Священник, присоединившись к ним, пояснил:
— Сейчас Пирио — наш мэр.
— Хотелось бы мне, чтобы это было не так, — продолжал Пирио. — С этими новыми законами работать стало невозможно. К счастью, наш священник всегда готов прийти на помощь. Вы уже видели дядю?
— Я только что от него. Он совсем плох.
— Ему крышка, — сказал Пирио. — Его просто нельзя теперь узнать. Для вас это большая потеря. Ведь с его смертью у вас не останется никого из родни.
— Вы правы.
— Да, вам здесь будет невесело. Ваше здоровье!
Он выпил залпом свою кружку. Мэнги лишь слегка смочил губы.
— Вы, конечно, рассчитываете продать дом? — снова заговорил Пирио. — Что ж, это наилучший выход. Нам нужно будет расселить инженеров. Ваш дом требует ремонта, но за него в том виде, каков он есть, вы сможете получить изрядный куш.
— Мэнги только что приехал, — вмешался священник. — Дайте ему отдышаться.
— Да, — сказал Мэнги, — я должен передохнуть. У меня пока нет никаких планов. Мне нужно немного оглядеться.
Пирио протянул ему руку и поднялся.
— Если я не отлучился по делу, то меня всегда можно найти в мэрии. Заходите, если возникнет желание.
— Пирио — грубоватый малый, но человек он честный, — сказал священник, когда мэр ушел. — И вам не стоит пренебрегать его предложением.
— Как я посмотрю, здесь чересчур много говорят о моих делах, — ответил Мэнги. — Пока что я не намерен ничего продавать.
Он выпил совсем немного, но пришел в крайне злобное состояние. Он предпочел оборвать разговор на полуслове и тоже поднялся.
— Когда я приму решение, — произнес он, — вы узнаете об этом первым. Если я правильно понял, Пирио здесь — не хозяин.
Мэнги в бешенстве поднялся к себе. Он не позволит выставить себя. Оказывается, за его спиной плетутся заговоры. Продать дом! Об этой не может быть и речи. Он сохранит его им назло. Остров принадлежит не только Пирио, не только всем прочим, но и Мэнги тоже. «Я даже не могу выпить кружку сидра», — с грустью подумал Мэнги. Он сел на кровать. У него слегка кружилась голова. Он дорого платит за пьянство отца. Надо бы спуститься и принести извинения священнику, но он слишком устал. Мэнги растянулся на кровати и непонятно, по какой причине, вдруг вспомнил о Финет. Он внезапно понял, почему так встревожился. Это была совсем не та собака. Иначе он сразу узнал бы ее. Алкоголь обострил его чувства. С невероятной четкостью он представил себе прежнюю Финет. Что он только с ней не вытворял! Однажды Мэнги держал ее за лапы над колодцем. Бедное животное извивалось и скулило, обезумев от страха. Вдруг кто-то подошел... Мэнги даже не помнит кто... но зато он никогда не забудет тех пощечин, которые тот ему влепил. Безусловно, это не Финет. В конце концов, ведь все нетрудно проверить. Но даже если это и Финет...
Мысли его путались. Не в силах сформулировать причины своего беспокойства, он словно шел на ощупь. Например, могила явно была той самой, и все-таки... А часы? Почему у него создалось впечатление, что это совсем другие часы, хотя он безошибочно узнал их высокий футляр из темного дуба и маятник, чей бесцветный диск качался из стороны в сторону, словно мертвое солнце. Ему впервые пришла в голову мысль, что он, вероятно, страдает одним из тех странных недугов, которые нельзя излечить, задавая бесконечные вопросы о детстве, навязчивых идеях, сексуальных фантазиях. Живя с отцом, он вел странную жизнь, и это, возможно, объясняло все. Он ходил вместе с отцом на причал, когда тот помогал разгружать огромные корабли. Он сидел рядом с ним в те убогие вечера, когда несчастный отец играл куплеты Ботреля на аккордеоне, одолженном у друга, чтобы заработать на ужин... Следуя маленькой тенью по пятам за большой, спотыкающейся тенью, он видел темные и грязные улицы разных городов, девок, пьяных матросов, облавы. Стоит ли удивляться тому, что в его бедной голове что-то разладилось? Можно ли считать нормальным внезапное дикое, неутолимое желание вернуться? Как будто через четверть века могло сохраниться нетронутым все то, что он успел позабыть, о чем сохранились лишь разрозненные впечатления, а часть воспоминаний, подобно обломкам кораблекрушения, поглотило забвение. И некому довериться. Гийом умер, Фердинанд на смертном одре. Да и он превратился почти в иностранца, прожив двадцать пять лет в Канаде. Свидетелей не осталось. С врачами же он погодит. Священник станет ему толковать о Боге. Но он не нуждается в Боге! Он хочет знать только одно: настоящая ли это Финет... Забавно!
Он все-таки решил поесть и проглотил без всякого аппетита несколько сардин и кусок трески. Затем отнес в дом чемодан и саксофон. Переезд не занял много времени. Он захватил с собой лишь немного белья и концертный костюм. Он не мог толком понять, почему в последний момент сунул его в чемодан. Мари постелила ему постель, наполнила бак и кувшин водой. И вот он наконец дома. Но радости он не испытал. Он надеялся, что дом поведает ему тысячи интимных подробностей. Но дом безмолвствовал. Он затопил камин, дрова Мари приготовила заранее. Может быть, огонь?.. Нет. Огонь потрескивал, мерцал, но был бессилен осветить тропинки, ведущие в его прошлое. Один только кораблик, устремивший в сторону окна свой острый нос, угрюмо жил, словно птица в клетке, мечтающая о свободе. Мэнги захотелось сказать ему: «А вот я, как видишь, свободен...»
