Он прошел через сад, на ходу прикинув его размеры. Участок был не слишком велик. В целом речь могла идти приблизительно о миллионе старых франков. В лучшем случае о двух миллионах. Неплохо выручить и такую сумму. В конце сада он увидел калитку. Дерево разбухло от сырости, и, открыв калитку, Мэнги уже не смог ее затворить. От нее вела тропинка, которая обрывалась у скал. Еще одно воспоминание. Мэнги пошел по этой узенькой тропке. Море было совсем рядом. Сад раскинулся на высоте двенадцати метров над морем. Начался прилив. Волны разбивались о нагромождение каменных глыб. Это место могло бы привлечь парижан, если бы остров был приспособлен для туризма. Похоже, Пирио в это верит. В этом случае Мэнги смог бы выручить еще больше... миллиона три. «За три миллиона, — подумал Мэнги, — я продам». Его привело в возбуждение само слово «миллион». Он попытался перевести эту сумму в марки, чтобы лучше понять ее значительность. Он не привык иметь дело с франками. И когда он подсчитал, то понял, что сможет купить «мерседес», телевизор, несколько костюмов... Он вернулся в дом. У него разыгралось воображение. Мари подметала гостиную.
— А малышку ты не взяла с собой?
— Нет, — ответила Мари. — У нее небольшое недомогание. Она слишком быстро растет.
— Послушай... ведь вчера... Она приходила сюда... Я ее видел вчера утром.
— Да. Я уложила Мари перед обедом. Священник сказал, что нет ничего серьезного.
— Но когда ты возвратилась, ее с тобой не было?
— Нет. Она уже легла. А что?
— Да нет, ничего. А ты не трогала корабль, когда стирала пыль с мебели?
— Корабль?.. Ты думаешь, у меня есть время на такие пустяки?
Но тогда, тогда... Он готов был биться головой о стену.
— Тебе приготовить что-нибудь поесть?
— Нет, не беспокойся.
— Мне это совсем не сложно.
— Никто сюда не входил вчера, кроме тебя?.. Ты в этом уверена?
— Никто. Зачем сюда кому-то приходить?.. Ты действительно очень странный.
— Я странный? И кто же это так говорит?
— Твой дядя... священник... все. Кажется, ты играл вчера вечером?
— А что, я не имею права играть, если мне этого хочется?
— Да нет, но...
— Но что?
— Не сердись, Жоэль. Говорят, ты играл, как на танцах в Киброне. Рокоэ, твои соседи, даже вышли тебя послушать.
— За мной уже шпионят?
— Да нет же... Только все удивлены. И потом, я думаю, лучше, если это больше не повторится. Ты понимаешь, людям утром на работу. И как только стемнеет, все быстро ложатся спать.
— А на тебя возложили миссию мне это передать! — воскликнул Мэнги. — Так передай им, что я у себя дома и буду играть тогда, когда захочу, и не собираюсь ни у кого спрашивать на это разрешение.
Он схватил свой плащ и выскочил из дому. Покоя! Покоя! Куда пойти, где спрятаться, чтобы обрести покой? Как будто у него и без этого мало проблем! Пройдя через весь поселок, он оказался у причала. Корабль, который привез его сюда, стоял там. На него грузили пустые ящики. Он поднялся по сходням. Двигатель работал на малых оборотах. В каюте сидели три женщины, и Мэнги инстинктивно понял, что они говорят о нем. Он прислонился спиной к перегородке, она вибрировала в такт работающему мотору. Что он станет делать в Киброне? Сначала он окунется в толпу, в городской шум. Затем поговорит с доктором, попросит у него совета и получит какое-нибудь чудодейственное средство, которое наконец избавит его от навязчивых идей.
Со своего места он видел памятник деду, который указывал на материк. Да, он всегда был мальчишкой, готовым тут же подчиниться. В сущности, его дед не так уж не прав. Он так и остался мальчишкой. «Если о тебе не позаботиться, во что ты превратишься?» — говорила Хильда, которая знала его лучше, чем кто-либо. Настоящий мужчина занялся бы серьезным делом, хорошо бы зарабатывал, обзавелся бы домом, стал бы хозяином своего будущего. Он таких перевидал немало, людей, преуспевших в жизни, когда они заходили в их заведение, чтобы провести ночь с девочками... Взревела сирена, берег медленно удалялся. Остров был таким маленьким, что очень скоро совсем скрылся из виду. К Мэнги подошел матрос, убиравший швартовы, с сумкой на ремне и с пачкой билетов в руке.
— В котором часу мы прибываем? — спросил Мэнги, ища мелочь.
— В шесть часов, если не испортится погода. Однако я опасаюсь, как бы мы не застряли. Полнолуние, да еще прилив. Поживем, увидим.
— Вы знаете доктора Оффрэ?
— Еще бы мне его не знать! Его все знают.
— Где он живет?
— Рядом с вокзалом. Но я слышал, что он болен. Семьдесят пять лет, сами понимаете.
Семьдесят пять лет! Безусловно, этот доктор в разное время лечил всех Мэнги. Он, должно быть, лучше любого другого поймет недуг последнего из них. Надо будет все ему рассказать, как другу, перед которым не стыдно унизиться. Мэнги провожал взглядом рыбацкие лодки, мимо которых они проплывали. Время от времени кто-нибудь из рыбаков махал рукой или же корабль давал короткие приветственные гудки. Если бы у него существовал хоть один близкий друг, которому можно все рассказать, он, без сомнения, сумел бы не наделать многих глупостей. Но он жил в окружении врагов, людей, в любой момент готовых поиздеваться над ним. Когда он напивался, то становился для них козлом отпущения из-за внезапных приступов дурного настроения, неврастении, вспышек гнева. И ни минуты передышки. А вот старый доктор, тот даже не улыбнется. Может быть, он не слишком учен, но Мэнги вовсе не стремится попасть в руки талантливого медика. Он нуждался прежде всего в человеческой теплоте. Если бы священник не оказался на стороне его врагов, он пошел бы сначала к нему. К несчастью, священник был совестью острова. В сущности, он воплощал собой остров, суровый, враждебный к чужакам, ожесточенный, своей яростной верой. Бессмысленно даже и пытаться открыть ему душу, можно только сдаться, просить прощения... прощения за то, что он не такой, как все остальные. Лучше сдохнуть!..
