Ману! Подумать только, что я бы так ничего и не понял, если бы Клер не поведала мне все. Чего только я не воображал! Даже то, что ты была любовницей Жаллю или его сестрой. Но видимость оказалась обманчивой. Так было с самого начала. Потому что ты так и не решилась признаться мне, насколько ты была несчастна с мужем. Тебе не хватило простоты. Надо было сказать мне: «Он маньяк. Он настолько одержим своими плотинами, что способен на все — даже на самые бесчестные поступки». И тогда конечно же мы поступили бы иначе. Накануне отъезда ты не столкнулась бы с ним один на один… Не было бы этой ужасной сцены. Но зачем, зачем ты довела его до крайности, высказав ему все, что о нем думаешь, заявив ему, что отныне намерена обходиться без него и устроить свою жизнь по-своему? Клер рассказала мне все — вернее, та, которую я по-прежнему называю так, потому что настоящей Клер Жаллю была ты сама. Но для меня ты навсегда останешься Ману. Ты была моей женой. А та, другая, которую я впервые увидел в кабульском аэропорту и которая присвоила себе твое имя, навсегда останется для меня Клер. Сколько бы я ни старался, все равно есть Клер Жаллю и есть Ману. Когда же я думаю о плотине, мне даже трудно вспомнить, что там вместо тебя оказалась сестра Жаллю. В какой-то момент ты как бы раздвоилась в моем сознании. Потому-то я и предал тебя. Прости, Ману. Но ты ведь не станешь сердиться, если я по-прежнему буду звать ее Клер… Да, она мне все рассказала. Конечно, ты и не подозревала, насколько она восхищалась своим братом. Вы обе не слишком хорошо понимали друг друга. Ты ей не доверяла. Ведь ты была ужасно скрытной, Ману, вспомни, как я от этого страдал. Но и Клер больно ранила твоя холодность. Она стала бы тебе другом, если бы ты… Напрасно я то и дело возвращаюсь к прошлому; но как не думать, что всего этого — кто знает? — можно было избежать… Ты предпочла молчать, не доверяться никому. В последний момент отказалась ехать в Афганистан, потому что любила меня. Он дал тебе пощечину. Ты его оттолкнула. Он схватил тебя за горло… Все произошло в этой самой комнате. Я снова и снова вижу эту сцену. Ману, ведь ты чувствуешь, что я с тобой?..
Мне бывает трудно взяться за перо после того, как я пережил эти минуты… Они убивают и меня… Единственное, что дает мне силы продолжать свои записи, это убеждение, что, каким бы странным и неуместным ни казалось наше поведение, все мы поступали так, как считали нужным. Даже Жаллю с его эгоизмом и вспыльчивостью. Несчастный, он вовсе не хотел тебя убивать! Когда пришла Клер, он уже собирался звонить в полицию. Он потерял голову. Именно у Клер, желавшей любой ценой спасти брата, возникла эта мысль. Безумная мысль! Но выбирать приходилось между ней и судом присяжных. Прежде всего, надо было выиграть время. Значит, Жаллю уедет завтра. Один. Он объяснит, что жена задержалась в Париже из-за болезни старой тетушки. Потом, немного позже, Клер приедет к брату на плотину и выдаст себя за госпожу Жаллю. Так что в Париже твое отсутствие никого не удивит. Нужна была редкая смелость и находчивость, чтобы придумать такое. Одним махом Клер устранила все затруднения. Как только Жаллю обоснуется на плотине, Клер отправится в Кабул — под своим настоящим именем. И все прошло бы гладко, они инсценировали бы несчастный случай, якобы стоивший жизни мнимой госпоже Жаллю. Таким образом, Ману, все бы считали, что ты погибла там, на плотине, и ни у кого не возникло бы никаких подозрений. Клер вернулась бы во Францию уже в качестве себя самой, а Жаллю, всеми уважаемый вдовец, продолжил бы свое дело. Но, как на грех, на плотине оказался Блеш, который знал тебя, Ману. Жаллю предстояло сделать так, чтобы он убрался оттуда. Что же касается Брюлена, секретаря Жаллю, то его присутствие в конечном счете было только на руку. Он станет бесценным свидетелем.
