— С документов, которые ты принесешь с завода. Неделю на подготовку. Еще есть время, предупреди Жермена, чтобы не удивлялся, увидев свет в кабинете в поздний час. Велишь ему отправляться спать. Естественно, ты окружишь Изу вниманием и не будешь вести себя как дурак со своей матерью.
Он вздрагивает. Я хочу привести его в замешательство грубостями, которые повысят мой авторитет. И добавляю:
— Сделаем все в субботу вечером, как с дядей. Самый лучший вариант. Дрё будет наверняка дома. Отрепетируем. Но знаешь, будет намного легче, чем в прошлый раз.
Он жмет мне руку. Своим дурацким «чао» он дает понять, что входит в игру. В нем есть все, что я ненавижу больше всего на свете.
Наконец я один. Мне звонит Иза. Я ей говорю, что у меня болит голова, но все хорошо. Что касается моей задумки с завещанием… Нет. Это — явный перебор.
Я изучаю еще раз свое хитрое сооружение. Оно прочное. Насчет самоубийства отработано на славу. Можно изощряться, утверждать, что все странно в этом деле, и даже вообразить, что был разыгран спектакль, но факты налицо. К тому же Дрё, а ведь он неглуп, и тот смирился. История с анонимными письмами выдерживает критику. Я бы даже сказал, что они подкрепляют версию о самоубийстве. После смерти Шамбона начнутся предположения, гипотезы, вообще шумиха. С этим я ничего не могу поделать. Но установят, что ставень и дверь балкона взломаны, а Шамбона убили. В таких делах главное — факты. А они выстраиваются в строгий логический ряд.
Уже поздно. Приму снотворное. Через минуту я вновь увижу, что устремляюсь вперед к трамплину и рассекаю пространство. Бедный я, бедный!
На следующий день я раздобыл костыльную лапу. В доме достаточно инструментов. Потом на минутку зашла Иза. Она очень красивая. Она немного волнуется, потому что чувствует, что я что-то от нее скрываю.
— Скорее бы все кончилось, — замечает она. — Ты выглядишь очень усталым.
Я беру ее за правую руку и приподнимаю.
— Кольцо?.. Ты должна носить его. Я знаю, что это тебе противно. Мне тоже. Но ты же знаешь Шамбона, он любит крайности. Все или ничего. Его все время мучит потребность исповедоваться. То — чтобы похвастаться, то — чтобы повиниться. Веди себя с ним осторожно… И положись на меня. Ладно?
Она прижимается ко мне головой, и мы надолго замираем. После ее ухода мне остается аромат ее духов, запах ее кожи, ее тень, чтобы поддерживать мои мечты. Я надолго погружаюсь в свой воображаемый мир. Когда все будет кончено, мы найдем другой дом, настоящий, теплый и уютный. С Колиньером покончено навсегда. Он слишком велик. В нем слишком много плохих воспоминаний. Может быть, тогда я смирюсь и попробую стать «как все», обычным инвалидом, на которого никто не обращает внимания. Подождав, я проезжаю в кабинет Фромана. Жермен пришел проветрить комнату. Дверь в сад открыта. Я изучаю ставни. Вечером их закрывают на засов, обычная деревенская система, малоэффективная. Достаточно просунуть тонкую металлическую пластинку под оконную задвижку и сильно нажать… Дерево треснет, шпингалет вылетит. Дальше нужно разбить стекло, и ты на месте. Дело нескольких минут. Но шума — много. Это обстоятельство меня порадовало. Дрё услышит все. Я войду на костылях через парк. К себе вернусь через коридор, так быстрее. Мое второе безупречное преступление. Мой последний трюк. Нужно только подготовить Шамбона.
Мы начинаем в тот же вечер, в кабинете Фромана, когда все улеглись спать. Он внимательно слушает, немного волнуясь. Он все время чешется и вертится.
— Мне не нужно столько раз тебе повторять, — говорю я. — Я постучу в окно, и ты позвонишь комиссару. Это должно произойти одновременно. Если вдруг его не будет, ты положишь трубку. Я услышу и уйду. Перенесем на следующий день. Теперь послушай меня. Я не кричу. Я взволнован. Говорю быстро, нескладно… «Господин комиссар… Говорит Шамбон… из Колиньера. Слышите?.. Их, должно быть, много… Они в парке… Они взламывают дверь… Приезжайте немедленно… Мне нечем защищаться…» В этом месте ты переведешь дыхание… Дрё воспользуется этим, чтобы заговорить… Сделаешь вид, что ничего не понимаешь, так как очень испуган. Будешь все время повторять: «Что?.. Что?..» А потом начнешь умолять: «Сделайте же что-нибудь… меня хотят убить…» Я разобью окно и два раза выстрелю в стену… Ты выронишь трубку, как бы теряя сознание или от сильного волнения не можешь продолжать говорить… Дрё будет уже в пути. Ты подождешь. Все — просто.
Я вижу, что он смотрит на меня немного искоса.
— Ты не согласен?
— Согласен, я думаю, что это сработает, но…
— Но что?
— Лучше я сам выстрелю.
Я делаю вид, что ничего не понимаю.
— Ты хочешь… Но это все усложнит. Ты должен будешь уронить трубку, подбежать к двери, выстрелить…
Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что действие может развиваться так, как хочет он. Если я начну упрямиться, подозрение, которое заставляет его быть таким осторожным, из смутного станет явным. Кто гарантирует ему, что я выстрелю в стену? Но я умею обходить опасные места.
