«Я долго колебался, прежде чем написать тебе это письмо. Будь ты сейчас в Керрареке, вместо того чтобы жить в местах, которые мне даже трудно себе представить, куда проще было бы самому рассказать тебе обо всем. Верно, я бы тогда сказал тебе: „Ты знаешь, что за жизнь мне приходится вести рядом с твоей матушкой и ее сестрицей (вторая, слава Господу, умерла). Они меня ненавидят. Зато Клер любит меня слишком сильно. Втроем они просто душат меня. Не раз я был на грани самоубийства“. Но нет. Окажись ты здесь, рядом со мной, я сказал бы иначе. Наверное, так: „Недавно я встретил женщину, которую очень любил, когда мне было двадцать. И мы поняли, что наша любовь все еще жива. Поэтому мы решили уехать вместе“. Это и есть правда — в чистом виде, без прикрас. Считай: двадцать мне было году в 44-м — 45-м. Да. В самом конце войны. Она тогда жила в Сен-Жоашеме, то есть в Сен-Назерском кармане, который прочно удерживали немцы, а я служил в Поншато, в В.Ф.В., и сражался в окрестностях Лабриера. И не раз рисковал жизнью, чтобы повидаться с ней. Ромео и Сирано надо было только подняться на балкон. Мне же приходилось пробираться через болото, словно выдра, прячась от патрулей, подвергаться смертельной опасности, чтобы на мгновение сжать ее в объятиях… А потом нас разлучили. Я угодил в ловушку, женившись на твоей матери. Но сияние моих двадцати лет не угасло для меня. И если я писал Лабриер, как, пожалуй, никто другой, так это потому, что для меня он не такой, как для всех. Здесь, словно в заколдованной стране, жили мои воспоминания; здесь, в этом краю без берегов и почти без тверди, я потерял Франсуазу. Сынок, то была безумная любовь. Но любовь и должна быть безумной. И вот, раз уж, к своему стыду и великой радости, я имею честь вновь быть без ума от любви, я решился уехать со своей чудом обретенной Франсуазой. Через несколько дней я покину Керрарек. Что касается планов на будущее, они пока самые неопределенные. Мы не знаем, как станем жить дальше. Главное — это оказаться в другом месте. Прежде чем уехать, я оставлю твоей матери записку, чтобы она не вздумала всполошить полицию. Хотя она будет слишком оскорблена в лучших чувствах, чтобы поднять шум из-за моего исчезновения. Прошу тебя, не говори ей об этом письме. После я позабочусь о разводе; я не собираюсь покинуть Клер. Но пока я не могу позаботиться о ее лечении. Твоя мать упорно отказывается признать, что бедная девочка страдает неврозом. Само название, подобно сифилису, кажется ей неприличным. Но я надеюсь, что развод, который я намерен получить, сгладит все трудности. Бедной Клер придется нелегко, да и мне самому тяжело расставаться с ней, тем более что я не могу ей все объяснить. Боюсь, она уже и так что-то заподозрила. Я предпочел обойтись без сборов, лишь бы ее не настораживать. Но она — словно кошка: заранее чувствует, когда от нее что-то скрывают. Из-за нее ты вправе думать, что я поступаю дурно. В чем-то это, возможно, и так. Как знать, не позволю ли я очертя голову втянуть себя во что-то постыдное? Но ты ведь посвятил себя заботе о жертвах, любых жертвах — будь то пострадавшие от пожаров и наводнений или от восстаний и войн… Неужели ты откажешься протянуть мне, как и им, руку помощи? На свете есть не только лагеря, колючая проволока, сторожевые вышки. Существуют еще и старые замки, из тех, что так охотно фотографируют туристы, и не подозревая, какой холод и мрак царит внутри. Целую тебя, дорогой Дени.
Твой старенький, наконец-то счастливый папа Рауль».
Признаться, я чуть было не усмехнулся. Отец в роли влюбленного лицеиста! Это не укладывалось у меня в голове. Да он, бедняга, и правда верит в любовь! Так и хотелось его предостеречь. «Берегись! „Ты для меня все… ради тебя хоть в огонь“, и прочие глупости — даже пятнадцатилетние девчонки уже не верят в эти басни. А для тех, кому, как мне, довелось пожить среди разрухи, в грязи и сукровице, с этим покончено. Мы не теряем голову из-за пустяков. Тебе бы не мешало послушать о смерти Ти-Нган — тогда бы ты понял, что значит конец всему и что единственное стоящее чувство — это жалость. А тебя мне действительно жаль, бедный мой старик!»
Я бережно спрятал письмо в бумажник и не спеша отправился в Керрарек. Меня поразило, что матушка ничего не сказала мне о записке, которую оставил отец. Тяжело сознавать, что она могла быть до такой степени скрытной. Да и не одна она, а вместе с тетушкой — ведь они все говорили друг другу. С содроганием я воображал себе их шушуканье, их замечания, их злобные сплетни по поводу этого письма, которое они, должно быть, затвердили наизусть. В замке шла подготовка к штурму. Матушка и тетка совещались перед запертой на ключ дверью бедняжки Клер. В двух шагах от них Фушар с женой ждали приказов. Поверь, я нисколько не преувеличиваю. Мне вспомнилась одна фраза из отцовского письма: «Сам знаешь, каково мне приходится между твоей матерью и ее сестрицей». Я подошел поближе, готовый ответить уколом на укол.
— А, вот и ты, — сказала матушка.
— Да. Вот и я. Я что, чем-то провинился?
— Клер не желает выходить из комнаты.