Вот какой план придумала Клер сразу после драмы. Надо было спешить. И прежде всего избавиться от… Но об этих вещах, Ману, я не пожелал ничего слышать, да и Клер наверняка мне бы этого не стала рассказывать. Жаллю послушался ее в этом вопросе, как и во всем остальном…
Обо всем остальном она мне тоже рассказала: о своем приезде в Афганистан, о встрече со мной. Из дома в Нейи она уехала в то же время, что и брат. Она не знала, Ману, что письма — все те письма, что я писал тебе многие недели, — лежали здесь, в этой шкатулке. Брюлен был для нее просто молодым человеком, которого при случае стоит использовать. Но я сразу же перестал быть просто молодым человеком, потому что смотрел на нее с каким-то страстным любопытством. Она полюбила меня из-за этого недоразумения. Понимаешь, Ману, почему я, сам того не желая, обманул тебя? Ведь если Клер и впрямь была женой Жаллю, значит, ты мне солгала. А Клер, вне сомнения, была женой Жаллю — это было видно по всему: по их разговорам, намекам, манере повседневного общения, в которой ощущалась и сдержанность и близость. Даже самые невинные мелочи были тому подтверждением. К примеру, я не мог знать, что Клер пользовалась такой же, как у тебя, почтовой бумагой необычного голубого цвета, потому что однажды Жаллю подарил вам обеим по коробке этой бумаги. Все выглядело вполне нормальным, естественным, но для меня имело двойной смысл. В этом заключалось что-то роковое. Клер, как никто другой, знавшая вашу жизнь, играла свою роль безупречно, безо всяких усилий. Фотография родителей, браслет — все это могло пригодиться для «несчастного случая», если вдруг понадобится оставить на виду вещи, которые легко опознать. Но именно эти вещи и питали мои кошмары… Ману, я хочу, чтобы ты знала, какие муки мне довелось пережить! Я не отверг любовь Клер в стремлении ухватиться за что-то реальное, живое. Мне казалось, что я умираю. Но главный парадокс заключался в том, что любовь Клер оказалась искусной имитацией супружеской жизни. Мне было невдомек, что Жаллю крайне неодобрительно воспринял увлечение Клер. Я замечал только его дурное настроение, иной раз ловил на себе враждебные взгляды. Не укрылись от меня и приглушенные ссоры, стихавшие при моем появлении. Но на все мои замечания Клер отвечала: «Доверься мне. Не думай об этом». Разумеется, Жаллю не имел права в чем-либо ее упрекать. Она была вольна — после того как обезопасила его — любить меня. К тому же эта нежданная любовь благоприятствовала их замыслам. Ведь Клер уже тогда обдумывала наше будущее и начинала поговаривать о том, чтобы поселиться за границей, вдали от Парижа. Как только Клер сменит фамилию и станет госпожой Брюлен, Жаллю больше нечего будет опасаться. Конечно, он понимал это, но не мог простить мне романа с его сестрой. Я сам догадывался о его неприязни и испытывал в его присутствии какую-то неловкость, не понимая ее истинных причин.
Да и весь этот замысел — я говорю о несчастном случае на озере — представлялся мне странным и рискованным. Как можно было рассчитывать, что нам удастся обмануть Жаллю? К тому же я представлял, с какими трудностями придется столкнуться Клер, чтобы уехать из страны, тогда как в действительности ей достаточно было предъявить свой паспорт, чтобы ехать куда заблагорассудится. Она не могла показать его мне и обманывала меня, уверяя, будто ей требуются подложные документы. У нее в самом деле были все основания твердить: «Доверься мне». Я долго не мог ей этого простить. И даже сейчас из-за дурацкого самолюбия простил не до конца. Но у нее не было выбора. Она тоже оказалась в плену у прошлого. И если мне бывало с ней не по себе, то и она, бедняжка, догадывалась, что я от нее что-то скрываю, что меня неотступно преследует чей-то образ. Она никогда не говорила об этом, но ее терзала ревность. Ревность к тебе, Ману, и это, пожалуй, было хуже всего. Она была заложницей своей роли и вынуждена была мне лгать до самого конца. Так она и поступила, с редким мужеством и самоотверженностью.
Клер рассказала мне о своем возвращении во Францию. Она достойна жалости, Ману. В этой истории, где все мы были жертвами, похоже, ей выпала самая тяжкая доля. Подумай только, ведь, возвращаясь домой, и без того переполненная тягостными воспоминаниями, она шла навстречу правде, уже не одну неделю ожидавшей ее в этой шкатулке. Она прилетела прямиком в Париж, где ей нечего было бояться. Чего ради ей было ехать в Лондон? Она возвращалась без всяких предчувствий, радуясь скорой встрече со мной. Но прежде хотела убедиться, что дом надежно хранит свою тайну; к тому же ей надо было забрать какие-то вещи. Она обошла весь дом, все уголки, на минуту задержалась здесь, чтобы, открыв шкатулку, обнаружить в ней твой дневник и мои письма к тебе. На том самом месте, где она продумывала план спасения, ей привелось узнать, что все потеряно. Пробежав страницы, полные любви, она убедилась, что ее я никогда не любил. Наша любовь, твоя рукопись, почтовый ящик — обо всем этом она узнала одновременно. Она садится в то самое кресло, в котором я сейчас пишу эти строки. Ей хочется умереть. Она говорила мне, что и вправду помышляла о самоубийстве. Но у нее оставался слабый проблеск надежды. Не все еще потеряно, раз сам я не знаю, почему ты исчезла из моей жизни. Я по-прежнему думаю, что ты больше не хочешь меня видеть. Если я поверю, что между тобой и мной действительно все кончено, если навсегда откажусь от тебя, Ману, тогда у Клер останется шанс спасти брата и удержать меня. Мало-помалу к ней возвращается хладнокровие. Она взвешивает все «за» и «против».
Предупредить Жаллю по телефону было бы чистым безумием. Поэтому она решает ему написать, чтобы ускорить его приезд. Вкратце сообщает ему о создавшейся ситуации, а в ожидании его возвращения вновь занимает твое место. Сначала она просит вернуть твою рукопись. Ей нетрудно было вынуть ее из почтового ящика, ключ от которого она нашла среди писем. Затем звонит мне по телефону. Бедная Клер! Она ведь знала, что, оживляя Ману, возрождает и мою страсть к ней. Но и здесь ей пришлось смириться перед необходимостью. И чтобы довести эту чудовищную игру до конца, приносит мне деньги, которые я вручил тебе в счет аванса. Пойму ли я, наконец, что мне не следует любить такую неблагодарную, эгоистичную Ману? Но увы! Я снова пишу тебе. И каждое из моих писем доказывает ей, что я никогда не исцелюсь от этой любви. Когда она звонит, я беру трубку и говорю такие вещи, которые ее потрясают. Ведь я не знал, что, обращаясь к одной, на самом деле говорю с другой. Я бесконечно страдал сам, но и ей причинял немыслимые страдания. Мы должны простить ее, Ману.