Выйдя из автобуса и очутившись перед внушительным зданием больницы, он с трудом берет себя в руки, словно еще находится под впечатлением от увиденного фильма. Здесь все призывает его к порядку и горю: запах, тишина, холодный свет ламп. Ему указывают путь. Он поднимается в чересчур просторном лифте вместе с другими посетителями. У них у всех замкнутые лица людей, которых гложет забота. Длинный-предлинный коридор. Пронумерованные двери. Мимо проезжает каталка на резиновых колесах. Вытянутая фигура накрыта простыней. Верно, больного после операции везут обратно в палату. Несчастье на каждом шагу приобретает все более волнующие, зримые черты. Люсьен всеми фибрами начинает ощущать, что друг его тяжело ранен. На память ему приходят случайно прочитанные в газетах фразы: «Франко борется со смертью… Мальро борется со смертью…» Здесь эти слова обретают свой истинный смысл. Эрве борется со смертью, он — ловкий дзюдоист и знает верные приемы. Да, но в борьбе со смертью?.. В воображении Люсьена возникает некая абстрактная схватка, прерывистое дыхание, отчаянное сопротивление и под конец — вот эта самая каталка, которая удаляется, увозя побежденного. Он останавливается, ноги больше не слушаются его. Ему хочется, чтобы Эрве победил, иначе его собственное сражение утратит всякий смысл.
Санитарка спрашивает его, что ему нужно. А получив ответ, говорит:
— Посещения запрещены. Но его мать там. Я скажу ей.
Она тихонько отворяет дверь. Номер 117. Интересно, счастливый это номер или нет? Люсьен складывает цифры, делая проверку девяткой: 7 плюс 1 равняется 8, и еще плюс 1 равняется 9. Он решает, что номер счастливый. Появляется мадам Корбино. Она изменилась до неузнаваемости: похудевшая и в то же время опухшая, глаза красные, лицо посеревшее.
— Бедный мой Люсьен, — шепчет она. — Если бы вы его видели!
— Мне очень хотелось бы его увидеть.
Она знаком предлагает ему подойти поближе и заглянуть в полуоткрытую дверь. Он успевает увидеть раненого, голова которого плотно забинтована. Из пузырька, подвешенного на кронштейне, спускается трубочка, исчезающая под простыней. Другая трубочка вставлена в нос Эрве. Глаза у него закрыты. Подбородок зарос щетиной.
— Он нас слышит? — спрашивает Люсьен.
— Нет. Он так и не пришел в сознание. Иногда он шевелит губами, но врачи считают, что…
Она не договаривает фразы. Голос у нее охрип, как у людей, которые много плачут.
— Моя дочь сейчас в гараже, — продолжает она. — Ее муж нам не подмога. Я не могу отлучиться, сами понимаете. Я сижу здесь целыми днями. Но вечером мне приходится уходить. Я совсем не сплю. Все время боюсь, что мне вот-вот сообщат…
Она прижимает платок к губам и отводит Люсьена в сторону.
— Спасибо, что пришли. Знаете, он вас очень любит. Моя крошка! Ужасно видеть его в таком состоянии! Куда он собрался на этой машине? Ведь мы ему запретили!
— Но у хирурга есть надежда?
Она оживляется, кивает головой.
— Думаю, да. Эрве так молод. Ваш папа тоже верит в хороший исход. Он заходит каждое утро. И очень любезен со мной. Поблагодарите его от моего имени. А теперь ступайте. Это зрелище не для вас.
Она целует его, но он чувствует, что этот поцелуй предназначается ее сыну. Ему хотелось бы сказать ей на прощание что-нибудь утешительное. Но он так неловок. Не придумав ничего, он торопится уйти: в поисках выхода он ошибается этажом и попадает на эспланаду, куда съезжаются машины с вращающимися фонарями на крыше. Ради Эрве он должен идти до конца, бросив вызов полиции. У него хватит смелости — из-за этой ужасной трубочки в носу его друга. Невыносимая картина. Он втягивает воздух носом, пытаясь представить эту пытку. Вечером, лежа в постели, он засунет в ноздрю карандаш, чтобы проверить на себе.
Люсьен снова садится в автобус, но мысли его все еще витают в белом коридоре у двери под номером 117. Есть дверь, за которой плачет Элиан, и есть дверь под номером 117, за которой едва дышит Эрве. Закрытые двери — вот его удел. Все, что он любит, недосягаемо! «Ну нет, — думает он, — нельзя сказать, что я люблю Элиан. Эрве — совсем другое дело!» Однако он выходит из автобуса, чтобы заглянуть в универсальный магазин, и в смущении покупает пару чулок. У него спрашивают размер, и он отвечает наугад. Чулки это чулки. Еще он покупает полдюжины носовых платков и пакет стирального порошка. Он выбирает «Бонюкс» — из-за подарка внутри. Иногда это самолет. А иногда — кораблик. Лично он предпочел бы кораблик. Этого пакета ей должно надолго хватить, пускай стирает… свои вещи. Потом он выбирает ножницы и великолепную пилку для ногтей, очень прочную. Пусть точит когти в свое удовольствие.
Вернувшись домой, он не знает, чем заняться, почувствовав себя внезапно до боли никому не нужным. Что он поделывал до похищения Элиан, до несчастного случая с Эрве? Он кружит по комнате. Плакаты, романы, пластинки… все это пустяки; все вдруг стало ему чужим. Что произойдет, когда Элиан выйдет на свободу, а Эрве поправится? Кто вылечит от скуки его самого? Он садится в задумчивости. Мысленно перебирает события этого дня, такого насыщенного и открывшего ему столько истин. Он вряд ли сумел бы уточнить, что же именно он постиг. А между тем они здесь, с ним, и ноша их тяжела. Задремав, он вздрагивает, услыхав, что снизу его зовет отец.
