ки. Легкие ноги едва касались мостовой, белые птицы клевали из рук хлебные крошки.
– ГОЛУБКА! – прошептал растроганный Художник.
Зрители увидели новые картины – необыкновенно легкие, воздушные, голубые, как нежность. Люди начали дружелюбно улыбаться Художнику. Но скоро он опять помрачнел, хотя в город пришла весна и на деревьях распустились почки.
Художник подумал, что природа может помочь ему обрести душевное равновесие, взял этюдник с красками и отправился в парк. Только он устроился и сделал первый мазок на холсте, как услышал детский голосок:
– Папа, посмотри, что я нашла!
Обернувшись, Художник увидел, как мужчина и маленькая девочка нагнулись к земле и что-то рассматривают. Подойдя ближе, Художник еле разглядел у их ног дрожащую былинку.
– Такая хрупкая, а смелая, – восхитился отец. – Зеленый первенец весны!
– Зеленый первенец… – повторил Художник. – ЗЕЛЕНЫЙ!
И впервые на холсте родился цвет весны и рождения.
Зеленые картины не оставили равнодушным ни одного человека, на выставке всегда толпились люди… А Художника вновь охватила горечь. Желание коснуться следующей тайны не давало ему покоя. Спустя неделю, разуверившись в силе искусства в очередной раз, утомленный Художник нечаянно задремал в мастерской на стуле с кистью в руке.
Ему снилось, как он, маленький, строит с мамой дворец из песка. Мама совсем еще молодая, глаза у нее яркие, блестящие, в них отражаются река, сын… и ЖЕЛТЫЙ песочный дворец! Художник очнулся и набрал кончиком кисти не поблекшую краску детства.
Чтобы полюбоваться на его картины, люди стали приезжать на выставки даже из других городов. Художник долго был благодушен и весел, но почему-то снова заскучал и почти перестал выходить из мастерской.
Как-то раз к нему пришли незнакомая женщина и широкоплечий моряк. Женщина сказала:
– Я пришла поделиться с вами радостью! У меня сегодня замечательный день: ко мне вернулся мой дорогой сын, которого я давно считала погибшим. Двенадцатилетним юнгой он ушел в море, и много лет от него не было вестей. Но ваши картины объехали весь мир, и вот сын, увидев в далекой стране одну из них – желтую, приехал домой…
Моряк пророкотал:
– Не откажитесь, пожалуйста, от подарка: я привез вам ящик апельсинов из южной страны. А еще мы узнали, что вы ищете какую-то краску, и подумали: может, вы найдете его в нашей горячей признательности?
Художник засмеялся:
– О, вы мне очень помогли! Огромное спасибо вам за подарок и новый цвет!
ОРАНЖЕВЫЕ апельсины из южной страны были солнечными, как сама благодарность.
Теперь на свете не осталось людей, не видевших хотя бы одной картины Художника, и каждая оставляла в сердцах свой неповторимый цвет. Художник же, по-прежнему мучаясь чувством незавершенности, работал в мастерской ночи напролет.
Ласковая ладонь дотронулась до его плеча.
– Милый, – услышал он голос жены. – Милый, ты не жалеешь себя, отдохни… Я принесла тебе яблоко. Первое яблоко этого лета в нашем саду.
«Она любит меня, а я… я тоже ее люблю, но у меня так мало времени», – виновато подумал Художник и обнял жену.
– Мы разделим яблоко пополам, – сказал он, склонился к ней и увидел радужные от слез глаза.
Художник мысленно ахнул. «Где же был я все эти годы, когда в ее глазах, в одних только ее глазах мог найти все, к чему так долго стремился?!»
– Знаешь, милый, мне кажется, любовь – КРАСНОГО цвета, как это яблоко, – робко шепнула она.
Обретший краски мир, омытый недавним ливнем, просыпался за окном во всем своем великолепии. А над ним, как отражение всего прекрасного, что есть на земле, вставала ликующая семицветная радуга, благословляя рождение нового дня.
13
Матюша окончательно запутался в школьных проблемах. Его беспечное поведение в конце концов встревожило учителей. Пропуски и безнадежное отставание по физике возмутили учительницу, ведущую этот предмет. Классная руководительница позвонила папе. В ответ на его выпад Матюша воспроизвел старое утверждение дяди Кости о том, что ярко выраженному гуманитарию вполне достаточно знать в жизни таблицу умножения. Папа разгневался и чуть не повздорил по телефону с братом, все еще гостившим у родни. Дядя Костя так же по телефону разыскал племяннику репетитора. Сей ученый муж самоуверенно взялся за полторы недели вбить в башку недоросля курс, который физичка безуспешно вдалбливала в нее на протяжении нескольких лет. Вопиющая дремучесть, разумеется, обнаружилась быстро, и время занятий удвоилось соответственно репетиторскому гонорару.
Завидуя учебной легкости Робика и Эльки, их свободе, Матюша честно пытался раздвинуть лбом сгущенный туман недопонятых тем, но мысли витали далеко – в зальчике художественной студии, где над мольбертами склонились молодые живописцы. Между ними вышагивал бодрый старикан в черном халате, пестро-пятнистом спереди, – седая шевелюра прихвачена надо лбом широкой резинкой, бойкие глаза нисколько не потеряли интереса к работе и жизни, а белизна кудрявой бородки подкрашена вокруг смешливого рта табачной желтизной. Так описывала Владимирского Марина. Вот он склонился над ее холстом, подправил что-то, с виду небрежно…
Всего час оставался до свидания с Мариной. Матюша ни сном ни духом не ведал, что этот час будет отмечен фатальной ошибкой, а этот день останется в памяти днем оборванных фраз и хлопающих дверей.
