Он едва не добавил: «для смеха» — и вдруг не выдержал, уронив голову на согнутую руку. Эту фразу он уже никогда не сможет забыть. Если когда-нибудь у него появится желание посмеяться, при одном воспоминании о ней улыбка застынет на губах. Листок промок от слез. Разорвав его на мелкие кусочки, он взял другой и начал все сначала.
«Мадемуазель.
Вас похитили двое неизвестных. Один из них — Эрве Корбино. Другой — я, Люсьен Шайю. Мы сердились на вас, потому что вы делали нашу жизнь невыносимой, в особенности для меня. Но мы не хотели причинять вам зла. Мы собирались задержать вас только на два дня, чтобы позабавиться. Карнавальная шутка, понимаете? Если бы все удалось, вы так и не узнали бы, что это сделали мы. Но в тот вечер, когда мы собирались освободить вас, Эрве попал в аварию. Что я мог предпринять один? Мне пришлось держать вас взаперти. Поставьте себя на мое место. Я пытался кормить вас, обогревать, старался делать это как можно лучше. Ведь правда? А потом, когда полиция пришла в лицей, потому что люди подумали, что вы покончили с собой, я испугался. Решил, что подозрение падет на меня. Тогда я устроил все так, будто вас похитили из-за денег, чтобы направить полицию по ложному следу. Я потребовал выкуп у ваших родителей. И получил его. Потом я вам расскажу, как это произошло, потому что все это довольно сложно. Но половина денег у меня; я отдам их вам. А ваши родители без труда сумеют получить обратно и другую половину. Они ничего не потеряют. Зато я все потерял, потому что Эрве сегодня умер…»
Он прервался, чтобы высморкаться. То, что он писал, приносило ему некоторое облегчение. Но он потерял нить и не знал, с чего теперь начать. Пришлось бы рассказывать всю свою жизнь.
«…Я сожалею, что мне довелось выслушать ваши признания. Тут я, возможно, поступил не совсем честно. Но я хочу сказать вам: вся эта история с Филиппом мне не понравилась. Вы достойны гораздо лучшего…»
Он зачеркнул эту фразу, замазал каракулями, чтобы она не смогла ее прочесть. Она не должна знать его чувств. Впрочем, он и сам их толком не знал. Потом продолжал:
«Обещаю вам: все, что вы рассказали мне, останется между нами. Но когда вы прочтете это письмо, вы, в свою очередь, должны обещать, что никто никогда не узнает о том, что мы совершили. Эрве умер. Неужели вы хотите, чтобы все считали его мерзавцем! Он не заслужил этого. Эрве был очень хорошим. Он очень торопился, чтобы поскорее освободить вас. А вообще, если хотите знать, мы вас очень любили. А шумели просто так, не со зла…»
Отложив ручку, он обхватил руками голову. «Конечно, я немножко пережимаю, — думал он. — Но сам посуди, Эрве. Если я ее не охмурю, она сама нас обштопает. И потом, знаешь, она несчастная девчонка, вроде нас». Он перечитал написанное. И тогда вместе они обсудят, как им держаться, чтобы прекратить расследование. В конце он добавил:
«Смерть Эрве для меня катастрофа. Не пытайтесь к тому же еще и обесчестить нас».
Фраза звучала до ужаса фальшиво, но он действительно страдал и не побоялся громких слов. Сложив письмо, он сунул его в бумажник.
Хлопнула входная дверь. Люсьен бросился навстречу отцу.
— Эрве умер.
— Бедный мальчик!
Доктор вошел в кухню и присел на краешек стола.
— Дай мне стакан воды. Я совсем выдохся. Кто тебе сказал?
— Его зять. Он умер ранним вечером.
— Не приходя в сознание?
Люсьен заколебался, но последние слова Эрве предназначались только ему, и он не хотел ими ни с кем делиться.
— Нет. Он так и не пришел в сознание.
— Это было неизбежно, — сказал доктор. — Мы с самого начала знали, что у него практически нет шансов. Я даже удивлялся, что он так долго сопротивляется… Еще немного воды, пожалуйста… Спасибо.
— Папа, я…
— Ничего, ничего, — прошептал доктор, обнимая Люсьена за плечи. — Крепись, мой мальчик. Я все понимаю. Но так уж устроена жизнь. Те, кого мы любим, уходят от нас… Но мы-то, по крайней мере, вместе.
Он поцеловал сына в висок.
— Если у меня появится свободное время… — продолжал он. — Скоро пасхальные каникулы… Я возьму небольшой отпуск. Поедем навестим твою бабушку, хочешь?
— Бабушка уехала в круиз. Она написала мне.
— А ты мне ничего не сказал. Я знаю, ты не считаешься со мной.
Он оперся на Люсьена, чтобы встать, попробовал улыбнуться.
— Думается, нам обоим не по себе, — сказал он. — Тебе — из-за Эрве. А мне…
Он устало махнул рукой.
— Из-за всего, — закончил он. — Пойду спать. Если мне позвонят… Хотя проще всего выключить телефон. Я этого никогда не делал, но сегодня мне хочется вдоволь поспать. Спокойной ночи. Вот тебе мой совет: прими снотворное. Самую маленькую дозу. В твоем возрасте этого достаточно. А завтра не ходи в лицей. Полежи в постели. До завтра, дорогой.