Он вышел. Белокурая малышка играла в классики. Она подошла к нему и, поднявшись на цыпочки, подставила лоб. Но с ней дело обстояло так же, как и с Финет. Это была другая Мари. Мэнги на ходу потрепал ее по щеке. Он решил отправиться на долгую прогулку в надежде, что она принесет ту здоровую усталость, что способна уничтожить миражи.
Через заросли утесника Мэнги двинулся на север. С этой стороны тянулись защищенные от ветра пляжи, где можно было сладко подремать в каком-нибудь углублении в скале. Увы, эта часть острова была обнесена проволочной оградой. Под навесом, покрытым гофрированным железом, хранились различные строительные материалы, детали башенного крана, там же стоял грузовик, принадлежащий одному из предприятий Кемпера. Это была строительная площадка. Летом здесь закипит работа. Остров перестал быть прежним. И вот тому доказательство... Вероятно, через два-три года здесь возведут виллы, построят причалы для яхт. Его детство умрет во второй раз. Пирио прав. И священник прав. Они все правы. Ему остается только продать дом, вернуться в Гамбург, смириться и жениться на Хильде. Он станет хозяином заведения. И когда шум, крики и споры с Хильдой утомят его, то будет ходить в порт, чтобы проводить в дальний путь нефтяные танкеры, похожие на плавучий остров. Он повернул назад. Южный ветер хлестал его по лицу, обжигал горло. На глазах у Мэнги выступали слезы. Когда-то именно этот ветер так волновал его. А теперь он опустошил Мэнги. Вернуться домой? Чтобы бродить по комнатам в бесполезных поисках? Уж лучше отправиться к дяде. И порасспросить его, сохраняя равнодушный вид.
Фердинанд, казалось, очень обрадовался, когда снова увидел племянника.
— Уже? — спросил дядя. — Ну что, немного прогулялся?
Финет лежала на подушке. Мэнги посчитал пятнышки: три больших и пять маленьких... Точно, как на картине. Это была та самая собака... И снова возникла неотвязная мысль: та, да не та... Может, это все из-за подушки, из-за ужасающей неподвижности стеклянных глаз... Мэнги заговорил о Канаде. И дядю уже нельзя было остановить, а Мэнги оставалось только слушать его, размышляя о своем. Когда-то Финет вот так же дремала у ног хозяина... на старом коврике с красными цветами... Но были то цветы или... скорее красные пятна? Собака время от времени приоткрывала глаза, наблюдая за движениями малыша... И комната отражалась в ее выпуклых зрачках. Можно было различить во всех подробностях крошечное, но аккуратное окно, узкие стекла, занавески, все, и даже обои по обеим сторонам от окна. И там, около окна, не было часов... «Я грежу, — подумал Мэнги. — Это просто фантазия. Как я могу все это помнить?»
— Только воспоминания и помогают мне выжить, — сказал дядя.
— Кстати, о воспоминаниях, — начал Мэнги. — Мне припоминается, здесь, у кровати, лежал коврик с красными пятнами.
— Совершенно верно! Вот это память!.. Коврик побила моль, и пришлось его выбросить.
Они еще поболтали. Фердинанд поинтересовался, как Мэнги устроился, хорошо ли Мари ведет его хозяйство. Он узнал от священника о предложении, которое Мэнги сделал мэр, и похвалил племянника за то, что тот не уступил сразу.
— Тебе уже все известно? — удивился Мэнги.
— Священник часто заходит ко мне на чашечку кофе. Он прекрасный человек. Прямой и честный.
— Я не очень-то люблю, когда лезут в мои дела.
— Это потому, что ты городской. Здесь люди так бедны, что все здесь у нас общее: и море, и земля. Мари сочла вполне естественным, что я разрешил ей ухаживать за садом. Случись так, что ты вернулся бы уже после моей смерти, твой дом был бы уже занят. Здесь не могут себе позволить, чтобы добро пропадало.
Дядя покачал головой, подыскивая слова.
— Видишь ли, — продолжал он. — Я должен кое-что тебе сказать... Если бы вдруг ты решил остаться здесь, не имея никакого занятия... стал жить как рантье... ты, один из Мэнги... в то время как остальные трудятся в поте лица... ну... все тогда отвернулись бы от тебя.
— Не волнуйся, — сказал Мэнги, — я все понял. Спасибо за совет.
Он чувствовал это с самого начала: остров не хочет его принять. Он его отторгает, о чем ни Пирио, ни дядюшка, ни священник, никто даже не подозревают. Он попрощался с Фердинандом и еще раз взглянул на собаку. На лестнице Мэнги чуть было не сел на ступеньки, чтобы снова попытаться все для себя понять. Возможно, что он сам неосознанно создал из обрывков воспоминаний и картин детства волшебный образ острова, бережно и тайно хранимое сокровище, которое помогало ему сносить тяготы неудавшейся жизни. Ему достаточно было вспомнить о его пещере, о играх с маленькой Мари... Но все это оказалось мечтой, игрой воображения, дуновением ветра. И все-таки еще оставался трехмачтовый корабль... отцовские картины, Финет... Случай с колодцем. Все это не выдумано... По крайней мере, существовало когда-то... Он прошел через гостиную, бесшумно отворил дверь и вышел в сад. Колодец находился на месте, сверху донизу оплетенный плющом и окруженный разросшимися кустами жимолости. Мэнги поднял плоский камешек. Он знал заранее, что именно услышит... Он успеет досчитать до девяти или даже до десяти... а затем шумное эхо откликнется на всплеск от упавшего в воду камня. Он не осмелился перегнуться Через край колодца, настолько живы были в его памяти прежние запреты. Отступив назад, он бросил камень. Ударившись два-три раза о стенки колодца, камень вошел в воду. Он едва успел сосчитать до трех.