Показалась земля. Мэнги вдруг заметил, что уехал, даже не побрившись. Подбородок был колючим. Он произведет на доктора плохое впечатление. Мэнги встал у того борта, где должны были установить сходни. Он торопился поскорее сойти. Длинный мол становился все ближе, позади него виднелись сверкающие на солнце крыши, шпиль колокольни. Пахло городом, и Мэнги с немного мучительным наслаждением вдыхал его ядовитые ароматы. Ему никогда не излечиться от этой болезни: он отравлен раз и навсегда.
Сойдя с корабля, Мэнги сразу же отправился в бистро и заказал кофе. Внезапно он почувствовал себя лучше. Он смотрел на проезжающие мимо грузовики, прислушивался к знакомым звукам. В бистро стоял запах вина и перегара. В глубине зала виднелась небольшая эстрада. Летом там, вероятно, танцевали под аккордеон. Остров остался далеко. Мэнги заказал еще кофе. Он походил на птицу, которая расправляет взъерошенные после дождя перья. Когда он вышел, то уже не так сильно хотел увидеть доктора Оффрэ. Но, в конце концов, нужно идти до конца. Вокзальная площадь находилась в двух шагах. Перейдя через нее, Мэнги справился у прохожего. Тот ответил:
— Вот тот угловой дом, рядом с которым стоит черная машина.
Это была машина похоронного бюро. Рабочие драпировали дверь черной тканью.
— Кто-то умер? — спросил Мэнги.
Собеседник с любопытством взглянул на него:
— Но... Доктор Оффрэ... позавчера... от сердечного приступа.
Первый друг. Последний друг. Теперь Мэнги должен выпутываться сам. Он вынужден был прислониться к стене. Затем медленно пошел обратно. С чего это он вбил себе в голову, что кто-то может ему помочь? Все его оттолкнули. Доктор Оффрэ нарочно умер в самый важный момент. Есть нечто предумышленное в его смерти. Все подстроено нарочно. И с парусником, и с колодцем, и... К счастью, Мэнги знал путь к спасению. Он вернулся на набережную, нашел бистро, столь гостеприимно принявшее его, и заказал коньяк. Он предпочел бы что-нибудь покрепче, например одну из тех северных водок, что прошибают до слез. Коньяк показался ему сладковатым, чересчур густым, но действие его не замедлило сказаться.
У Мэнги возникло ощущение, что свет стал менее резким. Солнце побледнело, как во время солнечного затмения. Каждый звук воспринимался отдельно, не смешиваясь с остальными, он свободно перемещался, приобретая рельефность и необыкновенную выразительность. Чайки кричали еще пронзительнее. Еще резче скрежетали металлические блоки. Корабли, качаясь на волнах, сталкивались бортами, и звуки ударов казались еще глуше. Значит, доктор Оффрэ отправился на тот свет. Вот так-то! И все потому, что он догадался, что Мэнги придет к нему посоветоваться. Значит, есть такие вопросы, на которые доктор не хотел отвечать. Кому теперь Мэнги мог бы их задать? Кому, ради всего святого?! Да и о чем он стал бы спрашивать?
Мэнги щелкнул пальцами:
— Повторить!
Если он вернется пьяным, определенно произойдет скандал. Хозяин гостиницы отправится за мэром. Мэр позовет кюре. Кюре соберет весь приход. И все вместе, выстроившись в процессию, пойдут и сбросят его в море. А его дед опустит наконец руку, указывающую на материк. Он везде не ко двору, повсюду лишний... Вот несчастье! Ну конечно же, он сможет вернуться в Гамбург. Забиться в свою конуру. Но тогда ему сроду не избавиться от Хильды. Она станет с утра до вечера терзать его вопросами: «С кем это ты сбежал? Где ты ее спрятал, эту девку?.. Сказала бы я ей пару ласковых... Как ее зовут? Где ты ее встретил? Чем это она лучше меня?»
Мэнги ударил кулаком по столу. Подбежала официантка.
— Желаете еще?
— Нет... Счет!
Он заплатил, пока еще у него были силы остановиться. У него дрожали и руки и ноги. Он весь обливался потом и начал мерзнуть. Надо немного пройтись, и ему станет лучше. Главное сейчас для него — это уйти подальше от соблазнов, иначе все плохо кончится. Отчаяние отступило, и жизнь уже казалась Мэнги вполне сносной, словно боль, притупленная морфием. Ему было знакомо до мельчайших подробностей это состояние превращения в бесформенную массу, наподобие медузы, когда не осознаешь, где начинается и кончается твоя плоть. Он слонялся по улицам, на мгновение остановился у рынка, привлеченный запахом рыбы. Там стоял оглушающий шум. Наступило время торгов. Кололи лед. Повсюду виднелись следы крови. Мужчины в высоких сапогах, клеенчатых плащах размахивали ножами, крючьями. Они выкрикивали цифры, словно ругательства. Запах рыбы был таким сильным, что Мэнги чуть не стошнило. Он проскользнул между двумя грузовиками. И тут увидел ее. Да, это была она. Ее белый плащ, перетянутый в талии, на голове зеленый шарф. Это она.