люблю, следовательно, существую. Если человек – существо мыслящее и чувствующее – никого не любит, он не человек, а машина.
Матвей позвонил Снегирям. Отлучаясь из города, всегда сильнее тревожился за них.
– Костя травит меня лекарствами, – пожаловался папа.
– Ему было плохо, – пропыхтел дядя Костя. Похоже, они рвали друг у друга трубку.
– Не волнуйся! – закричал папа. – Теперь нормально!
– Матиуш, ты ему скажи, чтобы пил все прописанные таблетки, а то он вредничает! На, возьми трубку, осел Насреддина!
– Папа, пей все прописанные таблетки. Прошу тебя.
– Ладно, – буркнул он. – Хотя эти дозы, честное слово, убийственны для ослов.
– Не вздумай откинуть копыта!
– Не откинет, – ввернул дядя Костя.
– Как давление?
– Стабилизировалось. Элька бдит. Завтра начнет систему ставить. Ты, главное, не волнуйся…
Через полчаса Матвей опять позвонил.
– Точно все нормально?
– Да точно, точно, – проворчал папа. – У тебя что?
– Отлично. Не доехал пока.
– Как «доехаешь», звякни.
Матвей побрызгал на розы водой из распылителя. Покурил, глядя на закат, раскидавший по краю неба розовые и красные букеты. В смуглых сумерках кротко пахло талой землей. Запах был вязкий, теплый, земля собралась рожать. Скоро вспыхнут звезды и фонари. Мечты и женщины станут доступнее. Ночь что-то меняет в человеке, и одиночество чувствуешь резче. Одиночества нужно столько, чтобы понять, что оно совершенно не нужно. Если, конечно, ты обычный человек, а не мизантроп и не представитель семьи Буэндиа[5].
Выспавшийся, взбодренный кружкой кофе, Робик сел за руль. Утром в дорожном кафе между столиками, вытирая их после посетителей, сновала девушка лет семнадцати. У нее было детское лицо, а глаза пронырливые и плутоватые. Глупая девочка, подумал Матвей, не смотри на меня так, я тебе в отцы гожусь.
Настил поступающей трассы скользил под шины с послушным шелестом. Матвей запоздало рассказал Робику о Марине. О том, как Снегири собирались женить его на Эльке, потому что Робик – Петрарка и любит издалека, а Валерке нужен отец. Луна смотрела вполоборота, блестя перламутровым боком, – так с портрета Вермеера смотрит девушка с жемчужной сережкой.
– Элька меня ненавидит.
– Неправда.
– Ты думаешь, правда, что неправда? – устало улыбнулся Робик.
– Она любит тебя на самом деле. – (Иногда человек лжет не потому, что не может сказать правду, а потому, что не может не солгать.)
– Врешь.
– Любит, – снова солгал Матвей… А может, не солгал.
– Ты всегда врешь, но все равно спасибо.
– Верь – мы с тобой везучие.
Матвей не нашел дерева, о которое мог бы постучать костяшками пальцев, и легонько тюкнул Робика по лбу, чтобы не сглазить.
25
Добрались до города вместе с солнцем. Лавируя в плотных автомобильных шеренгах, «Шкода» побежала по проспекту с булыжным променадом, утонувшим в пестрых каскадах щитов, растяжек и электронных табло. Потребительская мозаика забила собой старую архитектуру центра, но разбегающиеся улочки были живописны, сплошь в тополях с канделябрами веток, готовых к зеленым свечам. Старик на автобусной остановке подсказал дорогу: напрямик до леса и направо к пустырю. Меньше чем через полчаса машина свернула с шоссе на грунт, в микрорайон с частной застройкой. Нужная улица тянулась через дорогу от пустыря. Дом, еще дом, домик-сторожка. На крыльце курил охранник. В глубине просторной усадьбы открывался вид на грандиозное сооружение со стрельчатыми башнями, словно перенесенное сюда из старинных английских романов, но еще недостроенное. Рядом возвышались стройные кубы кирпича, у ворот рычал экскаватор.
– Ого, я управлял таким! – обрадовался Робик.
Величие готического бегхауза, способного впечатлить кого угодно, подпортил соседский особняк – двухэтажный, когда-то беленый, а теперь весь в бурых потеках и струпьях облезшей краски. В палисаднике стоял железный короб, полный мусора и залитый помоями. Дом был похож на бобыля, о котором некому стало заботиться.
Матвей дернул железное кольцо на калитке – заперто. За воротами откликнулся пес – огромный, судя по бухающему, как в бочку, лаю. В окне показалось щекастое лицо, чуть погодя хлопнула дверь. Грубый мужской голос приструнил собаку:
– Годзилла, ша!
Послышались шаги двух пар ног, и тот же голос неприветливо осведомился за калиткой:
– Кому чё надо?
– Добрый день, – сипло сказал Матвей и прокашлялся. – Извините, здесь живет Марина Крайнова?
Калитка распахнулась, за ней стояли двое. Грузный мужчина, примерно ровесник друзей, в тельняшке и грязных резиновых сапогах, и тощий хмырь неопределенных лет.
– Н-ну, – толстяк пробуравил гостей голубыми глазками, неожиданно яркими на испитом лице. – Зачем вам Марина?
– Мы хотели посмотреть на картины, – заторопился Матвей. – Видите ли… господин из Германии купил картину Марины и заинтересовался ее творчеством.