Всласть поиздевавшись над невежеством ученика, мучитель, наконец, отпустил его. Матюша на всех парах помчался домой, чтобы наскоро перекусить и забрать у друзей ключ от квартиры. Они отворили дверь, не то чем-то озадаченные, не то сконфуженные.
– Тут к тебе квартирантка Кикиморовны приходила…
– Зачем? – спокойно осведомился он, сердцем чуя надвигающуюся катастрофу.
– З-за с-солью. – Элька, несомненно, заикалась не просто так.
– Когда?
– С полчаса назад.
– И что?
Элька приподняла плечи, словно замерзла, и Робик обнял ее.
– Я была мокрая, в одном полотенце после душа. Гляжу в глазок – девушка. Думаю, ладно, ничего страшного, и открыла. Она уставилась, молчит, ни здравствуй, ни прощай. Потом попросила соли. Я отсыпала в баночку, она спрашивает: «Где он?»
– А я в душе был, – смущенно сказал Робик.
– Ну, я соль ей подаю и говорю впопыхах: «В душе». Она так странно на меня посмотрела. Повернулась и ушла.
– Без соли?
– Без…
Понятно: Элька, в чьих мыслях Матюша в ту минуту напрочь отсутствовал, даже не сообразила, о ком ее спросили.
– Матюша, прости…
Представив, как потрясла Марину его аморальность, он чуть не застонал. Матюша не рассказывал друзьям о ней, а ей о них. Когда он был с Мариной, остальной мир переставал существовать.
– Я оделась и побежала сказать, что ты у репетитора, – виновато продолжала Элька, – но там ее уже не…
Не дослушав, Матюша хлопнул дверью и помчался вниз. Позвонил, успокаивая дыхание, и оно остановилось: из комнат донесся лай чихуахуа, который трудно было спутать с чьим-то другим.
Кикиморовна едва не расшибла дверью лоб соседу. Он отшатнулся, чувствуя себя сразу круглым болваном и Раскольниковым, – двоякое действие произвело на него явление старухи.
– Здравствуйте…
Внук Эсмеральды был похож на летучую мышь. В паре с хозяйкой они могли стать подлинным украшением собора Парижской Богоматери в качестве королевы горгулий, особенно когда Кикиморовна поворачивалась своей настоящей, не опечаленной шрамом стороной.
– Здорово, коли не шутишь (гав-гав)! Чего сюда с Элькой зачастили? А-а (гав-гав)? Чего надо?
– Соль, – брякнул Матюша. – У вас есть соль? – В ошалелой голове замелькали лишние мысли: Кикиморовна поссорилась с дочерью; та наверняка тоже стерва; как же много на свете стерв; откуда они берутся?..
– Соль, говоришь? – жутковато хохотнула Кикиморовна. – Так я тебе и поверила! К ним приперся, к прошмандовкам этим!
– К каким прош…
– К съемщицам! – разозлилась она.
– У меня суп варится, – пробормотал Матюша. – Соль кончилась, а рядом все на работе…
Старуха заколебалась. Его просьбу она пропустила мимо ушей, ее раздирал словесный зуд. Матюша в безрассудной надежде обшаривал глазами захламленную прихожую, где все было знакомо и мило ему еще вчера.
– Старшая наглая, как танк, – пожаловалась Кикиморовна. – Приехала я, говорю ей по-человечески: освобождайте помещение. Она тут же неустойку за два месяца потребовала. Я бы, может, без слов отдала, а она: так люди не поступа-ают, договаривались на ле-ето… Какое мне дело? Хочу – сдаю, не хочу – уматывайте! Прибираюсь вот, вещи из прихожки назад в спальню таскаю. Весь дом мне красками провоняли, линолеум испачкали, с бензином не ототрешь теперь…
Озарившись вдруг какой-то догадкой, она прищурила воспламененное мгновенной яростью око:
– Ты был здесь! Вы все здесь были! Что делали в моей квартире, а?! Водку пили, наркотиками кололись?!
Чуткая к переменам хозяйского настроения, собака непрерывно заверещала. В спину Матюше ударил двойной визг:
– Если что пропало, на тебя повешу, гав-гав!!! Отцу твоему расскажу! Найду их, заяву на них накатаю, как они тут шалман устро…
Недоговоренную фразу обрезал хлопок двери. Матюша без сил привалился к стене.
– Съехали девчонки? – посочувствовал Робик.
– Прости, – пискнула Элька.
Готовые к выходу, они, конечно, все слышали. Робик протянул ключ.
– Почему ты ничего нам не сказал?
– Мы же не знали, что ты с этой девуш…
Элькины оправдания остались без ответа. Забыв о ключе, Матюша уже прыгал по лестнице через две ступени с ощущением потери вселенной.
Высматривая Марину среди пассажиров автобуса и прохожих, он вздрагивал при виде чьих-нибудь золотистых волос. Нирвана кончилась наказанием за беззаботное наслаждение жизнью на старухином ковре-сексолете… Но чем она еще могла кончиться? Казалось насмешкой, что учебные повинности, опутав сетью обязательств, заставили Матюшу забыть о вероятности множества ситуаций. Он обязан был подумать о них раньше, должен был объявить всем, что женится на Марине! «Да, пойду работать, сниму жилье, – мысленно разговаривал Матюша со Снегирями. – Как вы не можете понять, что я – взрослый!» Он только что понял, как боится потерять Марину.