— До чего же ты бываешь наивным, — продолжала она. — Это немыслимо: доктор медицинских наук, и такой олух. Ты знаешь, почему я молчала? Потому что я уверена, что он скоро вернется. Через несколько недель эта женщина ему надоест, как мы ему надоели… Да, мы! О! Слушай, я ведь могу тебе сказать… Возможно, это откроет тебе глаза… Мы были тремя девушками на выданье, и отец спешил нас пристроить. Поэтому Рауль оказался желанным гостем, можешь себе представить. Он влюбился во всех трех сразу… чуть было не женился на бедной Антуанетте, а потом остановился на мне. Но Елизабет ему тоже очень нравилась.
Мать прижала вязанье к груди и закрыла глаза.
— Мы невероятно ревновали друг к другу, — произнесла она сквозь зубы.
— И все же вы очень любили друг друга.
Она бросила на меня сердитый взгляд.
— Одно другому не мешает.
Мать утерла веки полой недовязанного свитера.
— Когда мы с твоей тетей ругаемся, — продолжала она, — а такое случается, — она дает мне понять, что, если бы захотела, Рауль был бы ее любовником. Мы все еще обвиняем друг друга, как ненормальные. После стольких лет!..
Сделав невероятное, как я почувствовал, усилие над собой, мать принялась считать свои петли. Я же тем временем представил себе трех сестер, никогда не теряющих бдительности, постоянно шпионящих друг за другом, не спуская при этом глаз с моего отца. Это было ужасно. Тем более… Мне нечего от тебя скрывать… Тем более я был почти обязан спросить себя, не одна ли из них убила моего бедного отца… Кто же именно? А может быть, даже обе? Я приблизился к истине, блуждая впотьмах… Я был совсем рядом, уже почти прикасаясь к ней. Чтобы приподнять край покрывала повыше, я спросил:
— А если бы он вернулся, что бы вы стали делать?
— Ничего, — сказала мать.
— Ты бы его простила?
Она молча пожала плечами. Я продолжал настаивать.
— Ведь вы же с тетей — примерные христианки.
Мать приосанилась и, сдвинув очки на лоб, устало откинулась на спинку кресла. Неожиданно она показалась мне очень спокойной.
— Видишь ли, милый, — тихо сказала она, — я всегда верила в то, чему учит Евангелие. Христос изведал все страдания, это так. За исключением одного: супружеской измены. Я знаю, что это такое… А теперь оставь меня и никогда больше не говори мне о нем.
— Прости, мама. Но допустим, он вернется. Что тогда?
— Что тогда? Да ничего. Я его не увижу. Я не стану с ним общаться. С призраками не разговаривают.
Она снова взялась за работу, а я тихо удалился. В тот день я отправился на болото с тяжелым сердцем. Поставь себя на мое место. Мне приходилось лечить гнойные раны. Но та, из которой только что у меня на глазах сочилась кровь, была самой жуткой из всех.
Я вел лодку куда глаза глядят. Мой опрокинутый силуэт вырисовывался в воде: сумрачный гребец, повторявший за мной все движения, словно в насмешку. Как он был прав! Что я делал в Керрареке? Мое призвание — не вершить правосудие, а облегчать людям боль; я же, возможно, вызывал новые страдания. Говорят, что скорпион, которого бросают в центр огненного круга, пронзает себя жалом и умирает. Я тоже находился посреди огненного круга. Единственным выходом было уехать. Немедленно. В Бейрут, в Чили, куда угодно.
Я попал, видимо, в старое русло с мертвой водой, где ласточки носились над самой водой, навстречу друг другу. Внезапно меня окликнул чей-то голос:
— Дени! Эй! Эй! Дени!
Бесшумно раздвигая камыши, байдарка Клер поравнялась с моей плоскодонкой. Сестра, одетая как мальчишка, смотрела на меня с хитрой улыбкой.
— Вот ты и попался, — сказала она. — Я шла за тобой следом. Почему ты не взял меня с собой?
— Ты же спала.
— Неправда. Я не спала. Ты — гадкий. Расскажи мне какую-нибудь сказку.
Бриз подогнал наши лодки, борт к борту, к небольшому холму. Клер спрыгнула на берег с поразительной ловкостью. Она примяла ногой траву, присела и, слегка похлопав по земле, сказала: «Сядь сюда».
Я пристроился рядом с сестрой и обвил ее плечи рукой.
— Знаешь, ты слишком большая, чтобы тебе рассказывали сказки.
Клер прижалась ко мне. В ее волосах застряла паутина. Я с трудом выбирал тонкие нити.
— Куда ты лазила?
— На чердак, — сказала сестра. — Ну, давай, рассказывай.
С некоторых пор ей полюбились басни Лафонтена. Например, о цапле. Клер тянула себя за нос, как бы превращая его в клюв, трясла локтями, словно крыльями, и смеялась, как девчонка. То она пыталась рычать, как лев, то квакала, как лягушка, и порой в ответ раздавался дрожащий зов жабы. Тогда сестра заливалась смехом. Однако она могла так же легко расплакаться оттого, что волк слопал ягненка. Моя бедная Клер безудержно давала волю своим эмоциям.
— Я мало о тебе забочусь, — очень нежно прошептал я, — у меня столько хлопот.
— Ты скоро уедешь? — спросила сестра.
— Да нет. С чего ты решила?
— Ой, смотри!
Она показала на след щуки, преследовавшей плотву, и приподнялась, чтобы лучше разглядеть.