— Люсьен… Ужинать.
Отец первым входит в столовую.
— Только не говори мне, что ты занимался. Это оказалось бы слишком хорошо!
Вид у него не очень приветливый. Никогда не знаешь, чего от него ожидать. Он такой странный. Иногда бывает спокойным, любезным. А то вдруг становится неразговорчивым, сварливым, ядовито-насмешливым. Приходится осторожно лавировать.
— Покажешь мне тетрадь с домашними заданиями, — продолжает он. — Хочу, чтобы ты выполнил все задания к завтрашнему вечеру.
— Да, папа.
— Тебе нет необходимости ходить в больницу. Ты воспользуешься этим, чтобы слоняться без дела! Я тебя знаю.
— Но, папа…
— Я сказал: нет. Останешься дома и приведешь в порядок свои дела. И постарайся отныне, чтобы у преподавательницы по математике не возникало больше причин жаловаться на тебя.
Люсьен в смущении опускает голову. «Слетаю туда завтра утром, — думает он. — Куплю ей чего-нибудь горячего».
Трапеза заканчивается в полном молчании. «Как я на него похож, — снова думает Люсьен. — Я тоже без всякой причины бросаюсь из одной крайности в другую. Я никогда не веселюсь, как Эрве, а только возбуждаюсь. Или впадаю в тоску. Порой я, кажется, все готов сокрушить. Должен же я хоть что-нибудь унаследовать от матери». Ему никогда не приходило в голову сказать: мама. Эта незнакомка, от которой сохранилось только несколько скверных фотографий, существовала в полузабытом прошлом… Молодая женщина, бесхарактерная, с болезненным лицом под копной густых волос. Он не собирается засиживаться за столом. И чувствует облегчение, когда отец встает.
— Спокойной ночи.
— Спокойной ночи, папа.
Он относит посуду на кухню. Ему нравятся машинальные движения. И он бы не возражал против физического труда. Взять, например, маляров или столяров, они чаще всего напевают или насвистывают. «Не надо усложнять себе жизнь!» — как говорит Эрве. Он прячет вилку, задаваясь вопросом, не следует ли добавить к ней и нож. Эли-ан ничуть не похожа на женщину, которая способна вскрыть себе вены. Он выбирает нож с закругленным концом, на вид вполне безобидный. Завтра он купит жареную курицу. А дальше посмотрит. Есть магазины, где продают готовые блюда. «Она растолстеет», — думает он. Эта идея необычайно развеселила его. Ему не терпится дожить до завтра, и, чтобы покончить поскорее с часами, отделяющими его от нового дня, он глотает две таблетки снотворного и поэтому наутро чувствует себя вялым, чем-то смутно недовольным, уставшим от этой женщины, показавшейся ему вдруг тяжкой обузой.
Без особого рвения он делает несколько гимнастических упражнений перед открытым окном, в которое заглядывает дождливое небо. И вдруг снова воодушевляется. Ему хочется очутиться там, причем немедленно. Откладывать нельзя. На часах половина десятого. Он приедет в десять. Уедет в половине одиннадцатого. Времени в обрез. Тем хуже для курицы. Он сварит на плитке макароны. Приготовив пакеты, он берет из запасов Марты немного спагетти и потихоньку сбегает. Влажный воздух окончательно пробуждает его от сна. Он замерз, из носа капает. Мопед весело урчит. Вопреки всему, он почему-то страшно доволен собой. Вот оно, совершеннолетие. Не приходится больше ни перед кем отчитываться. А в конце пути его ждет пленница. Покачиваясь, он едет зигзагами по разбитой дороге. Но вот появился домик. Его душит радость. Он прислоняет машину к стене и, прежде чем открыть дверь, срывает цветы. Потом входит с полными руками. Она молчит. Только подходит к двери. Он зажигает свечу и царапает на листке: «В ПОСТЕЛЬ». Такое словосочетание забавляет его и в то же время немного смущает.
Она тотчас повинуется. Они успели привыкнуть друг к другу. Он толкает дверь, не принимая особых мер предосторожности. В комнате душно, пахнет каленым железом. Эту нору невозможно проветрить. Он ставит на цементный пол свою ношу и на видном месте оставляет первоцвет, мысленно отметив, что хорошо бы привезти какую-нибудь коробку для мусора. Сколько проблем еще предстоит решить. Едва успела закрыться дверь, как она тут же спросила:
— Вы сообщили моим родителям?
Что ей ответить? На всякий случай он пишет: «ИХ ОЖИДАЮТ».
— Вы лжете, — говорит она. — Они наверняка уже приехали. И должны находиться в отеле «Сантраль». Они там останавливались, когда сопровождали меня в Нант. Вам нужно только позвонить. Ставьте ваши условия и давайте кончать с этим. Сколько вы хотите?
Разговор принимает неожиданный для Люсьена оборот. Ему ненавистен этот повелительный тон. Стоило собирать цветы! Но более всего его смущает другое. Он знал, что наступит момент, когда придется заговорить о выкупе. Ему хотелось забыть об этом, продолжать предаваться мечтаниям. Он не желает, чтобы его втягивали в действие. И потому он снова предпочитает уйти от ответа. Готовит спагетти, моет заскорузлую тарелку, а сам тем временем перебирает в уме цифры. Суммы, которые обычно требуют, кажутся ему непомерными: триста, четыреста миллионов… Это, разумеется, смешно, особенно если ты никогда не держал в руках ничего другого, кроме бумажек по сто франков…