– Возведи ограду вокруг Торы, – повторила она, не опуская глаз. – Смысл изречения: установи требования, выходящие за рамки Божьих законов. Это показывает рвение мудрецов следовать слову Бога и их желание, чтобы даже тот, кто оступился, выполняя эти дополнительные требования, не рисковал нарушить Божественную волю.
Раввин повернулся в ее сторону и мягко произнес:
– Эстер, я уверен, что Альваро и Мануэль способны истолковать этот отрывок и без твоей помощи.
Она покраснела, но не стала принимать упрек близко к сердцу. Однако от взгляда Мануэля внутри нее пробудилось смутное ощущение голода. Но, по крайней мере, она хотя бы дала понять Мануэлю, что думает о его грубом поведении. Ребе не стоило закрывать глаза на выкрутасы своих учеников, и в этом с ней соглашалась Ривка. В тот же момент, будто вызванная этой мыслью, а не криком Мануэля, та появилась в комнате. Сначала она поухаживала за раввином и только потом поставила по чашечке перед братьями. Эстер знала, с какой болью дается Ривке необходимость поить кофе учеников ребе. Драгоценные зерна, по ее мнению, предназначались только для хозяина в качестве лекарства. И хотя племянник раввина выплачивал им неплохое содержание, каждое месячное поступление воспринималось Ривкой как последнее. Каждую монету она проверяла лично и пересчитывала деньги с таким подозрением, что посыльный бормотал что-то насчет ведьмы-еврейки. Но даже сварливая Ривка понимала, что связи и деньги семьи Га-Леви следует уважать, поэтому подавала кофе по первому требованию.
И только потом, выгребая из котелка кофейную гущу, Ривка давала волю языку: «Святой! Блаженный!» Когда она замешивала тесто для хлеба, ее покатые плечи ходили из стороны в сторону в такт движению рук, и служанка нарушала тягостное молчание, обращаясь к Эстер:
– Они променяли свою веру на золото!
Говоря по правде, Эстер всегда казалось, что Ривка осуждала любого португальского еврея, которому удалось избежать смерти, будь то через искреннее обращение, либо просто притворившимся католиком уже здесь, в Лондоне. Только те, кто был убит или чудом выжил – как, например, раввин, – пользовались у Ривки подлинным уважением. Изгибая свою толстую спину, тряся выбившимися из-под платка жидкими прядями, Ривка месила тесто с уверенность человека, который знает, что смерть приходит в виде летящих на тебя конских копыт и дубин, а не с предложением выбора. По ее мнению, инквизиция сделала всем сефардам подарок, в котором другим, в том числе и евреям-тудеско, было отказано, подарив возможность выбрать смерть, вместо того чтобы та пришла без предупреждения. Для Ривки и ее польских родственников смерть означала сметающий все на своем пути погром, а отнюдь не священника, предлагающего отречься от иудаизма и таким образом сохранить себе жизнь. Как-то раз, отжимая мокрое белье на чердаке, она сказала:
– В моей деревне все погибли, даже не успев помолиться. Да, так все и было: пришли мужики с дубинами, и деревни не стало.
Эстер ждала продолжения, но Ривка молчала, склонившись над чаном для стирки. Внезапно в воду брызнули тяжелые, похожие на дождевые, капли.
Однако если Мануэль Га-Леви и знал, что Ривка считает его блаженным, то относился к этому равнодушно. И теперь, поднеся чашку к губам, он разом выпил все и скомандовал:
– Еще!
Ривка приняла от него посуду.
Раздался стук в дверь.
Не выпуская из руки чашку, Ривка отворила дверь. Выражение ее лица мгновенно изменилось, словно задули свечу.
– И что же?
Высокий приятный голос напоминал закрученную спиралью ленту. К тому же голос был хорошо знаком, но Эстер все равно удивилась, услышав его на пороге дома раввина.
– Вы разве не получили наше письмо о том, что мы зайдем к вам?
Эстер уже давно перестала поражаться способности Ривки становиться непроницаемой перед лицом амстердамских богачей, никак не реагируя ни лицом, ни телом на их претензии. И теперь с совершенно бесстрастным видом она шире распахнула дверь, впустив в дом дочь племянника раввина Марию да Коста Мендес. Сзади показалась ее мать, Кэтрин да Коста Мендес, распекавшая свою дочь слабым голосом:
– Мэри, ты что же, не придумала ничего лучше, как вручить наше письмо тудеско?
Мэри что-то промямлила в ответ, но голос ее матери продолжал гудеть, прерываемый длинными паузами:
– В следующий раз, Мэри… попроси посыльного… вручить письмо… тому, кто умеет читать!
Эстер на мгновение увидела, как исказилось лицо Ривки, словно от попадания стрелы, но едва женщины переступили порог, оно снова сделалось невозмутимым.
Мать и дочь вошли в комнату. Их элегантные юбки из темной ткани покачивались наподобие колоколов в такт их шагам. Платье Мэри было зашнуровано очень туго, являя взору пышную грудь и белые плечи. Пухлое лицо обрамляли шикарные локоны. Она с жадным любопытством обвела взглядом комнату. Тем временем Кэтрин да Коста передала Ривке лисью горжетку. Еще при входе она сбросила на руки служанке свой плащ и оказалась в тяжелой юбке с фижмами, щедро расшитой серебряной нитью. В памяти Эстер неожиданно воскрес Исаак, который называл таких модниц «tapecaria andadoria» – «ходячий гобелен». Однако тяжелое дыхание Кэтрин, которое было слышно через всю комнату, заставило Эстер усомниться, что ее здоровья хватит надолго, чтобы выдержать вес такого наряда в лондонском климате.
– Кофе, – не сказала, а выдохнула Кэтрин в сторону Ривки.
Та исчезла на кухне.
В суровом молчании Кэтрин оглядела жилище раввина. За исключением глубокого кивка в синагоге или на улице, она никак не проявляла свой интерес к жизни родственника мужа. Даже в небольшой общине португальских евреев семья да Коста Мендес держалась обособленно. Кэтрин, наверное, была единственной из синагогальных матрон, кто совсем не интересовался сплетнями – Эстер не раз замечала, как она неодобрительным взглядом буквально выдергивала Мэри из шепчущейся толпы. Кроме того, семейство да Коста Мендес никогда не приходило в синагогу пешком, хотя этим не гнушались даже самые богатые евреи. Прихожане уже привыкли к появлению этой троицы, вылезающей из роскошной кареты – и даже в шаббат! Первым появлялся дородный, но энергичный Диего, обутый в башмаки на деревянной подошве, украшенный седой шевелюрой; затем неспешно появлялась Кэтрин, на вид гораздо старше своего мужа, словно годы бежали для нее быстрее. И наконец, коснувшись брусчатки сначала носком туфли, а потом пяткой, уверенная в том, что на нее смотрят, небрежно опираясь белоснежной рукой о борт кареты, выходила единственная дочь Кэтрин, которой удалось пережить всех своих братьев и сестер.
Послышался голос раввина (разглядывая гостей, Эстер даже забыла о его присутствии):
– Кого я имею честь приветствовать в моем доме?
Кэтрин да Коста Мендес царственно повернула голову и посмотрела на ребе. Видимо, она не привыкла объясняться сама, потому что кивком подозвала к себе Мануэля.
Братья встали одновременно – Альваро нервно улыбаясь, а Мануэль неторопливо, хотя и с уважением.
– Кэтрин да Коста Мендес, – объявил Мануэль низким торжественным голосом. – И ее прекрасная дочь Мэри.
В последних словах юноши послышалось что-то похожее на насмешку. Эстер заметила, что лицо Мэри покрылось румянцем.
– Приветствую вас, дядюшка, – по-португальски произнесла матрона.
Раввин встал со своего кресла. Прошло довольно долгое время, прежде чем Кэтрин догадалась, что именно от нее требуется, шагнула вперед и милостиво вложила свою руку в перчатке в его ладонь для поцелуя.
– Добро пожаловать в дом, который ваша семья любезно предоставила нам, – произнес раввин, усаживаясь обратно.
Кэтрин раскрыла было рот, чтобы ответить, но первой заговорила ее дочь, обращаясь к Эстер.
– А мы приехали, чтобы повидать вас! – сказала она так, словно это было бог весть какой радостью.
До сих пор к Эстер никто не приходил, и она не могла даже представить, что от нее могло понадобиться Мэри.
– Но я еще не закончила, – произнесла она, указав на перо и бумагу. – Я переписываю для ребе…
Однако раввин движением головы показал, что Эстер не удастся избежать разговора.
Она встала со своего места, оправила юбку и последовала за женщинами в маленькую боковую комнатку, где Ривка уже поставила на столик две чашки кофе – причем, как обратила внимание Эстер, недостаточно горячего. В комнате не было печки, отчего чувствовались холод и некоторая затхлость. К тому же Ривка обычно держала дверь сюда закрытой, чтобы не уходило тепло из комнаты раввина. Кэтрин заняла стул побольше, что стоял у окна. Мэри плюхнулась на сиденье поменьше, и ее юбка заняла почти все пространство вокруг, оставив лишь чуть-чуть свободного места.
– Присаживайся, – пригласила Мэри.
Эстер опустилась на банкетку. Мэри торжествующе посмотрела на мать, как будто покладистость Эстер явилось весомым аргументом в каком-то их споре, о котором сама Эстер не имела никакого понятия. Затем, придвинувшись поближе, так что складки ее платья совсем закрыли жалкий муслин юбки Эстер, Мэри заглянула ей в лицо. Эстер невольно подалась назад, пока ее туфля не уперлась в деревянную ножку банкетки.
– Как вам кофе? – раздался равнодушный голос Ривки, которая стояла у порога, заложив руки за спину.
В ее интонации не слышалось вопроса, и женщины ничего ей не ответили.
– Сколько тебе лет? – внезапно спросила Мэри.
– Двадцать один, – ответила, немного замявшись, Эстер.
– Всего-то? – недоверчиво протянула Мэри.
Кэтрин бросила взгляд на дочь:
– Я же говорила тебе.
Губы Мэри надулись – она думала, что Эстер гораздо старше.
– Но волосы!
Эстер непроизвольно потянулась рукой к голове, и Мэри рассмеялась:
– Да ты только взгляни на ее волосы, мама! Она ж наполовину седая, будто ей под шестьдесят! Только брови черные. Да ей бы напялить парик, и она вполне сошла бы за джентльмена-роялиста.
Она дернула Эстер за выбившуюся прядь.
– Или, может, это у тебя парик, а, вздорная ты девица?