чем никогда не спрашивает. Я сижу один на холме. Иногда я вычисляю движение падающей звезды. Иногда гляжу на отдаленную планету и годами слежу за ее курсом, пользуясь любым доступным мне пространственно-временным контролем, чтобы ни на мгновение не потерять ее из виду. Но все эти действия кажутся мне бесполезными. Они никуда не ведут. Зачем, для чего нужна мне вся эта информация?
В такие минуты я чувствую себя незавершенным. Мне почти кажется, что существует кто-то, для кого все это может иметь значение.
Каждый день солнце поднимается в пространстве над безвоздушным горизонтом Земли. Это черный, звездный горизонт, всего лишь крохотная частица черного, заполненного звездами небесного полотна.
Он не всегда был черным. Я помню время, когда небо было голубым. Я даже предсказал, когда произойдет изменение. И выдал кому-то информацию. Сейчас мне хочется знать только одно: кому?
Это одно из моих самых удивительных воспоминаний: я отчетливо чувствую, что кому-то очень нужна была эта информация. И что я дал ее, вот только не могу вспомнить — кому. Когда это со мной происходит, я начинаю думать, что, наверное, у меня какие— то провалы памяти. Странно, что это чувство настолько сильно.
Периодически я прихожу к убеждению, что мне следует заняться поисками ответа, ведь для меня это не составит труда. В добрые старые времена я не колеблясь посылал часть самого себя в отдаленнейшие уголки планеты. Даже к звездам. Да, для меня это не составит труда.
Но к чему? Чего мне не хватает? Я сижу один на холме, один на планете, которая состарилась и стала ненужном.
И еще один день. Солнце, как обычно, карабкается по небосводу к полудню: вечно черному, заполненному звездами небосводу середины дня.
Внезапно на другой стороне долины, на залитом солнцем ее крае, вспыхивает серебристое сияние. Силовое поле материализуется из времени и синхронизирует себя с нормальным течением времени планеты.
Для меня все очень просто: я сразу вычисляю, что Оно появилось из прошлого. Я определяю используемую энергию, просчитываю ее ограничения, логически определяю ее источник. По моим подсчетам, Оно появилось из прошлого планеты двухтысячелетней давности.
Точное время не имеет значения. Вот Оно: проекция энергии, которая сразу ощутила мое присутствие. Оно посылает мне межпространственный сигнал, и мне становится интересно, потому что я могу расшифровать сообщение, опираясь на данные моих прошлых знаний.