Именно Альваро организовал издание «Семи аргументов против лжемессии». Он сам отправился в Лондон и отнес рукопись в типографию. Эстер потратила несколько недель на то, чтобы переработать письма раввина к ученику во Флоренцию и создать из них единый текст. Там, где доводы раввина ей виделись слабыми, Эстер слегка усилила их, попутно вставляя разъяснения, так что, когда страницы были сшиты и отправлены с Альваро в типографию, ей казалось, что ничье другое обличение Шабтая Цви и саббатианской ереси не было столь кардинальным. Недавние вести об аресте Шабтая Цви и его обращении в ислам пока что не разубедили его последователей, и Эстер была уверена, что слова ее учителя все еще нужны людям. Раввин, возможно, был бы доволен, если бы закрыл глаза на редактора.
Она колебалась по поводу посвящения, но здесь Альваро проявил твердость. «Посвяти это моему отцу», – сказал он не допускающим возражений тоном. И Эстер написала на титульном листе заголовок, сопроводив его словами, что продиктовал ей Альваро: «Бенджамин Га-Леви, человек с сердцем, преисполненным любовью к своему народу». Эстер считала эти слова оскорблением. Однако Альваро взял рукопись и кивнул:
– Эта книга – твое искупление перед тем, кому ты нанесла тяжкую рану.
Он скользнул взглядом мимо Эстер и добавил:
– А посвящение – мое.
Ей захотелось сказать, что сравнивать ее искупление и его просто смешно, равно как доброту раввина Га-Коэна Мендеса и жестокосердие Бенджамина Га-Леви. Разве не Га-Леви послал своего сына на смерть? Ведь все были уверены, что розовощекий застенчивый Альваро погибнет в первую же неделю плавания, не выдержав тягот морской жизни.
Эстер же нанесла оскорбление праведнику, и проступок ее был куда более серьезен. Ее мучила совесть за то, что она обманула учителя, но страшнее было другое. Она, Эстер Веласкес, воспользовалась его учением и доверием – ведь именно раввин научил ее владеть своим разумом – и использовала их для доказательства того, что не может быть Бога, вознаграждающего за мученичество. От этого было не уйти, и Эстер знала, что раввин понимал все, еще когда предостерегал ее от опасного пути, выбранного другим учеником, который разбил ему сердце. Ибо, доказав свой постулат, она доказала, что мать Моше Га-Коэна Мендеса напрасно отдала себя на растерзание.
И этого Эстер никогда бы не простила себе.
Однако она видела, что Альваро не понимает ничего этого и лишь был намерен отдать должное своему якобы благородному отцу, так как чувство вины все еще тяготило его. Поэтому Эстер позволила ему отправиться в Лондон и сдать в типографию страницы с лживой надписью, чтобы снять с его души хотя бы часть груза.
Больше они не возвращались к этой теме.
О смерти Томаса Фэрроу от падения с лошади она узнала лишь через полгода после случившегося. Не зная, что он мертв. Эстер успела написать несколько писем за его подписью, но после у нее уже не поднималась рука, разве что для ответов на уже начатую корреспонденцию. Такая брезгливость удивила ее саму, ведь она считала себя совершенно бессердечной.
Лондон лежал в руинах. Синагога, впрочем, уцелела, оказавшись в той части города, что не пострадала от огня. Остался цел и дом да Коста Мендес, куда вернулся отец Мэри со своей беременной женой. Ривка описала ее как молоденькую и недурную собой даму, искренне оплакивающую несчастную Мэри. Кроме того, она отдала Ривке все книги, которые пощадили грабители.
Остальная часть города, знакомая Эстер, – узкая Милк-стрит, улицы Грейсчерч и Темз, рыбный рынок, переплетные мастерские и лотки книготорговцев, крытые соломой лачуги, спускавшиеся к мосту, – превратилась в пепел.
Итак, Эстер похоронила в душе Томаса Фэрроу и долгое время сидела за письменным столом в размышлениях. Наконец она окунула перо в чернильницу, и на свет появился Бертрам Кларк.
За последние месяцы Бертрам Кларк направил несколько писем Йоханнесу Кербаху. Теперь на очереди было письмо некоему Мэтью Коллинзу, чье эссе о теологии и общественном устройстве взволновало Эстер. А после того, как почтенный Бертрам Кларк проживет свою полезную жизнь, придется начать еще одну. Таким образом создалась небольшая философская школа, участники которой лишь временно селились в Ричмонде. Их взгляды сходились вокруг одних и тех же концепций, их идеи выплывали из окна рабочего кабинета Эстер, подобно семенам одуванчика, разлетаясь бог весть куда.
Альваро, конечно, хотел, чтобы она прервала свое затворничество. Однажды он повел Эстер в одну лондонскую кофейню, известную тем, что там собирались философы. Несколько часов она вертела в руках остывшую чашку с горькой жидкостью, прислушиваясь к умным мыслям, изрекаемым одними, и к глупостям других. Но больше всего ей досаждали женщины, разговоры которых сводились к женским заботам и которые, казалось, были больше озабочены своими нарядами и красивыми позами. И тем не менее Эстер несколько раз поднималась со своего места, оставив Альваро тихо подремывать у стены, чтобы попытаться вступить в разговор. Но дамы, видя ее немодное платье, не принимали ее в свой круг. Впрочем, Эстер не обижалась: подойди к ней кто, столь истосковавшийся по общению, она бы тоже отшатнулась.