— Почему?
— Потому что ты не взял ее с собой.
— Ну, с меня довольно, — возмутился я. — Если так будет продолжаться, я переберусь в гостиницу. Оставьте меня одного. Да. Подите-ка отсюда. Ступайте! Убирайтесь!
Тетушка разинула рот. Мать вцепилась ей в руку. Даже старик Фушар был потрясен моей выходкой. Все четверо отступили. Я присел на корточки перед замочной скважиной.
— Клер… Клер, открой-ка.
Из-за двери до меня доносилось ее дыхание. Последовала долгая пауза. Обернувшись, я резким взмахом руки велел им разойтись. Они исчезли на лестнице.
— Клер, так ты откроешь?
— Папа, это ты?
— Нет. Это Дени. Впрочем, какая разница… Дени, ты же знаешь. Ну, помнишь, беленькая козочка… Открой.
— Нет. Расскажи.
— Ну так вот, видит она волка, и тут…
Молчание. Я осторожно продолжаю:
— Если выйдешь, я дорасскажу… Волк был очень хитрый. А козочка и подавно.
Молчание. Наконец ключ медленно повернулся и дверь приоткрылась. Показался краешек лица, настороженный взгляд. Я развел руками.
— Вот видишь… Это я… Пришел за тобой. Пойдем поедим, а после погуляем вдвоем.
Она сделала несколько шагов и озиралась, словно искала кого-то. Я придал себе таинственности:
— Идем со мной.
И на цыпочках пошел к себе в комнату, нарочно ступая огромными шагами; она тут же включилась в игру, задирая ноги повыше, чтобы было похоже на меня. Прижав палец к губам, я показал ей, что шуметь нельзя, и она, смеясь, тоже поднесла к губам палец. Я осторожно постучался в дверь, и она прыснула от смеха.
— Т-шш!
Я вошел первым, она за мной. Я сделал вид, что вытираю пот со лба.
— Да, было жарко! Выпей чего-нибудь. Садись.
Я быстро накапал в стаканчик для полоскания зубов успокоительное, которое принимаю сам, когда меня мучит бессонница.
— Знаешь, это так вкусно… Очень-очень вкусно.
Она взяла стаканчик и доверчиво выпила. Я взглянул на часы. Четверть первого. Пора садиться за стол, а она того и гляди заснет. Не стану тебе рассказывать об этом мрачном завтраке. Мы обменивались взглядами, словно выстрелами, но матушка воздержалась от резких замечаний. Стычка произошла уже в гостиной, когда спавшую на ходу Клер отвели в ее комнату. Тетушка вязала. Мать перебирала чечевицу. Она никогда не доверяла эту работу другим, и если кому и попадался камешек, он предпочитал промолчать — матушкина сноровка не ставилась под сомнение. Я заговорил первым:
— Я дал ей успокоительное… И я хотел бы…
Матушка сухо оборвала меня:
— Не сделай твой отец того, что он сделал, она бы оставалась такой, как прежде. Верно, Элизабет?
— Ну еще бы.
— Она была послушная, покладистая и все такое… Ну, а теперь она словно обезумела.
— Так оно и есть, — отрезал я. — И если ее серьезно не лечить…
— Об этом следовало бы сказать твоему отцу. Тебе-то он, наверное, сообщил о своих намерениях.
— А тебе о них ничего не известно?
Тут мы с ней словно сцепились врукопашную. Я был доведен до предела. Я пододвинул свое кресло поближе.
— Послушай, мама. Я надеюсь, вы не станете вымещать на Клер то, что натворил отец. Клер больна… и уже очень давно. Ее необходимо лечить… и как можно скорее.
Она покосилась на меня поверх очков.
— Поместить ее в частную клинику? Это ты предлагаешь? Да-да, конечно, ты врач. И я не запрещаю тебе ее лечить. Но Клер счастлива здесь. Она прекрасно выглядит. Гуляет сколько душе угодно. Чем ей будет лучше в клинике? Разве только лекарства?
У тетки вырвался презрительный смешок.
— Что же, — продолжала матушка, — дело твое. Достань ей, что считаешь нужным. Но Клер останется с нами. В конце концов она забудет, что она сирота.
— Бедное дитя! — добавила тетушка.
Я был вне себя от злости. Мне хотелось их ударить. Хлопнув дверью, я решил поискать прибежища на болоте. Отвязал плоскодонку и позволил ей плыть по воле волн. Верно, ты считаешь, что царящий в природе покой, однообразный пейзаж, медленное движение лодки — все это способствует тому, чтобы в подобную минутку вернуть себе самообладание и хладнокровие. Так вот, ты ошибаешься: теперь я был полон негодования против отца. Ему нравилось видеть в себе жертву. Дезертир — вот кто он такой! Мне приходится разбираться с моей ненормальной матерью, ненормальной теткой и ненормальной сестрицей. Конечно, ничто не удерживало меня в Керрареке.
Стоит только позвонить Давио — и до свидания! Но довольно того, что один Майар де Лепиньер ударился в бега. Я же решил принести себя в жертву, как сказала бы эта дура, Ингрид Как-ее-там.
Эта странная мысль заставила меня улыбнуться. Мне вдруг захотелось мучить ее, причинять ей боль, раз я не сумел добиться уважения от своих домашних.
Здесь мне хотелось бы втолковать тебе то, в чем я сам так и не смог разобраться до конца. Для матери и тетки я, в сущности, так и остался мальчишкой; и пусть я продвинулся по службе — для них я так и не вырос из коротких штанишек.