— Если хочешь, пожалуйста. Мне все равно. Важно действовать быстро.
Повисло тяжелое молчание. Глаза в глаза, словно игроки в покер, мы пытаемся прочесть тайные помыслы друг друга. Если бы он сказал: «Не обязательно, чтобы ты приносил револьвер. Пусть будет у меня, пока я буду звонить», все бы пропало. Чтобы ему телепатически не передались мои мысли, стараюсь ни о чем не думать. Прервал молчание он.
— Хорошо. Я все сделаю очень быстро.
Я невинно улыбаюсь и добавляю:
— Все будет хорошо, дружище. Поверь мне.
Он сияет. Ему нравится, когда я его называю «дружище». Кризис миновал. Я продолжаю:
— Теперь твоя очередь играть… Стань у письменного стола. А я здесь, на пороге. Давай, некогда… Начинай: «Господин комиссар… Говорит Шамбон».
Сразу же он находит верный тон. Актер, которым он всегда и был, очень правдоподобен. Он говорит: «Они в парке… Они ломают дверь», потом он импровизирует, якобы задыхаясь: «Я пропал, Боже мой… Если бы только у меня хоть оружие было… Но ничего… ничего. Комиссар, помогите!»
Я останавливаю его.
— Прекрасно. Нет необходимости учить слова. Продолжай в том же духе. Жаль, что ты не играешь в театре.
Он загорается от тщеславия.
— Я неплохо справляюсь, — скромно говорит он.
И тут же заявляет, уступая мещанской привычке критиковать:
— Что не вяжется, так это ваше появление. Смотрите… Шпингалет не так легко вырвать… Как вы это сделаете?
— Я заранее отвинчу его наполовину… Это уже детали…
С ним всегда надо говорить тоном хозяина. Я роняю костыль, чтобы положить руку ему на плечо.
— А сейчас, — говорю я с оживлением, — за работу!
Я притворился спящим, когда в дверь постучали. Ответил я, зевая:
— Ну что еще? Кто там?
— Инспектор Гарнье.
— Не время для визитов, инспектор. Уже за полночь.
— Поторопитесь.
— Хорошо, хорошо, иду.
Я нарочно толкнул стол, с которого с шумом посыпались журналы. Я выругался, и, когда открыл дверь, лицо у меня было разъяренное.
— Ну, что там еще?
— Мсье Шамбон мертв, его только что убили.
— Что?.. Марсель?..
— Да, в кабинете своего дяди. Комиссар ждет вас.
Я сделал вид, что потрясен, заканчивая застегивать пижаму. Инспектор вывел мою машину и помог усесться.
— Поехали, быстро, — сказал он. — Вы ничего не слышали?
— Нет. А что?
— В него стреляли два раза в глухую полночь, грохот стоял ужасный.
— Я принимаю снотворное, вы прекрасно знаете. Когда это случилось?
— Около одиннадцати.
— Сестре сообщили?
— Нет еще.
Он почти бежал. Он был в плохом настроении и отвечал на мои вопросы довольно резко.
— Комиссар, наверное, сожалеет теперь, что не принял всерьез эти угрозы, — сказал я. — Вы в курсе?
— Конечно.
— Племянник после дяди, согласитесь, это забавно.
Он проворчал что-то, остановил машину у входа в кабинет. Дрё был там, он стоял, засунув руки в карманы, и изучал труп. Он устало посмотрел на меня.
— Ну и работа, — прошептал он. — Две смертельные пули и это…
Подбородком он указал на поврежденную дверь и осколки стекла.
— Я все слышал, — сказал он. — Несчастный был застигнут в тот момент, когда разбирал бумаги здесь, в кабинете. Он вызвал меня по телефону. Он совсем потерял голову. Напрасно я ему кричал: «Бегите!» Ничего не поделаешь.
Сцена стояла у меня перед глазами, но я притворялся удивленным и испуганным.
— Их было много?
— Думаю, да.
— Что-нибудь украли?
— Не думаю. Должно быть, они услышали шум. Совершенно точно, что им помешали, и они скрылись.
— Профессионалы?
— Я задаю себе тот же вопрос.
— Я думаю, — сказал инспектор, стоявший позади меня, — они пришли, чтобы убить его.
— Подойдите, — сказал мне Дрё.
Он помог мне встать на костыли.
— Вы понимаете… Он противостоял врагам… Вы сможете спокойно и хладнокровно смотреть на него?
— Да, думаю, что да.
Я склонился над телом Шамбона. Я ничего не почувствовал, только каплю жалости и отвращение. К нему? К себе? Какое это имеет значение?
— Видите, на лице его не осталось выражения испуга. Я не забыл голос, каким он говорил со мной по телефону. Это был голос испуганного человека. А что я вижу здесь? Покойник с умиротворенным лицом. Скажу больше. Покойник с ироническим выражением лица. Как по-вашему?
Он был прав. Этот несчастный Шамбон, который всегда хотел казаться выше, чем был, принял лихой вид, запечатлевшийся навсегда на его подвижном лице. До последней минуты он не перестал поражать меня.
— Да, если хотите, — сказал я. — Трудно сказать так сразу.
Я выстрелил в тот момент, когда он повернулся ко мне со своей самодовольной улыбочкой. Он лежал, распластавшись на спине, удовлетворенный, навсегда снисходительный. Я отступил.
— Он был убит с первого выстрела. Судебный медэксперт установит точно, но я почти уверен. Когда вы видели его последний раз?