Дойдя до нужного крыльца на Крэнли-Плейс, он увидел Патрицию, которая возилась с дверным замком. Обернувшись на его шаги, она издала вздох облегчения.
– Спасибо…
Внутри опрятной квартиры мягко светила одна-единственная лампа.
Патриция позвала Хелен по имени раз, потом еще раз.
Тишина.
Проходя по комнатам, Аарон прикасался к каждому предмету, мимо которого проходил: к дивану, креслу, низенькому столику с аккуратной стопкой журналов, к деревянной двери, ведущей в спальню. Он коснулся и локтя Патриции, когда та покачнулась в изножье кровати, на которой под одеялом лежала Хелен, как будто спала.
– Что нужно делать? – спросил он, когда настало время говорить.
Было уже поздно, когда он вышел из квартиры Хелен. Он выполнил все указания Патриции, нашел номера нужных телефонов, встретил агента из похоронного бюро. Пока Патриция звонила куда следует, он то и дело смотрел на Хелен: хрупкая, как ребенок, она лежала под простым белым покрывалом с выражением девичьего покоя на лице. Он придвинул стул и сел у кровати, положив руку на подъем ее правой ноги, как будто это пожатие могло наконец сказать ей то, что он хотел, чтобы она знала: ты не одна.
Он задержался даже после того, как похоронный агент исполнил все формальности. В конце концов, делать ему было нечего. Идти тоже некуда, разве что домой. Он подумал, что в подходящий момент, возможно завтра, нужно будет подойти к Патриции Старлинг-Хейт и объяснить, что Хелен могла оставить Патриции Смит ценные документы. Правду сказать, Хелен так отчаянно торговалась за этот фолиант, что в сознании Аарона его содержание стало синонимом ее жизни, причем таким же эфемерным. Без Хелен последние ричмондские письма были не более чем предположением.
Впрочем, что бы он ни думал, бумаги все равно отныне принадлежат наследникам Хелен. Как только подвернется возможность, нужно связаться с ними… или попросить сделать это Дарси. Если повезет, Дарси сможет отговорить их от продажи бумаг частным коллекционерам. Но как бы то ни было, Аарон понимал, что ему не имеет смысла надеяться хоть когда-нибудь заполучить эти рукописи, разве что в качестве второстепенного сотрудника в группе Уилтона. И то не факт: аспиранту, который умудрился загубить собственную диссертацию, вряд ли доверят такие важные документы. Да Аарон и сам не знал, нужна ли ему эта работа.
Он уже застегивал куртку, когда его позвала Патриция.
– Это я нашла на кухонном столе, – сказала она, передавая ему толстую папку.
На обложке чуть криво был приклеен листок, на котором дрожащим почерком Хелен было выведено: «Аарону Леви».
Видя, что ему нечего сказать, Патриция просто открыла дверь и выпустила его в ночь.
Папку он открыл, только переступив порог своей квартиры. У него тряслись руки, когда он развязывал тесемки. Внутри, поверх фолианта, лежал линованный лист…
Уважаемый мистер Леви.
Если вы держите в руках эти страницы, то это означает, что у меня больше нет такой возможности.
Я далека от сентиментальности, как вы имели возможность убедиться. Тем не менее вы должны знать, мне очень хотелось поработать над этими документами вместе с вами. Но если папка у вас, то работать вам придется одному. Я приняла решение о судьбе этих бумаг после того, как меня не станет.
Перед вами ваша диссертация.
Документы отныне принадлежат вам. Я солгала вам, когда сказала, что последние страницы сильно повреждены. Мне хотелось прочитать их в одиночестве. Когда вы дойдете до предпоследней страницы исповеди Эстер, сверьте ее с письмом из амстердамского Дотара. Я не сомневаюсь, что вы узнаете знакомые слова. Когда будете читать, вспомните о нашем споре относительно того, чья это история. Вы тогда очень разозлились на меня, но и я ответила вам тем же.
Насчет того, кому принадлежит история Эстер, вы были правы. Но и я тоже, хотя и не мечтала о такой возможности. Наверно, вы сочтете такую возможность маловероятной. Разумеется, это так. Но все же я чувствую, что заслужила право бездоказательно утверждать, что верю в это.
Вы с самого начала поняли, какой музей я сделала из своей жизни. Мне показалось, что это невыносимо. Так что прошу прощения за свое дурное поведение.
Работайте с этими бумагами так, как считаете правильным. Я вам доверяю.
Аарон прошел в квартиру. Включил свет, машинально поставил чайник. Письмо Хелен он перечитал раза три и только потом раскрыл фолиант.
– Так вот ты где, – сказал он, обращаясь к Эстер.
Вот ты где.
И хотя я видела, что отклоняюсь от уготованного мне пути, я спросила себя (и посейчас спрашиваю) – почему женщина не может следовать собственной природе, если та заставляет ее думать, ведь даже наиничтожнейшее существо следует своей природе?
Мир и я согрешили друг против друга.
