Он стремительно подошел к колодцу, наклонился... Вода находилась совсем рядом, на расстоянии вытянутой руки. В ней отразилось его взволнованное лицо, облака. И все-таки это тот самый колодец. Может быть, он спутал его с каким-то другим? Этот колодец не единственный. Точно такой же есть и у дядюшки Гийома. Рядом с каждым домом есть колодец. Может быть, следовало бы обойти весь поселок и, спросив разрешения, осмотреть все колодцы? Но если он зло подшутил над Финет не здесь, то где же это могло случиться? Задумавшись, он присел на край колодца. Может, играя, он слишком быстро считал до десяти?.. Но Мэнги хорошо помнил, как, затаив дыхание, долго ждал... А если камень не достигал дна? Если колодец, несмотря на свой внушающий доверие вид, на самом деле был пропастью? Мэнги испытывал невероятное облегчение, когда слышал глухое, как в пещере, эхо. Это-то он не придумал! А пощечины?.. Ни один лжец не станет сочинять столь неприятные для себя воспоминания. Каков же вывод? Лжет колодец, также как и часы, и могила... Есть ли хоть какой смысл в этих бредовых рассуждениях?
Мэнги перешел улицу и оказался у себя дома. По крайней мере, он мог в это верить. Но Мэнги уже больше ни в чем не был уверен. Он растянулся на кровати. Едва затянувшаяся рана еще давала о себе знать. Он принялся размышлять о Гамбурге. А что, если его воспоминания об этом городе тоже целиком и полностью плод его фантазии? Существует ли на самом деле «Тампико»? Он представил себе Хильду в черном шелковом платье, ее ожерелья, украшения, ярко накрашенные губы, зеленые веки, серьги, которые слегка покачивались. Существовала ли она в реальности? А тот матрос-датчанин, который готов был все разнести только потому, что шампанское оказалось слишком дорогим? Однако нож, который матрос выхватил из кармана, был все-таки настоящий. Им стоило неимоверных усилий вышвырнуть матроса за дверь. Мэнги хорошо помнил, как Хильда завопила: «Кровь! Ты ранен!» Но если он вернется назад в Гамбург, то, возможно, напрасно станет искать «Тампико»! Такими же безрезультатными оказались поиски его пещеры.
С тягостным чувством он взял саксофон. За окнами сгущались сумерки. Но он не нуждался в свете, чтобы играть. Как бы бросая вызов, он сыграл мелодии, которые обычно исполняют в кабаках. Он бросил вызов всем: мэру и священнику, дядюшке Фердинанду и его собаке, и колодцу, и старику на постаменте, упорно указывающему ему дорогу назад. У Мэнги горело лицо. Он ощутил лезвие ножа, пронзившее его бок. Он тяжело дышал, словно каторжник. Его ноги отбивали ритм, будто какой-то невидимый танцор вторил ему. Да так оно и было. Музыка не лгала. Где-то внутри его маленький серьезный мальчик со страхом смотрел на Мэнги.
Наконец, обессилев, он перестал играть: что подумают соседи? В доме, погруженном в полную тьму, человек играет на таком громогласном инструменте, да еще столь сомнительные мелодии... Ну конечно, он совсем свихнулся! «Если бы я только мог сойти с ума! — подумал Мэнги. — Какое это было бы облегчение!» Высокое белое здание посреди деревьев. Сестры, врачи — все в белом. Он страстно жаждал этой белизны. Ему надо пройти курс лечения этой белизной, чтобы душа насытилась ею. Он возродится! Он отправится в Киброн. Мэнги узнает адрес этого старого доктора, о котором ему рассказывали... Оффрэ... У него есть кое-какие деньги. Не так много. Около пятидесяти тысяч франков. Он купит себе на эти пятьдесят тысяч покой и одиночество. Он будет в безопасности за высокими стенами. Пока Хильда его разыскивает — она, вероятно, уже весь Гамбург перевернула вверх дном, обзвонила всех, кого только можно, — он, вдали от мира, станет ясным и светлым. Грязь отступит вглубь. Тогда его пропустят через фильтр, и он, очистившись, возвратится к жизни свободным и честным. И если он вернется на остров — но вернется ли он? — он сразу же найдет свою пещеру, могила окажется прежней, и колодец, и все остальное. Вот... Он наконец все понял. И завтра...
Мэнги заснул и проснулся на рассвете, потому что забыл закрыть ставни. Он вскочил, готовый защищаться, но в комнате никого не было. Ничего, кроме хмурого утра, осветившего окружавшую его обстановку, которую он теперь совершенно не узнавал. Он еле ворочал языком, как будто накануне перебрал лишнего. Мэнги выпил залпом большой стакан воды и убрал саксофон в футляр. Безделье постепенно начинало его тяготить. Он спустился, толкнул дверь, ведущую в сад. Ветер стих, на небе еще кое-где виднелись звезды. Из порта отчаливал корабль. Воздух облеплял лицо, словно влажное полотно. Он продрог и вернулся в дом. В это время он обычно ложился спать и теперь не знал, что ему делать с наступившим днем, который для него начался так рано. Помыться, побриться? Для кого? Для чего? Ему захотелось выпить чашку кофе. Но чтобы сварить здесь чашку кофе, надо переставить столько вещей... Сначала найти мельницу, если она еще существует... Позаботилась ли Мари о сахаре? Проще отправиться в гостиницу.
