Его хлестнули по щеке первые капли косого дождя. Море почернело. Мэнги натянул дождевик и бросился под дождь, ища у него защиты. Он побежал к поселку и остановился только у гостиницы. Хромой хозяин читал газету.
— Ну и погодка! — заметил он. — Кружечку сидра?
Он явно не упускал случая выпить.
— Не сейчас, — бросил Мэнги.
Он поднялся в свою комнату, уселся в колченогое кресло. Вся мебель в доме хромала, подобно своему хозяину. Там, далеко, Хильда, наверное, сбилась с ног, разыскивая его. Но она, должно быть, уже поняла, что он больше не вернется. В гневе она становилась бешеной. Она, верно, думает, что он сбежал с другой. Бедняжка Хильда! Она решила бы, что он сошел с ума, если бы только узнала, где он. Мэнги протянул руку — он слишком устал, чтобы встать, — и взял саксофон. Вынул из чехла, поднес инструмент к губам и исполнил в быстром темпе гамму. Дойдя до последней ноты, сыграл нежное тремоло[145]. Мэнги нравился скорбный голос саксофона, как будто созданный для выражения всех чувств и мыслей, которые Хильда называла «манией». Он привык импровизировать, и у него тут же сложилась тягучая печальная мелодия, рассказывающая о его потерянном острове. Возможно, он хотел с ее помощью приручить остров, очаровать его. Дождь струился по оконному стеклу. Мэнги захлебывался тоской и отчаянием. Возможно, он заблуждается насчет острова. Его собственный остров уже давно поглотила морская пучина, как Ис[146]. Одно лишь страстное заклинание может его вернуть. Надо только вложить в игру всю страсть, и тогда остров поймет, что маленький Жоэль возвратился и пришел к нему на свидание. Мэнги швырнул саксофон на кровать. Какая чепуха! Он превращается в идиота, впадает в детство. Мэнги схватил плащ и быстро спустился.
— Вы красиво играли, — сказал хозяин. — Что это было?
— Моцарт, — прорычал Мэнги и снова устремился под дождь.
Их дом стоял в конце улицы. Сад, скрытый невысокой каменной стеной, раскинулся позади дома. Его легко было узнать. И к тому же это был его дом, он мог там жить. Мэнги нашел его без труда. Дом сохранился, как ему показалось, в хорошем состоянии. Дверь была закрыта, но ключ, безусловно, хранился у дядюшки. Мэнги обошел его кругом и обнаружил, что за садом ухаживают, и довольно тщательно, совсем как в те времена, когда еще была жива его мать. Мэнги так поразил этот сад, как бы бросивший вызов времени, что он, потрясенный, застыл на месте. Аккуратные, четко обозначенные грядки. Свежевыкрашенный сарай весело сверкал зеленым глянцем. Он дотронулся до стены. То здесь, то там поблескивали зерна гранита, как будто стена инкрустирована драгоценными камнями. То, что он видел перед собой, было абсолютно материальным, реальным. Остров впервые улыбнулся ему. «И все это благодаря моей музыке», — подумал Мэнги. Теперь ему нравилась роль волшебника. И раз уж сад сохранил свой прежний облик, то, конечно, и внутри дома ничего не должно перемениться. Ему внезапно захотелось как можно скорее попасть в дом и обосноваться там. Надо побыстрее заполучить ключи. Несмотря на объяснение священника, Мэнги пребывал в нерешительности. Окрестные дома походили друг на друга: оштукатуренные стены, узкие окна, закругленные сверху двери. Мэнги вспомнил, что, когда был маленьким, он переходил улицу, чтобы попасть к одному из дядюшек. Только вот к кому из них? К Фердинанду или Гийому? Шел ли он прямо или наискосок? Ну, кончено же, он может у кого-нибудь спросить. Но ему почему-то не хотелось этого делать. Он пока оставался чужаком. К тому же это было глупо, ведь ответ хранился в его пока еще неразбуженной памяти.
Дождь прекратился, внезапно выглянуло солнце, и на каменистую дорожку легла его длинная тень. Один из дядюшек жил напротив или почти напротив, а другой — немного дальше. Дверь отворилась. Голос произнес:
— Иди поиграй и постарайся не извозиться!
На пороге дома напротив появилась маленькая девочка. Мэнги боялся пошевелиться. О Господи! Эта малышка!.. Она чудесным образом явилась из его прошлого. Ей было пять или шесть лет, блондиночка. Светлые кудряшки, спускающиеся на лоб... черные шерстяные чулки... маленькие сабо... Да это же Мари! И как в свое время малыш Жоэль, взрослый Жоэль был очарован. Он любил эту девочку, как любят в этом возрасте, всем сердцем. Необыкновенно дороживший всеми своими игрушками, он готов был отдать ей все. И если Мэнги плакал, когда отец увозил его с собой, так это только из-за нее.
Как же он мог ее позабыть? Он стал слишком развращенным. Девчушка что-то напевала, Мэнги узнал мелодию: «Мой милый жаворонок...» И все-таки, все-таки... Совершенно очевидно, что это не та Мари. Той девочке Мари должно быть сейчас лет тридцать. Священник сказал: «За ним ухаживает Мари». Значит, это и есть дом его дядюшки. Настоящая Мари, девочка из его детства, ведет у него хозяйство. Мэнги ощутил острое разочарование. Он чувствовал себя обманутым, одураченным. Его дед, застывший в бронзе, малышка, появившаяся подобно видению из прошлого, — все это не то. Только небо да океан не обманывали его.
Мэнги тихо окликнул девочку:
— Мари.
Она подошла, подпрыгивая на одной ножке. Мэнги увидел светлые глаза, воспоминание о которых так ранило его, и, не удержавшись, коснулся кудрявой головки.
— Я бы хотел поговорить с твоей мамой, — пробормотал он.
Девочка боязливо смотрела на него. Возможно, она спрашивала себя, почему этот господин так странно разговаривает с ней. Она побежала назад в дом. Сходство все-таки было необыкновенным. Но теперь уже множество иных образов, наплывая, теснилось в его голове. Стоя перед полуоткрытой дверью, он узнавал запахи: запах дров, горящих в большом камине, где обычно готовили еду, запахи рыбы... На столе всегда лежали или лобан, или окунь, или огромный краб, шевеливший в пустоте клешнями. Мэнги пытался раздразнить краба, дотрагиваясь до его клешней то обгоревшей спичкой, то клочком бумаги. Дверь налево вела в комнату, которой никогда не пользовались. Мэнги представил себе деревенскую мебель, отполированную до такой степени, что она сверкала, будто была сделана из какого-то ценного дерева. Из общей комнаты можно было пройти прямо в сад. В глубине его находился колодец.
— Что вам угодно?
Он не слышал, как она подошла, и от неожиданности невнятно забормотал, как человек, едва очнувшийся ото сна.
— Я Жоэль Мэнги... Я пришел навестить дядюшку... Перед ним стояла грузная простоволосая женщина. Она вытерла руки уголком грязного передника. Его Мари... Ему хотелось плакать. Но и Мари, в свою очередь, не отрываясь, смотрела на его исхудалое лицо бегающими глазами.
— Жоэль... Жоэль Мэнги...
— Входите... Входи.
Она не знала, как себя держать с ним, что говорить.
— Я пойду его предупрежу, — произнесла Мари. — Он очень болен.
Она направилась к лестнице, а Мэнги прошелся по комнате, сопровождаемый внимательным взглядом неподвижно стоящей белокурой девчушки. Камин не топили, на столе не было никакой рыбы. А вот сувениры из Канады по-прежнему висели на стенах: топоры, снегоступы, фотографии, запечатлевшие реки, озера, громадные деревья, деревянные домики и на их фоне людей, закутанных в шубы, в шапках, надвинутых до бровей, и поэтому смахивавших на неведомых зверей. Возвратившись на родину, дядя многое изменил в старом доме, и это вполне естественно. Так почему же он упрямо готов объявить все, что изменилось, неверным и фальшивым? Мэнги обернулся, услышав скрип ступенек. Это чувство оказалось сильнее его. Спускавшаяся по лестнице женщина просто не могла быть маленькой белокурой девочкой из его детства. Он не хочет этого. Он не может ей этого позволить.
— Дядя ждет вас, — произнесла она. — Для него было потрясением узнать о вашем приезде.
Помолчав, она заговорила снова:
— Я не узнала бы тебя. Ты бы хоть сначала написал, а то свалился вот так, как снег на голову.
Нескладная, взволнованная, она ждала. Возможно, ему следовало ее поцеловать.
— Это твоя дочка? — спросил он.
— Да... Ее зовут Мари... Иди поиграй.
Малышка убежала, и волшебство исчезло.
— Я хотел бы заодно забрать ключ, — почти со злостью произнес Мэнги.
Она взяла связку ключей с полки над камином и, сняв один из них, протянула ему.
— С тех пор как умер мой муж, — объяснила она, — я помогаю по хозяйству, убираю церковь — в общем, кручусь. А что поделаешь! Твой дядя разрешил мне ухаживать за садом. Ты не против, если я и дальше буду поддерживать там порядок?
— Ну, конечно нет. И в моем доме тоже.
Он поднялся по узкой лесенке. Толстую веревку, служившей перилами, хорошо знали его руки. Дядя Фердинанд лежал на широкой кровати орехового дерева. У Мэнги сжалось сердце, он как будто увидел своего отца за несколько недель до смерти. Дядя протянул ему руку, похожую на куриную лапку. Мэнги пожал ее.
— Вот видишь, — сказал Фердинанд, — и ты вернулся. Все в конце концов возвращаются. Кроме твоего несчастного отца. Я узнал о его смерти от одного местного парня, механика с «Капитана Пливье». Говорят, вы жили как бродяги.
— В общем-то, нет, — ответил Мэнги. — Но когда у моего отца появлялись деньги, он их тут же проматывал, что верно, то верно!
— А ты?
— Я? Что ж, я стал музыкантом, играю в оркестре.
— Бедный малыш! — пробормотал старик. — Разве это жизнь?
— Да, это не жизнь.
— Так что же ты собираешься делать? Не рассчитывай найти здесь работу. Да ты и сам это хорошо понимаешь.
— Я еще не думал об этом, — сказал Мэнги.
— Даже если ты продашь дом, много за него не выручишь. А я, к несчастью, ничего тебе не могу оставить.
— Можно найти себе занятие и на материке.
— При условии, что ты поедешь далеко.
— В Рен, Брест?
— Бесполезно. Бретань умерла. Ты что, газет не читаешь?
Обессилев, Фердинанд прикрыл глаза. Мэнги быстро огляделся, заметил часы, стоящие рядом с окном, и сразу узнал их. Высокий, узкий футляр напоминал гроб, поставленный на попа. Когда он был маленьким, эти часы наводили на него страх. К тому же ему не нравился их слишком мрачный бой, который, казалось, никогда не кончится. Из своей постели старик мог видеть движение стрелок, отсчитывавших его последние часы.