Наконец, подавшись вперед и силясь перекрыть мужские голоса, она попыталась вступить в дискуссию об идеальном политическом устройстве. Но когда она закончила свою короткую речь фразой: «Не в этом ли заключается цель человека?» – в ответ в комнате повисла гробовая тишина, нарушаемая лишь паройтройкой неловких смешков.
Разбудив Альваро, Эстер поблагодарила его.
– Что-нибудь нового узнала? – спросил тот, когда они выходили из душной кофейни в прохладные вечерние сумерки.
– Да, – отвечала Эстер. – Я услышала кое-что интересное и должна это обдумать. И еще я поняла, что подобна плющу, который слишком долго обвивал причудливую башню и теперь не может принять иную форму.
Альваро взял ее под руку и сказал:
– Я понимаю.
И вот теперь он стоял перед ней и упорствовал:
– Сегодня! Я больше не буду откладывать.
И снова эта мягкая, светящаяся изнутри улыбка. Альваро буквально сводил с ума, хотя, возможно, с ума сходила сама Эстер, потому что никак не могла определиться в своей оценке мужа. Он был дурак, а она хотела, чтобы ее оставили в покое. Он был друг – и она хотела, чтобы он оставался в ее комнате в заляпанных травой ботинках, с расстегнутым воротником, распространяя запах свежести – брат, который всегда будет дразнить и прощать.
– Ну что, твой херувимщик придет сегодня? – вопросила она со строгим лицом.
– Он мастер-резчик! – отвечал Альваро, высоко приподняв брови.
– Который вырезал всех до одного херувимов в Питершеме и Ричмонде! – рассмеялась Эстер.
Альваро покраснел:
– Но его резьба бесподобна! Признай же!
Эстер сделала вид, что согласилась. Но Альваро не унимался:
– Его пригласили в королевскую резиденцию в Виндзор, чтобы сделать три архитрава. Его приглашали даже французы. Отцу повезло, что он пригласил его к нам до того, как он стал нарасхват.
Эстер прикусила нижнюю губу, сдерживая улыбку.
– Они… – Эстер замолкла, наблюдая, как Альваро ждет ее приговора. – Довольно приятные.
Альваро молчал.
– И он сам довольно приятный, не сомневаюсь.
Его лицо расплылось в широкой улыбке.
– Его зовут Ричард. Мы договорились с ним, что нет нужды держаться друг от друга на пушечный выстрел. Я сказал ему, что ты все понимаешь.
Теперь Альваро смотрел на жену с просьбой в глазах.
– Ричард надеется познакомиться с благородной хозяйкой дома.
При этих словах Эстер почувствовала, как хорошее настроение быстро улетучивается. Она снова уставилась перед собой.
– В этом доме нет благородных дам.
Какое-то время он молчал, поддавшись мрачному настроению супруги.
– Но тогда, быть может, в другой день?
Эстер подняла взор, слишком тронутая исполненным надежд лицом мужа, чтобы завидовать его искренней любви.
– Да, – сказала она наконец. – Да, я встречусь с ним.
Альваро улыбнулся с такой благодарностью, что Эстер тоже не удержалась. Его глаза излучали свет.
– Никто, кроме тебя, не знает о наших чувствах.
Эстер крепко сомневалась в этой тайне – наверное, половина Питершема и Ричмонда была в курсе любовной истории, и даже Ривка не могла заставить прислугу молчать.
– Так, значит, на реку?
Но Эстер покачала головой. Какое-то упрямство тянуло ее к предыдущему разговору.
– Сначала пообещай мне.
– Что? – непонимающе нахмурился Альваро, но быстро вспомнил, о чем речь. – Ты все об этом? Но ведь это чепуха какая-то!
Эсте поджала губы.
– Нет, – повторил Альваро, – я не сделаю этого. Ты бы мне еще предложила руку тебе сломать. Не буду, и все!
Эстер не хотела поддаваться эмоциям и поглядела на мужа очень сурово:
– Обещай!
Альваро упрямо замотал головой.
От такого предательства у нее потемнело в глазах. Надо же быть такой дурой, чтобы довериться ему! Эстер приподнялась из-за стола и спросила дрогнувшим от гнева голосом:
– Я хоть раз просила тебя хоть о чем-то?
Альваро вновь мотнул головой, но медленнее.
Постепенно Эстер стала приходить в себя. Она долго обдумывала этот вопрос, и хотя до конца не понимала сути своих страхов, тем не менее считала их обоснованными. Ведь она была женщиной, да к тому же письма и заметки ее носили еретический характер. Даже Гоббс и Спиноза не рисковали прямо говорить о своем атеизме.
Альваро, в свою очередь, утверждал, что после смерти ей будет совершенно нечего бояться. Почему бы тогда не передать ему документы на хранение?
Потому что в ее сочинениях высмеивались страдания раввина.
Да, она не могла себе простить насмешек, но не следует ли сохранить записи, чтобы впоследствии люди могли ознакомиться с ними? Жестокость проявлялась не в ее словах, а в окружающем мире.
Даже самой себе она не могла объяснить подобное решение – так же, как не могла объяснить ужас, охватывавший ее в самые неожиданные моменты. Ей виделись руки в язвах, вцепляющиеся ей в волосы, плюющиеся лица… И она продолжала настаивать на своем, будто эти слова ей ничего не стоили: