— Так себе. Больше всех рассердилась сестра.
— Тихо вы там! — крикнул преподаватель французского, чудоковатый, но крепкий детина, перед которым все ходили по струнке.
Ученики вошли в аудиторию. Эрве сидел как раз позади Люсьена. У обоих сердце не лежало выслушивать пояснения к тексту. Для них Шатобриан походил на возвращающегося из дальних странствий плейбоя, которого на гравюрах изображали обычно с развевающимися волосами, в жилете, со взглядом, исполненным мечтательной отравы иных времен. Люсьен написал записку и передал ее Эрве.
«Отец хочет, чтобы после каникул я дополнительно занимался с этой бабенкой».
Прочитав записку, Эрве что-то проворчал и приписал внизу:
«Ретроград!»
Почувствовав, что учитель приближается, ибо тот имел скверную привычку прохаживаться между рядами, Люсьен быстро спрятал листок и прилежно склонился над книгой. Как только прозвенел звонок, возвещавший о конце урока, он обернулся.
— Сегодня же разделаемся с ней, — сказал Эрве. — Ты, надеюсь, согласен?
— Да.
— Я все предусмотрел. Всю ночь кумекал. После обеда приходи ко мне домой. Гимнастику прогуляем и окончательно решим, что делать.
— А машина?
— Не бойся… Все в порядке.
Они вышли вместе, но тут же расстались, поскольку Люсьен учил английский, а Эрве — немецкий. На десятиминутной перемене они отошли в самый дальний угол внутреннего двора, но стоял такой шум, что приходилось кричать, чтобы слышать друг друга. Из предосторожности они вышли на улицу и прогуливались там под дождем. Капли, падавшие с крыши, воздвигали своего рода завесу между ними и их товарищами. Они чувствовали себя оторванными от всех.
— Я согласен, — сказал Люсьен, — но при условии, что успех гарантирован. И еще есть кое-какие детали, которые хорошо бы уточнить. Например, стоянка этого квартала многоместная. Как узнать, где лучше всего нам расположиться?
— Я заходил туда вчера вечером перед тем, как вернуться домой, — сказал Эрве. — Мне это тоже не давало покоя. Ее малолитражка стоит у самого края, справа от входа. Мне казалось, что в этом углу есть фонарь. Так вот, представь себе, никакого фонаря нет. Фонарь расположен гораздо дальше, у автобусной остановки. А стоянка освещается светом из окон.
— А мы? Где мы встанем?
— Совсем рядом. Мы остановимся на подъездной дорожке. Вся операция займет десять минут. Конечно, если сзади подъедет какая-нибудь машина и попросит пропустить ее, все полетит к черту. Догнать девчонку и затащить ее в машину — об этом не может быть и речи. Надо схватить ее в тот момент, когда она повернется к нам спиной, чтобы запереть свою малолитражку. Мы набросимся на нее сзади. Я накину ей на голову мешок, а ты тем временем откроешь заднюю дверцу. Я втолкну ее на сиденье и…
— Значит, машину поведу я?
— Если ты не возражаешь. Начнем с того, что я покрепче тебя. И если она вздумает брыкаться, я сумею ее успокоить. И потом, я себя знаю. Стоит мне сесть за руль, и я обо всем забываю, мчусь во весь дух. А ты водишь спокойно. Ведь мы повезем ценный груз.
Звонок позвал их в аудиторию.
— После обеда я объясню тебе, что к чему, — шепнул Эрве.
Они пошли на урок истории, потом естествознания. Люсьен ощущал себя словно спортсмен, летящий с горы. Ничто уже не могло остановить его бешеного спуска, события странным образом убыстрялись, хотя он не прилагал к этому никаких усилий. Оставалось всего восемь часов, потом семь… Им овладело точно такое же смутное чувство тревоги и отрешенности, как перед операцией аппендицита. Напрасно его тогда успокаивали: «Это сущие пустяки, вот увидишь», он боялся не проснуться, и в то же время ему не терпелось очутиться в операционном зале, увидеть людей в масках, вооруженных, возможно, ножами. Это происходило несколько лет назад, а тем не менее ему казалось, будто все начинается вновь, только на этот раз у него неладно с головой. А его палачом стал Эрве, такой спокойный и уверенный в себе, что не оставалось никакой возможности отступить, не превратившись в предателя.
В одиннадцать часов оба приятеля направились в гараж, где ученики оставляли велосипеды и мотоциклы.
— Подваливай к двум часам. Сделай вид, будто идешь на гимнастику, — посоветовал Эрве.
— Мне что-нибудь захватить с собой?
— Ничего не надо. Я сам все куплю и приготовлю бутерброды и термос с кофе…
Он запустил мотор, газанул как следует ради удовольствия, поправил каску и, уже трогаясь с места, крикнул:
— У подружки ни в чем не будет недостатка!
Люсьена главным образом заботила проблема похищения. Он даже не подумал, как ее устроить на месте, и теперь обнаружил, что предстоит еще уладить тысячу всяких деталей. Следовало запасти пишу на два дня, то есть, иными словами, ее придется кормить шесть раз. Бутербродами и термосом с кофе тут не обойдешься…
Когда он сел за стол, ему уже не хотелось есть. Доктор дожидался его, просматривая корреспонденцию. Сунув письма и проспекты в карман, он позвонил Марте.
— Можете подавать… А ты мог бы и поздороваться. Язык у тебя не отвалится.