– Где купил?
– У художника… Вермеерского.
– Аtrovent, canesten, trasilol, ospamox[6] Крайнова, – сказал Робик.
Хмырь вытянул шею из-за плеча толстяка:
– Чего он шпрехает?
– Надеется, что у Крайновой есть еще что-нибудь на продажу. Яа, херр Ватсон? – повернулся Матвей к Робику.
– Wenn auch nicht sehr teuer[7], – подтвердил тот.
– Хер Ватсон, – хохотнул хмырь, стыдливо прикрыв ладонью ущербный рот. Это был явно блатарь, из тех смолоду порченых особей, чья сознательная жизнь начинается в колонии для малолетних. На его безымянном пальце синела наколка-перстень со знаком «Х».
– Сам-то кто будешь? – мрачно выпялился на Матвея толстяк.
– Михаил Васильевич Куприянов, компаньон немецкого гостя (Матвей был уверен, что они не знают имени художника из Кукрыниксов). – Я когда-то учился с Мариной у Вермеерского.
Привалившись грудью к палисаднику, толстяк поднял голову к окну и гаркнул:
– Мамаша, выйди-ка!
За стеклом мелькнуло и погасло плечо в красном.
– Обождите, – кинул блатарь. – Мы быстро.
Калитка за ними закрылась. Матвей не знал, что думать. Они что-то скрывают?
Совещание во дворе превысило шепот. Риторику блатаря, возбужденного явлением иностранца, перекрыл властный голос женщины, привыкшей много кричать. Она и выступила первой, кутаясь в пуховый платок, накинутый поверх красной кофты, – дородная матрона с мясистым лицом бывшей кустодиевской красавицы, хорошо попользовавшейся радостями жизни. Оглядев приезжих испытующим взглядом, она констатировала преподнесенное Матвеем событие в виде вопроса:
– Немец купил картину, которую Марина оставила у художника?
– Да.
– Деньги привезли?
– Но… Марина продала ее художнику, – нашелся Матвей. – Владельцем картины был он.
Женщина прищурилась так же недоверчиво, как сын.
– Продала, говорите…
– Sorry, wo sind die bilder?[8]
– Господин Ватсон желает увидеть художницу и ее произведения. Она на работе?
На лице матроны зримо отпечатался бухгалтерский труд мысли. Притихшее семейство смотрело по-разному – угрюмо, льстиво, настороженно; карикатурные лица этих людей заставили Матвея сжаться в неприязни. У толстяка был тот же цвет глаз, что у Марины, редкие волосы золотились на концах. Матвей хорошо помнил ее рассказ о семье и подумал, что толстяк – брат сестер по отцу. «Мамаша», конечно, жена отца, то есть та, к которой он ушел от матери девочек за несколько лет до ее смерти, а тощий хмырь приходится им сводным братом. Но где сами сестры, их отец и ребенок Матвея… если он есть?
Состроив горестную гримасу, женщина, наконец, шумно вздохнула:
– К сожалению, Марина не оставила нам картин. Она умерла.
Сообщение было столь же немыслимым, как удар ниже пояса в честной драке.
– Умерла?.. – пробормотал Матвей и на несколько секунд потерял сознание, – так было в детстве, когда после пинка Серого он очнулся на набережной со стесанной асфальтом кожей щеки.
Хозяева стояли в почтительном оцепенении. Робик тоже замер, но Матвей обнаружил на локте его поддерживающую руку.
– Почему? – прохрипел он сквозь спазматическое удушье.
– Родила девочку и умерла. Сердце было больное.
– Where the girl?[9] – спросил Робик по-английски.
Уловив знакомое слово, блатарь растянул губы в подобие скорбящей улыбки:
– Девчонка у Доры.
– Дора – сестра Марины, – пояснила женщина и с подозрением уставилась на Робика: – Он что, понимает по-русски? Зачем ему девчонка?
– У сестры, наверное, остались картины, – выговорил Матвей с усилием.
– Да, были, – нехотя обронила она.
– Где ее можно найти?
– На «курчатке» торгует.
– Рынок «Курчатовский», овощные ряды, место двадцать восемь, – подобострастно уточнил блатарь.
– Спасибо.
– Езжайте, езжайте. Продаст, ей деньги нужны.
– Alles gute[10].
…Прочь. Скорее прочь от матроны и ее тошнотворного выводка. Пока Матвей шел до машины пять напряженных шагов, в нем пружиной раскачивалась звериная сила, готовая раскрутиться и подбросить тело в обратном прыжке. Обрушиться на толстяка, на тощего урку – бить их, бить – бить, пока не наступит облегчение. Матвей не сомневался, что они обижали сестер, и в эту минуту ненавидел мерзавцев до сердечных конвульсий.
Взглянув на себя в зеркало заднего обзора, он обомлел: глаза были страшные, как у маньяка из фильма ужасов. Машина дала задний ход и, чуть не врубившись в забор, пустилась по тряской дороге почти на автопилоте.
– Давай я поведу, – вызвался Робик.
Матвей промолчал, бессильный перед концом света. Между вздохами умирали люди. Они умирают и рождаются на земле каждую секунду. Человечеству наплевать на чью-то смерть, а когда человек теряет любимого человека, ему наплевать на человечество.