— Готово, — воскликнула она, — щука догнала… А ты, ну-ка, поймай меня!
Клер живо забралась в свою байдарку, более юркая, чем выдра.
— Эй! — закричал я. — Погоди! Погоди!
Несколько взмахов весла, и сестра исчезла, унеслась в водовороте образов, увлекавших ее разум в неведомые дали. Если бы мне пришлось уехать, я не смог бы оставить Клер в Керрареке. В конце концов она сошла бы с ума. Увы, я был всего лишь врачом неотложной помощи. Ей же требовалась помощь специалиста, невзирая на сопротивление матери.
Я медленно поехал назад, скорее с болью в душе, чем в теле. Байдарка валялась на песчаной отмели. Я огляделся по сторонам, но Клер нигде не было. Скорее всего она уже поджидала меня дома, радуясь тому, как здорово меня разыграла.
Сделав крюк, я наведался к засохшему дереву, но в дупле не было весточки. Я написал на обратной стороне старого рецепта (в моем бумажнике всегда хранилось множество ненужных бумажек): «Мать не нашла записки. Значит…» Ингрид все поймет, и, возможно, ее осенит какая-нибудь догадка, связанная со смертью отца. Я же решил выйти из игры.
И все же я пока не сдавался. Растянувшись на кровати (у нас ужинали в восемь), я мог спокойно подумать. Не в моих ли интересах, спрашивал я себя, втайне ото всех оповестить о случившемся полицию Эрбиньяка. Доктор Неделек, скорее всего, не откажется проводить меня и подтвердить мои слова.
Я протянул руку, чтобы достать из ящика тумбочки волшебный кубик. Мне нравилось машинально вертеть его в руках, когда я пытался сосредоточиться, подобно тому, как верующие перебирают четки. Однако я шарил напрасно и, рассердившись, стал искать по всей комнате. Кубика нигде не было.
Клер! Черт возьми, конечно, это она украла мой подарок! Красивый разноцветный предмет заворожил ее с первого взгляда, и она сцапала его украдкой. Но на сей раз я не собирался оставаться в дураках. Внезапно я вспомнил об обрывках паутины в волосах сестры. Возможно, я не очень умен, но не лишен интуиции. Тайник наверняка был где-то на чердаке. Я поднялся туда, ступая на цыпочках.
Наш чердак обширен, глубок и мрачен, как трюм древнего корабля. Раздвоенные вверху стояки подпирали крышу. Все сделано из дуба и прочно. Бури оторвали в некоторых местах черепицу, и в зияющие дыры в это время года проникали ласточки. В глубине чердака обосновался целый птичий базар. Я осторожно продвигался вперед.
На разветвлении самого дальнего стояка лежал чемодан. Подражая пернатым, Клер устроила там свое гнездышко. Она забралась так высоко, подставив табуретку.
Это был небольшой чемоданчик с кожаными застежками, из тех, что носили когда-то сельские врачи. Откинув крышку, я обнаружил клад. Чего только не было внутри, помимо волшебного кубика: серебряная игральная кость, «бобы» из королевских пирогов, игрушечные зайцы и пупсики в пеленках, Мальтийский крест, два десятка мелких фарфоровых осколков, пуговицы, коробочка почерневших леденцов, красная блесна для ловли окуней, а также фотографии, вырезанные из журналов, множество снимков с изображением животных. Там хранилась даже разорванная открытка, бережно склеенная липкой лентой, на которой красовались три дельфина, прыгавшие в один ряд через обручи.
Я посмотрел на оборот открытки, и мой взгляд тотчас же наткнулся на подпись: «Ингрид».
«Дорогой Рауль!
Мы приехали в Антиб только вчера, а я уже изнемогаю. Подруги смеются надо мной. Они намерены добраться до Флоренции. Я же возвращаюсь завтра в Париж. Буду по-прежнему вдали от тебя, но Париж в августе благотворно действует на одинокие души. Я не смею надеяться, что ты вскоре приедешь ко мне в Париж, как обещал. Помни! До тебя у меня никого не было. Я люблю тебя. Ингрид».
Ни числа, ни адреса. Отец порвал конверт с открыткой и бросил обрывки в корзину для бумаг. Бедная дурочка! И другие ей под стать, все эти простушки, верившие, что… Браво, папочка! Именно так с ними надо обращаться. Ингрид ничем не лучше прочих. Переспать и смыться. Как бы не так! Несмотря ни на что, я жестоко страдал. Помнится, я кричал, сидя на табуретке со сжатыми кулаками: «Мне плевать! Плевать!», а встревоженные птицы порхали вокруг. Я чуть было не схватил чемодан, чтобы выбросить все в одну из форточек: и злополучный кубик, и кучу прочих мерзостей. Но открытку я положил в бумажник. Смешно, не правда ли?
Под крышей было ужасно жарко. Я обливался потом, и мои ноги задрожали от внезапной слабости. Ингрид меня все-таки купила своими записочками, полными поцелуев. А я, как жалкий кретин… Я, воображавший себя защищенным от любви… Ах! До чего же меня обидели и унизили… Его любовница стала теперь моей! Я уже не понимал, кто кого обманывал: отец — меня или я — отца. Будучи не в силах пошевелиться, я услышал, как мать и тетка переговаривались у меня под ногами.
— Нет, — говорила мать, — он не у себя. Я только что заглядывала в его комнату.
— В саду его тоже нет, — отвечала тетка.
— Что же, — решила мать, — будем ужинать без него. Мы не должны подстраиваться под его настроение.