Мэнги зевнул, потянулся и застонал. Эту чертову рану по-прежнему дергало, как нарыв. Он взглянул на свой портрет с собакой. Три больших пятнышка и пять маленьких. Вновь заработали орудия пыток. Повернувшись спиной к картине, он увидел трехмачтовый корабль...
Но что это! Вместо того чтобы плыть в сторону окна, парусник, казалось, направлялся к стене. Что это значит? Кто трогал корабль? На этот раз речь шла не о воспоминаниях детства, но о совсем свежих впечатлениях. Или «Мари-Галант» сдалась, как он, и изменила курс, поскольку путеводный свет маяка по-прежнему ускользал от нее?
Мэнги собрал все силы, подобно игроку, который пытается сосредоточиться. Он мысленно повторял жест за жестом. Он видел, как осторожно поднимает корабль, ставит его к себе на колени, чтобы стереть пыль. До того момента вся цепочка последовательных событий прекрасно выстраивалась. А потом? Потом, когда он поставил корабль на место? Его жест был настолько естественным, спонтанным, что он совершенно не зафиксировал на нем внимание. Может быть, именно в этот момент он изменил положение корабля? Но это такая незначительная подробность! Извините! Для него, напротив, это имело колоссальное значение. Этот корабль создан для полета, чтобы слиться воедино с пространством, ветром и небом. И хотя он был совсем маленьким, Мэнги уже тогда глубоко прочувствовал это. Когда он играл с «Мари-Галант» — это случалось всегда, если он оставался один, — он осторожно ставил корабль, развернув его носом к окну, потому что знал, что тот живет и ждет своего часа. Иногда в хорошую погоду, прежде чем лечь спать, он открывал окно, чтобы помочь кораблю вырваться на свободу. Куда устремлялся он ночью? Утром его верный корабль вновь возвращался на свое место, быть может, слегка опьяневший от открывшихся ему горизонтов. Это стало их секретом, Мэнги и парусника. Дед, всегда такой суровый, проходил мимо, ни о чем не догадываясь. Никто из окружающих, казалось, даже не подозревал о таинственной жизни вещей. Все они были слишком стары, погружены в свои внутренние проблемы. Только Мэнги был посвящен в эту тайну. Вот почему он никогда не поставил бы парусник в угол носом к стене. Он мог быть рассеянным, но руки его знали свое дело. Они всегда действовали так, как нужно. Значит, кто-то приходил. Вероятно, вчера этот «кто-то» не поленился проследить за ним, когда он долго гулял. Некто проник в дом подобно вору... Но для чего? Чтобы взять парусник и перевернуть его. Вот к чему ведут подобные рассуждения. «Мэнги, старина, признайся, что ты болен. В течение двадцати лет в этот дом мог войти кто угодно. Ничего не взято. Никто ни к чему не прикасался. Здесь слишком боятся Бога! Стоило ждать твоего возвращения, чтобы переставить корабль, который только тебе одному и дорог». Полный абсурд! Он сам, не отдавая себе в этом отчета, повернул парусник. Другого объяснения просто быть не может. Врач объяснил бы ему, что он совершил символический жест: он наказал корабль, желая покарать самого себя. А бронзовый медальон на могильной плите — это тоже, чтобы наказать себя? Да, именно так. Все эти провалы памяти свидетельствуют о его жажде понести наказание. А если взглянуть шире, его ностальгия, неистребимая потребность вернуться на остров имеют ту же причину. «Необходимо уничтожить в себе отца, вырвав из памяти сами корни воспоминаний». Вот как объяснил бы ему врач. Мэнги не был невеждой. У него находилось время для чтения, несмотря на все его терзания. А сейчас у него появилось время для размышлений. Возможно, он просто день за днем медленно убивает себя, чтобы стереть в своем прошлом все то, что считает постыдным. Можно было принять это объяснение, но оно его не удовлетворяло. Никто, ни один врач, не сможет понять, что он просто был не способен пожелать зла паруснику. Но выбирать поневоле проходится только из двух возможных вариантов. Или он сам повернул парусник, или кто-то побывал у него в доме... Маленькая Мари!.. Ну конечно! Она, вероятно, привыкла везде ходить вместе с матерью. Она не могла не обратить внимания на этот чудесный корабль. И вот, пока мать не видит, Мари берет корабль. Она ведь даже и не подозревает, что сделает корабль несчастным, если повернет его к окну кормой. Наконец все разъяснилось.
Тем не менее Мэнги с нетерпением ждал, когда Мари придет делать уборку, чтобы расспросить ее. В ожидании Мари он внимательно обошел дом, как если бы сам был покупателем, ведь предложение мэра его заинтересовало гораздо больше, чем он сам себе в этом признавался. Несмотря на то что он абсолютно в этом не разбирался, Мэнги не мог не заметить, что многое в доме требовало немедленного ремонта. Ставни на окнах, обращенных к морю, находились в плачевном состоянии. Крыша доброго слова не стоила. В двух комнатах протекал потолок. Снаружи начала отслаиваться штукатурка на стенах. Поскольку средств на ремонт у него не было, ему придется продать дом по очень низкой цене, если все-таки он когда-нибудь на это решится. Пусть так! Он всегда был нищим, им и останется. Это предназначение всех Мэнги! Какое-то время он надеялся, что поселится неподалеку от острова и сохранит этот дом. Он дал себе слово приезжать сюда как можно чаще. Он без конца строил фантастические проекты, совсем как его отец. Сколько раз он слышал от отца, что они вот-вот разбогатеют. А на другой день им приходилось занимать деньги.