— Добрый день, — с недовольным видом сказал Люсьен.
И сразу воцарилось молчание. Марта приготовила жаркое из телятины. Хорошо бы стянуть несколько кусков да прихватить пачку печенья… и бутылку вина. Он попытался представить себе странный пикник в доме, затерянном средь чиста поля, и к тому же при закрытых ставнях.
— Возьми еще мяса, — приказал доктор.
— Я не голоден.
— Тебе надо есть. Если ты не перестанешь злиться, предупреждаю, конец учебного года проведешь в интернате… И уж там-то поневоле обрадуешься, когда тебе дадут телятины… Знай, Люсьен, это не пустые обещания… Я все хорошенько обдумал: если ты еще что-нибудь натворишь, я отправлю тебя в коллеж иезуитов Редона. А там ты попадешь в ежовые рукавицы.
«Говори, говори, — думал Люсьен. — Плевать мне на иезуитов. И на нее тоже. Пускай подыхает с голода, если хочет. Кому нужна эта доброта? Вот возьму и слопаю сейчас ее долю. Это все, чего она добилась!»
Он демонстративно положил себе два куска жаркого. Зазвонил телефон.
— Я ухожу, — сказал доктор Марте. — Проследите, чтобы Люсьен съел десерт.
Он бросил салфетку на стол.
— Что ты делаешь во второй половине дня?
— Что я делаю? — повторил Люсьен.
Ему хотелось ответить: «Похищаю свою училку по математике».
— Иду на гимнастику, — прошептал он. — Вернусь, наверное, поздно.
Доктор вышел, и Люсьен отодвинул вазочку с вареньем и рисовый пирог, который старая служанка поставила перед ним.
— Мсье велел… — начала Марта.
— Знаю… Знаю…
— Вы ведете себя неразумно, мсье Люсьен.
— Да уж.
Он положил конец этим причитаниям, поднявшись в свою комнату. Там он позволил себе насладиться американской сигаретой. Отец запрещал ему курить, но тогда почему курил сам?
Развалившись в кресле, Люсьен перебирал свои обиды. И подумать только, чтобы задобрить этого гнусного типа, он подарил ему на сорокалетие шикарную зажигалку. Уж лучше бы оставил ее себе. Его сбережения понесли серьезный урон. А теперь ему грозят иезуитами! Разве это справедливо? И где же благодарность? А говорит: ты — мне, я — тебе. Я тебе делаю подарок, а ты меня упекаешь в тюрьму! Совершенно очевидно, что отец сам во всем виноват!
Половина второго. Для правдоподобия Люсьен взял свою спортивную сумку и пешком отправился в гараж Корбино, еще не открывшийся после перерыва. Корбино сидели за столом, неторопливо попивая свой кофе. Настоящая семья! И конечно же телевизор! Рядом с ними, на стуле, свернулся калачиком кот. Мадам Корбино пышет дородством и благодушием; ее дочь, Мадлен, сидит, обвив рукой шею зятя, который сосет трубку, рассеянно слушая Мурузи.
— Добрый день, Люсьен. Вы пришли к Эрве? Он наверху, у себя в комнате. Кстати, машина доктора готова. Пусть он заберет ее сам. У нас сейчас просто нет времени. Слишком много работы.
Люсьен знал дорогу. Он так часто сюда приходил! Эрве превратил свою комнату на третьем этаже в святилище спорта. Всюду фотографии пловцов, велогонщиков, дзюдоистов, некоторые из них с памятными надписями. Над кроватью, рядом с маленьким распятием, вероятно позолоченным, из-под которого торчала вся высохшая освященная самшитовая веточка, висела пара боксерских перчаток. По всей комнате в лирическом беспорядке валялись тренировочные костюмы, «шиповки» и журналы с изображением гоночных машин. На прикроватной тумбочке, на стопке альбомов с комиксами, стоял, словно пресс-папье, маленький грабитель в черной маске. Усевшись по-турецки на пол, Эрве предавался какому-то таинственному делу.
— Видишь, — сказал он, — готовлю маски.
Тут же вскочив, он развернул чулки телесного цвета.
— У сеструхи взял. Выбрал самые плотные.
Он поднес чулки к носу и, слегка запрокинув голову, закатил глаза, словно вдыхая невыносимой нежности аромат.
— Понюхай-ка. Моя сестра не кто-нибудь. Все ее вещи благоухают. Не строй такую рожу, старик. Ведь сегодня последний день карнавала. Имеем же мы праве немного повеселиться.
Он натянул чулок на голову, так, чтобы глаза оказались на уровне проделанных им дырочек, и взглянул на себя в зеркало.
— Неплохо. Я немного искромсал левый глаз, но ничего, сойдет. Теперь ты.
Люсьен неловко последовал его примеру и недоверчиво взглянул на себя.
— Мне сдается, что нас можно узнать.
— Выдумал тоже. Просматривается только форма носа и ничего больше. К тому же она вообще нас не увидит… Да, самое главное! Помни, что ты вообще должен помалкивать, потому что твой голос легко узнать. А я могу говорить басом.
Он пропел несколько тактов из арии «Клевета»[203]. Это выглядело до того смешно, что они упали на кровать и нахохотались всласть.
— Ну что, не зря я старался? — спросил Эрве.
Он снял маску и помог другу освободиться от своей. Ребята причесались.
— Давай расскажу тебе о лачуге, — продолжал Эрве.
Он вырвал лист из тетради для домашних заданий и начал рисовать план.