Он ушел. Люсьен подождал, пока он ляжет, и поднялся к себе. Прежде чем принять душ, он еще раз взглянул на содержимое чемодана. Номера ассигнаций наверняка взяты на заметку. Надо не забыть предупредить Элиан. Ей не скоро придется воспользоваться этими деньгами. Ну да ладно! Сама разберется. Он все равно ничего больше не может сделать.
Люсьен принял две таблетки и лег в постель. Поехать путешествовать вместе с отцом! Такого еще никогда не случалось. Может, это послужит началом чего-то нового. Вместе? А почему бы и нет? Отцы и сыновья не обязательно должны враждовать. Сон сморил его в тот момент, когда он видел себя на Куразет рядом с незнакомцем, чье имя он носил, созерцающим чудесные корабли, которые никогда никуда не уплывают. Он уже не знал, кто он: миллионер или нищий. А Элиан…
…Образ Элиан ждал его после пробуждения. Ничего еще не кончено. Более того, самое трудное впереди. Он поспешно оделся, торопливо проглотил свой завтрак. В столовую вошла Марта.
— Мсье сказал мне насчет вашего бедного друга. Я все еще не могу опомниться.
Старая ослица, ей-то какое до этого дело? Смерть Эрве касается только его, его одного., А она тем временем продолжала, смакуя подробности:
— Ваша школа наверняка пойдет на похороны.
Да, она права. Предстоит еще выдержать эту ужасную церемонию. Выразить соболезнования семье.
— Я приготовлю вам темно-синий костюм, — сказала Марта. — В таких случаях следует одеваться пристойно. И потом, вам надо купить черный галстук.
— Я подумаю об этом, — крикнул Люсьен. — А сейчас у меня другое дело.
Через полчаса он катил по дороге на Сюсе с крепко привязанным к багажнику чемоданчиком. Убедить Элиан! Убедить ее во что бы то ни стало!
По дороге Люсьен неустанно совершенствовал свой план. Чемодан был, конечно, слабым звеном. Элиан не могла не понимать это. Надо непременно что-то придумать. Например, изобразить дело так, будто бандиты, испугавшись в последний момент ловушки, решили удовольствоваться половиной выкупа. А потом перессорились; в отношении этого пункта, который никому и никогда не удастся выяснить, допустима любая версия. И вот один из них пришел к Элиан и принес двадцать пять миллионов, угрожая самой страшной карой, если она на него донесет. Не Бог весть что, но все-таки. Элиан, возможно, придумает что-нибудь более убедительное. По мере приближения к домику Люсьен терял остатки своей уверенности. Он стыдился предстать перед ней в открытую. Эта сцена рисовалась его воображению такой простой, но теперь он боялся не выдержать, оказавшись в ее глазах всего лишь капризным сорванцом, которому следует надрать уши. Ему не хватало нескольких лет, отделявших его от нее. Он робел, ощущая ее превосходство, чувствуя себя побежденным. Как заставить ее понять, не прослыв гнусным малолеткой-соглядатаем, что он так долго удерживал ее лишь потому… Где взять слова, чтобы признаться в таких вещах, которые он сам еще не совсем осознавал, но которые пробуждали в нем небывалые чувства? Разве он мог сказать ей: «Мне нравилось, что вы здесь, рядом… Я все время придумывал себе всякие небылицы, только бы не отпускать вас. Сначала я убедил себя, что должен держать вас в плену, потом — что должен признаться в вашем похищении, и, наконец, — потребовать выкуп, из-за Эрве… Но все это, наверно, неправда. И может, Эрве послужил просто предлогом. Я уж и сам не знаю. Прочтите внимательно мое письмо, не только то, что там написано, но и то, что осталось между строк… У вас есть опыт, которого мне недостает, может, вы сумеете объяснить мне…»
Во всяком случае, его ожидало суровое испытание, наверное, самое худшее за всю его жизнь. Вот почему он постепенно замедлял ход. В сотне метров от домика он остановился и пошел пешком. Каждый шаг стоил ему усилия. Прислонив мопед к стене, он отстегнул ремни, державшие чемодан, и наконец решился войти. Дверь на кухню он оставил открытой; теперь он ничего не боялся. Из комнаты не доносилось ни звука. Если Элиан узнала его по голосу, она наверняка решила не подавать больше признаков жизни, предоставив ему возможность вконец увязнуть в идиотских оправданиях, чтобы затем разоблачить его. Она, вероятно, вне себя от ярости. Он вынул из бумажника письмо и опять прислушался. А если она заболела? Он не приезжал сюда почти три дня. В последний раз у нее болела голова. Обеспокоенный, он подошел к двери в комнату.
— Мадемуазель!
Потом повторил погромче:
— Мадемуазель!
Как смешно называть ее «мадемуазель» после того, что они пережили вместе!
— Элиан!
Он угадывал, с каким вниманием она слушает его за перегородкой.
— Элиан! Это я… Люсьен Шайю… Я все вам объясню… Но сначала прочтите вот это.
Он сунул письмо под дверь, но оно не исчезло, как исчезали предыдущие послания.
— Прошу вас… прочтите!.. Обещаю вам, что потом сразу открою дверь.
Он подождал немного.
— Да прочтите же! А после я вас освобожу.
Кулаком он с силой ударил в дверь.
— Я принес вам деньги. Лучше я сделать ничего не мог. Элиан, да будьте вы человеком. Прочтите, я все вложил в это письмо.
Он прислушивался, стараясь уловить малейший шорох, но ничего не услышал, только ветер свистел во дворике.