— Теперь, мой милый Дени, — пробормотала она, — будь лапочкой, возвращайся домой. Я от тебя устала. Показывай свой цирк в другом месте.
Мои подозрения, гнев, злоба — все то, что переполняло меня яростью, лопнуло, как воздушный шарик. Я отчетливо осознал, что она говорит правду.
— Сколько раз ты с ним встречалась, с тех пор как здесь поселилась?
— Ах! Какой упрямец! Повторяю, один раз, один-единственный раз, у нотариуса. Если хочешь знать, мы раскланялись. Я уже была для него посторонним человеком.
— А он для тебя тоже был чужим?
Она грустно пожала плечами.
— Нет, Дени. Мужчина, которого ты держала в объятьях… Существует память тела, и с этим ничего нельзя поделать. Но если ты хочешь меня обидеть…
Я ушел, как солдафон, хлопнув дверью. Меня снова обуяла ярость. Конечно, Ингрид невиновна в смерти отца, и в глубине души, в самой глубине, я всегда был в этом уверен. Мои обвинения… Я прибегнул к ним, чтобы позабыть, что она с ним спала. Но нет… Мне никогда этого не забыть… Если бы меня тогда заставили объясниться, поначалу я не мог бы четко связать и двух слов, а затем, возможно, сказал бы, что это чудовищное событие казалось мне своего рода инцестом. Предположим, я вел себя глупо, как сумасшедший, но я ничего не мог поделать с преследовавшими меня омерзительными образами.
Вместо того чтобы вернуться домой, я сел в плоскодонку и почти вслепую ринулся в болото. Слегка отталкиваясь шестом, я скользил по лунной дорожке, минуя темные места. Я еще никогда не бывал ночью на Бриере. Промозглая сырость мягко омывала мне лицо, понемногу охлаждая мой пыл. Внутреннее напряжение постепенно сменилось ломотой в теле, как будто я был избит. Да, в некотором смысле меня и правда отделали.
Охая, я присел, и лодка остановилась посреди канала, где небо отражалось в темной воде. Я улетел далеко. Здесь меня уже не было. Я пообещал себе завтра же позвонить Давио, чтобы он отправил меня навстречу подлинным страданиям, страданиям, а не позору. В конце концов я уснул, скорчившись, с коликами в желудке. Неплохая героическая сцена для тебя!
Настало утро. Лодку отнесло к реке. Я заснул в зарослях камыша, отупевший от усталости, с одеревеневшими мышцами, более одинокий, чем беглый каторжник, но умиротворенный. Да будет тебе известно, что рассвет — это благословенное время. Хищники отдыхают. Браконьеры разошлись по домам. Разве что голова карпа покажется подчас на поверхности воды, из глубины молчаливого водоворота. Я уже ни на кого не сердился. Я просто смотрел на свет, льющийся из болота, и ждал, когда послышатся шум птичьих крыльев и первый тихий зов жабы, чтобы тоже стряхнуть с себя оцепенение. Как только ранние голоса стали перекликаться, я двинулся в путь.
С наслаждением я ощущал удивительное безразличие ко всем женщинам на свете. И если бы кто-то в этот миг мне сказал: «Вот как погиб твой отец», я бы, наверное, принял решение уехать, удовлетворив свое любопытство. Лишь гораздо позже, днем, я понял, что мне еще далеко до спасения. Я не знаю, что чувствует курильщик, давший себе зарок не курить, или пьяница, полагающий, что бросил пить. Я же, проснувшись, попытался отказаться от Ингрид. Долой Ингрид! Долой признания, порождающие гораздо больше вопросов, чем ответов. Я ничего не имел против Ингрид, но ненавидел любовницу своего отца.
Это наступило так же неожиданно, как «ломки» наркомана от абстенентного синдрома. Я лежал на своей кровати, в то время как Клер, как всегда возбужденная, слонялась вокруг. Внезапно я захотел Ингрид. Не поговорить с ней, не расспросить ее еще раз. Захотел ее, понимаешь? Разумеется, я — не психиатр, но есть чувства, скрытую подоплеку которых легко распознать. Дело в том, что я желал превратиться в отца. Мне казалось, что полюби я Ингрид, подобно ему, и мне удалось бы освободиться от нее. Он-то сумел! Что я себе ни говорил, как ни старался более или менее здраво оценить свое желание, оно по-прежнему оставалось безудержным. Мне следовало немедленно связаться с Ингрид.
— Подожди меня здесь, — сказал я Клер. — Я сейчас вернусь.
Спустившись в кабинет, я позабыл о всяческой осторожности и позвонил Ингрид. Я шептал, озираясь вокруг, как взломщик, который никак не решится взяться за свои инструменты.
— Алло, это ты?.. Да, Дени… нет, я не могу говорить громче…
Я уже не помнил, что хотел ей сказать. Впрочем, мне было нечего ей сказать. Просто я должен был любой ценой услышать ее голос. Голос являлся частью ее плоти, а дыхание в трубке было ее жизнью.
— Я хочу извиниться, — пробормотал я. — Я ушел вчера как хам. Мне очень жаль. Могу я прийти сегодня вечером? Обещаю вести себя как культурный человек. Но у меня еще много вопросов…
— Нет, — отрезала Ингрид. — Больше никаких вопросов.
— Ладно, в таком случае больше никаких вопросов… Ой! Я слышу, идет сестра… Целую… Знаешь, может быть, я не показываю вида, но я тебя люблю. До вечера.
Я повесил трубку в тот самый момент, когда Клер вошла в комнату.
— Кто это был? — спросила она, указывая на телефон.
— Один приятель. Ничего особенного. Пойдем прогуляемся.
Перед свиданием у меня оставалось много времени для раздумий. То, что со мной случилось, имеет название. Это называется страстью. И меня паче чаяния не миновала чаша сия. Я-то думал, что скорблю по малышке Ти-Нган. Я считал, что любовь — обман. Старина, возможно, ты уже догадался: тебе предстоит написать роман о моей глупости. Имей в виду, что каждые пятнадцать минут я поглядывал на часы. Это я-то!..
Не стану подробно описывать тебе продолжение. Это слишком нелепо. Тем не менее наваждение продолжалось неделями или, может быть, всего несколько дней, не помню. Лица вокруг меня мешались. Двигались люди… мать, сестра, тетка, просто какие-то люди… Также старый Фушар с женой. Здравствуйте, спокойной ночи… Это были даже не люди, а тени. Кроме того, оставалась Ингрид. Вдали от нее я терял голову. Я носил повсюду в памяти ее обнаженное тело, как беременные носят свой живот. Это тело в большей мере являлось моей сущностью, чем я сам. Я мечтал о бесконечном соитии, и, несмотря на получаемое удовлетворение, а может, как раз из-за него, жуткая фраза: «У меня до тебя никого не было» — отдавалась болью в моем сердце. Я с трудом удерживался от таких вопросов: «С ним тебе было лучше, чем со мной?» либо: «Вы трахались на болоте? Где именно? Пошли туда!» В то же время я понимал, что отец умер, и наши объятия пробуждали в больном мозгу картины зловещих плясок смерти.
Бесспорно, я был болен. Не столько амебиазом, который странным образом, когда я забросил лечение, казалось, начал проходить, вытесненный любовью, безраздельно завладевшей моим организмом, сколько Ингрид, ее заботой и нежностью. Раз уж мы добрались до самых интимных признаний, я должен уточнить один момент. Ты можешь подумать, что мы безудержно предавались разврату. Ничего подобного. Ах! Это сложно объяснить.
Возьмем, к примеру, любой наш вечер. Я приходил к Ингрид. Она ждала меня на пороге. Мы шли в гостиную. Она целовала меня и потом, как примерная жена, спрашивала, как прошел день, каким образом мне удалось провести своих тюремщиц — именно это слово она употребляла, — а также интересовалась здоровьем папаши Фушара. «Ему нездоровится. Он меня беспокоит», — отвечал я. Кроме того, мы говорили о ее муже, который ходил советоваться с адвокатом и становился все более агрессивным. И вот приближался миг, когда… Как тебе лучше объяснить?.. Я был абсолютно уверен, что отец просто-напросто овладел Ингрид решительно, бесцеремонно, по-крестьянски. Однако в ту пору она была девушкой, конечно, искушенной девушкой, но все же беззащитной. Мне же пришлось иметь дело с женщиной, прекрасно разбиравшейся в мужчинах и неизменно приправлявшей свои ласки толикой иронии. Поэтому я играл, в глубине души сгорая от страсти, роль господина, умеющего прекрасно владеть собой и не выказывающего ни одной похотливой мысли, того, который скорее ждет от любовницы телесного избавления от страданий. Ингрид великолепно удавалось амплуа утешительницы, и она умела с безукоризненным тактом переходить к любовным прелюдиям. Не женщина-вамп, не сестра милосердия, а просто нежная подруга, разделявшая со мной в равной мере сдержанно и самозабвенно, исступление, которому отдает должное всякое искреннее чувство. Только вот я-то не был с ней искренним. Насколько Ингрид старалась с помощью своей любовной дипломатии отстранять от нас всяческое воспоминание об отце, настолько я, напротив, настойчиво стремился к этому воспоминанию, одновременно усиливавшему мое наслаждение и мою печаль. Однако я ревниво хранил это пристрастие про себя.
Когда мы лежали рядом, она говорила: «Кто бы мог подумать, видя тебя и слыша твой голос, что ты — такой страстный любовник?.. Ты здорово дурачишь своих!» Я только молча улыбался. Мог ли я признаться Ингрид, что в моих любовных порывах было больше затаенной злости, нежели подлинного чувства? Моя страсть была сродни пламени метана в глубине шахты. Она неизменно опаляла мне лицо. Но когда кто-нибудь спрашивал меня: «Как видно, ваше здоровье не слишком быстро идет на поправку?», я поспешно возражал: «Усталость еще не совсем прошла, но скоро я смогу вернуться обратно».
Если мать или тетя случайно слышали мой ответ, они лишь многозначительно переглядывались, совсем как присяжные в суде, не имеющие права совещаться, но заранее знающие приговор.
Расставаясь, мы с Ингрид обменивались супружеским поцелуем.
— Береги себя, — говорила она, постукивая меня по лбу, — и не давай волю воображению.
Я обещал, но стоило мне добраться до развилки, как демоны, терзавшие мою душу, буквально набрасывались на меня, и я принимался снова отсчитывать часы, остававшиеся до следующего свидания. Когда Ингрид отлучалась, уезжая в Нант к своему парикмахеру или зубному врачу, я уединялся в лодке и говорил, обращаясь к стрекозам и зимородкам: «Мне плевать на ее волосы. Плевать на ее зубы. Я только хочу, чтобы она сказала, где мой отец!»
Порой я падал духом и, скрестив руки, вершил над собой суд. «Какого черта, — говорил я себе, — ведь я — врач! Доведись мне наблюдать подобные припадки у постороннего человека, я живо поставил бы диагноз. Должно быть, в прошлом кто-то из Лепиньеров закладывал за воротник. Клер — тому подтверждение… И теперь я, мешающий в одну кучу любовь, смерть, возмездие и отвращение. Ну да, отвращение…»