Он не спеша читал страницу за страницей, попутно делая заметки на единственном клочке бумаги, что был в пределах его досягаемости, – списке покупок, который начал составлять прошлой ночью, но бросил после третьего пункта. Под кофе, хлопьями и хлебом он вслепую, не отрывая глаз от текста, записывал слова, а то и целые предложения, словно боясь, что страницы растворятся сразу после прочтения.
Наконец он дошел до предпоследней страницы и отложил ручку.
Константина де Альманса Веласкес обладала характером, который мог расцвести в других условиях, и не была рождена для того, чтобы стать матроной амстердамской синагоги. Избежав ужасов инквизиции, она, невеста на выданье, жила среди португальских евреев Амстердама, которые больше всего боялись откровенности и поступков, которые могли бы снова навлечь на них беды, как в Португалии. Моя мать, не смирившаяся перед лиссабонскими священниками, ежедневно бросала вызов старейшинам амстердамской общины, в том числе и своему мужу. Ее дух остался не сломлен, но ярость ее не нашла понимания. Не стану перечислять все ее выходки, хотя и была свидетелем многого, помимо того, в чем еще призналась мне мать. Я решила никогда не открывать своему брату, что один из ее бунтов привел к его появлению на свет.
Амстердам стал темницей для натуры матери, а все ее попытки вырваться на свободу оказались тщетны. Если бы мне было подвластно милосердие нашего мира, я бы приказала простить ее.
Моя мать родилась в Лиссабоне в семье человека, которого она называла отцом. Однако мне она призналась, что зачата была в Лондоне и настоящим отцом ее был не муж ее матери, и даже не еврей, а англичанин, да еще и женатый. Мать полагала, а быть может, по злобе желала верить, что через некоторое время его сердце охладело и он бросил ту, которую некогда любил, и ее ребенка. Моя мать утверждала, что ее мать, то есть моя бабка, слыла в молодости красавицей и ей ничего не стоило соблазнить даже ангела, превратив его в сущего дьявола. Еще она клялась, что поступит так же, если ее спровоцируют, потому что мужчины всегда неверны. Многое в ее рассказе было искажено из-за давности времени, вина и чувства обиды. Но, несмотря на все ее негодование, я услышала в ее повествовании другую правду: бабушка и ее возлюбленный боялись гнева и возмездия мира, в котором их брак был запретным. Тот факт, что они достойно приняли свою участь, еще больше злил мою мать. Когда ей исполнилось десять лет, ее настоящий отец умер, так и не попытавшись воссоединиться со своей возлюбленной. Этот грех мать так и не смогла простить, потому что их любовь была столь велика, что могла исправить существующий мир, а ее утрата только все разрушила.
Не знаю, можно ли верить пьяным словам человека, терзаемого одиночеством, но сбивчивый рассказ матери заронил во мне мысль о том, что силы желания достаточно, чтобы сотрясти основы мира. И я всегда думала об этом, хоть любовь оказалась для меня недосягаемым плодом.
Я не стану лгать, что не оплакивала эту потерю. Но такая женщина, как я, – скалистый утес, на котором мужчина проверяет себя, прежде чем спуститься на безопасную равнину. Я не могу винить людей в том, что они склонны идти по наиболее легкому пути. Также я не виню тех, кто считает мой выбор неправильным. Я задумала так, я выбрала, и несу бремя последствий этого выбора.
Аарон дочитал до конца, замечая, что почерк становится все менее и менее твердым. Эстер писала о намерении сжечь свои записи.
Пусть истина обратится в пепел.
Он присел, держа в руках последнюю страницу исповеди Эстер. Отодвинув его в сторону, Аарон увидел еще два листа, но уже современной бумаги. Полстраницы первого были покрыты четкими черными строчками – ну да, ведь он совсем недавно установил новый картридж в принтер Хелен. Это была распечатка электронного письма от Дины Якобович:
Уважаемая профессор Уотт.
Направляю вам ответ, адресованный раввину Га-Коэну Мендесу амстердамским Дотаром. Письмо было направлено в Лондон, но вернулось обратно, так как ни раввина, ни кого-либо из его домочадцев по указанному адресу найти не удалось.
Надеюсь, письмо будет вам полезным. Удачи.
Аарон перевернул страницу.
11 августа 1665 года
30 ава 5425 года
Амстердам
Достопочтенному раввину Га-Коэну Мендесу
С сожалением о длительной задержке нашего ответа мы направляем его. Прежде чем мы осмелились вскрыть ваше послание, прошло определенное время, так как некоторые считают, что любое письмо, пришедшее из Лондона, может быть заражено чумой. Мы пишем наш ответ в надежде, что он найдет вас выздоровевшим чудом Б-жьим и что ваш прием в лучшем мире отложен, дабы ученики в этом мире могли еще пожинать плоды вашей мудрости.
Мы также с сожалением сообщаем вам, что не можем обеспечить приданое для молодой Веласкес. Сей вопрос горячо обсуждался в махамаде, ибо многие помнят ее отца и чтят его имя. Но, к великому сожалению, мать молодой Веласкес отличалась дикарской необузданностью, каковая и по сей день остается в памяти нашей общины. Мы хотели бы разъяснить вам это подробнее, как бы неприятно это ни было.