Хелен улыбнулась ему едва заметной печальной улыбкой:
– Я позабочусь об этом. Вам тоже не помешало бы отдохнуть.
Не только гордость, как понимал Аарон, заставила Хелен отказаться от помощи. Ему никогда не удавалось одурачить ее, и теперь никакая бравада не могла бы скрыть, насколько он чувствовал себя потерянным. И Хелен, конечно же, видела, в каком он состоянии и что он слишком слаб, чтобы самому восстановить целостность тех бумаг. И тут, будто слова Хелен имели силу заклинания, он ощутил, как сильно устал, как тяжело голова давит на плечи.
Он не стал говорить Хелен «спасибо», не сказал, что она была права с самого начала. Он просто встал и передал бумаги. Бармен отворил перед ними дверь, Аарон довел Хелен до освещенной фонарями улицы, где они и расстались.
Глава двадцать восьмая
Звук за окном. Резкий тихий стук.
Затем опять.
Приподняв голов у, она заметила, что свеча больше не нужна – солнце уже начинало припекать, и дневной свет залил стекла и забелил половину письменного стола. И хотя некогда подобная расточительность была немыслимой, Эстер не стала сразу задувать свечу, позволив себе полюбоваться колеблющимся, бледным в солнечном свете пламенем. Расплавленный воск пощипывал ее кожу, когда Эстер положила руку на прохладную ручку окна.
Стук прекратился, потом возобновился снова. Какая-то речная птичка, одна из многих, от чьих криков она просыпалась в залитой солнцем спальне, лежа на мягкой подушке. В этом доме с окнами, выходящими на излучину Темзы, Эстер жила уже почти два года, но так и не выучила названий птиц. «Лучше спросить мужа», – подумала она и рассмеялась. Да, он-то знает.
Дождь, что начался вчера, прошел, туман с холмов рассеялся, и зелень, окружавшая дом, сделалась еще ярче. Даже сейчас, думала она, времена года способны зачаровывать ее. Лондон отнюдь не давал представления о сельской местности Англии, и в этом Джон оказался совершенно прав.
Эстер нажала на рычаг, и окно распахнулось. От хлынувшей яркости дня из головы вылетели все мысли. Такую голубизну неба Эстер еще совсем недавно считала невозможной. Глаза наполнились слезами.
Вот уж совсем глупо плакать в небо!
Да, и как не похоже оно было на то, что видела Эстер в день своей свадьбы! То гда над головами реяла туманная дымка пожара, но Бенджамин Га-Леви ни за что не желал откладывать церемонию, несмотря на уверения магистрата в том, что дым является дурным знаком для будущей пары. Но Га-Леви заметил, что и так слишком долго ждал – потребовались месяцы, чтобы его письмо достигло одного из портов Нового Света, месяцы, чтобы получить ответ капитана судна, на котором находился Альваро, потребовались определенные суммы, чтобы юношу освободили наконец от морской каторги. Каждая задержка, проволочка вызывали в старике молчаливую досаду, и Эстер опасалась, что он вообще передумает. Но когда океан наконец вернул Га-Леви то, что он давным-давно бросил в него, Бенджамин настоял на том, чтобы свадьба состоялась на следующий же день по прибытии Альваро. И все необходимые приготовления были сделаны, несмотря на ужасный дым, на мрачные лица лодочников и их пассажиров-беженцев – людей, которые пережили чуму только лишь для того, чтобы увидеть, как судьба сокрушает их невиданным доселе пожаром. Говорили, что купол собора Святого Петра расплавился и по улицам течет свинец.
И тем не менее в Ричмонде старик руководил подготовкой к свадьбе, и с таким рвением, что подчинил своей воле всех. Он потребовал, чтобы невеста была непременно в шелковом платье, и все утро следил за швеей, которая занималась его подгонкой, как будто каждый укол иглы, каждый стежок на ткани должны были после такой долгой и несправедливой задержки собрать воедино то, что разорвалось.
Они встретились впервые лицом к лицу в большом атриуме дома под хупой, сделанной из молитвенной накидки Бенджамина Га-Леви. Свадебный балдахин поддерживали сам Га-Леви, его камердинер и еще двое слуг с конюшни. Был приглашен и судья, который большую часть церемонии беспокойно поглядывал в окно, разглядывая клубящийся над Лондоном дым. Церемония проходила на иврите. Бенджамину Га-Леви удалось раскопать какого-то древнего, старше его самого, ученого еврея-итальянца, причем поиски велись в страшной спешке, ибо известие о возвращении Альваро запоздало. Письмо с датой пришло всего за несколько часов до появления сына, совсем не похожего на прежнего себя: гибкого молодого мужчины с непокорными темными кудрями, обветренным лицом, со шрамом на подбородке, загорелым лбом и печальными морщинками в уголках глаз.
Над унылым горизонтом стояло зарево. Дым доходил и сюда, он клубился среди замшелых деревьев и проникал сквозь закрытые окна, отчего в доме стоял запах пожара. Каждая щель, каждое окно, открытое хоть на секунду, впускали в помещения летящие хлопья пепла, так что белое платье Эстер к тому моменту, когда она семь раз обошла вокруг Альваро Га-Леви и стала рядом с ним под хупу, сделалось совершенно серым. Ее прическа тоже вся покрылась пеплом, но смешно ей стало не от этого: на голове у Альваро выросла целая шапка, отчего его лицо приобрело странную серьезность. Глядя на его пепельно-серые кудри, нетрудно было вообразить его эдаким престарелым хозяином поместья с верной женой рядом. Вот уж анекдот! Эстер чувствовала, что внутри нее раздувается какой-то пузырь, сначала в груди, а потом и в горле. Сначала она боролась, стараясь подавить смех. Альваро посмотрел на нее из-под балдахина с неуместной виноватой торжественностью и, неожиданно для себя, прыснул. Их едва сдерживаемый смех дважды прерывал чтение старого еврея, причем Бенджамин Га-Леви закрыл глаза, словно от боли, и не открывал их, пока церемония не закончилась.
Наконец старый еврей-итальянец закрыл молитвенник и неодобрительно кашлянул в спертом воздухе. Судья еще раз посмотрел в окно, нетерпеливо обмакнул перо в чернильницу и велел Бенджамину Га-Леви сообщить ему имена новобрачных. Стоявшая до этого в тени Ривка, смотревшая на все действо, словно перед ней выступал бродячий цирк, вдруг вздрогнула. Быстрым жестом она указала Эстер на ее новоиспеченного тестя. Та, взглянув на сияющего от смеха поседевшего Альваро, придала своему лицу подобающее выражение и шагнула к Бенджамину Га-Леви. Поколебавшись долю мгновения, она быстро сухими губами поцеловала его в иссохшую щеку, отчего тот опешил, но тут же благодарно посмотрел на невестку.
Тут же Эстер заглянула в реестр, куда судья должен был вписать их имена, и вместо Альваро увидела другое имя: Мануэль Га-Леви.
Бенджамин поймал ее взгляд и посмотрел ей в глаза, ища признаки бунта, но безуспешно. Эстер увидела, что его внутренний огонь погас со смертью старшего сына и что он и сам уже угасает.
– Так должно было быть, – едва слышно прошептал он, и Эстер стало почти жаль старика.
Повернувшись так, чтобы Альваро не увидел страницу с именем брата, она шагнула к нему. Он снова нерешительно улыбнулся. Проведенные в море годы избавили его от обычной неуклюжести, но мальчишеский робкий взгляд и детский румянец на бритых щеках остались. Рядом с ним Эстер чувствовала себя древней старухой.
Должно быть, эта мысль отразилась у нее на лице, так как Альваро вопросительно наклонил голову.
– Ты не жалеешь о нашем соглашении? – спросил он.
Эстер отрицательно мотнула головой.
– Это он? – прошептал Альваро, показывая на отца.
Тень пережитых страданий исказила его лицо. Альваро даже не пытался это скрыть. Но Эстер видела, что в нем появилось нечто новое, приобретенное за годы изгнания, сложившееся из любопытства и страха перед новой жизнью, выкованное штормовыми ночами, что являли мужественную пустоту моря.
– Однако, – заметил Альваро, – мне кажется, что нам удастся найти с ним общий язык. Если что, я помогу тебе. Но, – немного помолчав, добавил он, – тебя беспокоит другое, это видно.
Что она могла ответить человеку, который говорил то, что видел, не притворяясь, что мир не такой, какой он есть? Эстер не могла понять, глуп ли Альваро или мудр; презирает ли она его за простодушие или восхищается им; остался ли он прежним мальчишкой или превратился в иного человека, которого она еще не встречала. Однако Эстер решила для себя, что будет так же правдива с ним, как и он с ней.
– Да, ты, – сказала Эстер.
Увидев ее суровое задумчивое лицо, Альваро рассмеялся. Они вместе, муж и жена, повернулись к Бенджамину Га-Леви. Тот слегка пожал плечами и отправился к столу, уже накрытому. Но это была лишь тень, подобие свадебного пира. Вилки и ложки звенели в огромной пустой столовой; судья принужденно ковырялся в своей тарелке, и лишь еврей-итальянец ел за троих, поглощая неимоверное количество еды и питья. Сам Бенджамин Га-Леви посреди трапезы отложил вилку и внимательно посмотрел на Эстер, как будто на мгновение пожалел о заключенной им сделке: пока он жив, о нем будут заботиться его сын и невестка. Эстер обещала ему, что дом Га-Леви не перейдет по наследству, а его имя не будет покрыто позором. И старик умрет в окружении своих родных, а не только лишь в кругу слуг.
Так и вышло. В ту зиму жизнь вытекла из старика, словно вода из треснувшего сосуда, неуклонно просачиваясь без всякой торжественности. Эстер знала, что Бенджамин хотел смерти, но та пришла за ним слишком быстро, и теперь с лица старика не сходило выражение страха. Как-то раз она увидела его стоящим на повороте лестницы, как будто что-то таившееся в осенних красках за окном не давало ему спуститься к обеду. Тогда Эстер заметила: «Смерть все медлит и медлит, а когда мы пытаемся вымолить у нее хотя бы час, мчится стрелою». Бенджамин повернул к ней искаженное злобой лицо, но тут же смягчился и кивнул.
Последние недели Эстер читала старику, уже прикованному к постели, единственную книгу, которую он был готов слушать: «Утешение в бедах Израиля» Уске. «Choradas que auemos ja estas chagas… tempo he que busquemos o remedio e consolo pera todas ellos pois somos aquí vinos a ese fim o qual…»