пахи, грубая ткань одежд и больно толкающиеся руки увлекали ее по течению, и тепло незнакомых тел согревало ее.
Сквозь просвет между двумя лавками виднелись река и весь Лондон по обе стороны моста. Город простирался далеко за крепостные стены, его здания густо облепляли речные берега. Под мостом послышался тяжелый грохот водяных валов, и Эстер увидела, как серые мутные волны бьются об устои, притом вниз по реке вода стояла гораздо ниже – примерно на высоту роста мужчины. Вода, подобно расплавленному стеклу, мчалась так бурно, что создавалось впечатление, будто сам мост вот-вот унесет вниз по течению. Толпа вновь подхватила ее, но Эстер, даже не успев привыкнуть к сумраку галереи, увидела впереди бледный проблеск выхода.
И женщины, и мужчины вокруг нее то освещались лучами солнца, то скрывались в тенях – и все они были и здесь, и где-то в ином мире, живые и отчужденные, и лица их озарял свет, и они были прекрасны. На мгновение Эстер показалось, что в этом темном туннеле люди отбросили присущую им настороженность и обступили ее, желая поделиться своими страстями и надеждами, жизнями и смертями… И в это мгновение она поняла, что готова простить их за все, за все ее страхи, что отталкивали ее от города. Ее сердце сжалось от сочувствия. В какой-то момент она была уверена, что мост готов сорваться со своих опор и унести их всех за пределы города. Но это был всего лишь шум воды, отхлынувшей от речных берегов. В воздухе снова стали слышны крики чаек, брань портовых рабочих и сухой стук друг о друга деревянных барж. Ноздри Эстер пронзал запах речной воды, которая бурным потоком смывала очесы бытия. И она впервые в своей жизни поняла – это и есть свобода, та свобода, что искал ее брат.
Лондон кипел жизнью. И теперь эта жизнь проникла в ее существо. И она возбудила в ней желание, пламя, что полыхнуло через границы, некогда очерченные ею самой.
Эстер мучилась вопросом – а может ли желание быть неправильным, греховным, если оно присуще любому живому существу? Существо рождается, чтобы дышать, чтобы питать самое себя. Не должно ли оно указывать на цель жизни – быть поводырем совести? И само отрицание его не сделается ли скверной?
Ей казалось, что она впала в ересь – но то были ее собственные мысли. И тут ее словно ударило изнутри: вот в этом-то и есть истина – в этих теплых телах, в прикосновении рук, в том, что ей захотелось прижаться губами ко ртам тех, кто шел рядом с ней, и в этом прикосновении понять язык, на котором они говорят. Где-то далеко, за этим мостом ее ждали книги, еще не прочитанные и не подвергнутые сомнению – и не оспоренные, – поскольку теперь перед ней мало было невозможного, и Эстер полагала, что книжные мудрецы весьма слабы в понимании того, что больше всего ее интересовало, а именно воли, которая управляет существующим миром и приводит его в движение. Она прикрыла глаза и вся отдалась на волю толпы, что несла ее по своей воле, – и даже тогда ей виделись под закрытыми веками убористо исписанные страницы, и в ушах ее звучали голоса былых мыслителей. Каждый абзац, исполненный чернильного восторга, обрисовывающий очертания видимого мира на желтой как слоновая кость бумаге, черные отпечатки рассуждений. Но тем не менее в ее воображении руки, что переворачивали те страницы, были не ее, а чужими. И Эстер даже не смогла бы в тот момент ответить, чего хотелось ей больше – ощущать бумагу руками или написанные слова разумом.
А потом снова был свет, дневной, бледный… Шум речных вод остался позади, а спереди уже раздавался стук копыт по булыжникам брусчатки. Эстер поняла, что очутилась на другом берегу. Перед нею высились ворота, и она сразу не смогла осознать, что за зрелище ей открылось. То ли камни, то ли древесные комли, то ли что-то еще, тронутое тленом, насаженное на пики. Смоляные волосы, обвисшие щеки напоминали обугленную бумагу… Головы. Залитые дегтем головы казненных за государственную измену преступников. Душу Эстер пронзил ужас, и она едва не грохнулась оземь. Ранее до нее доходили слухи, что правительство таким образом расправляется с неблагонадежными гражданами, – но вот сейчас она не могла ни отвести взгляд, ни пройти под этими зловещими свидетельствами правосудия. У одной головы был перекошен рот, а почерневшие глаза почти вылезли из орбит, что было бы невозможно для живого человека, не познавшего цены своих убеждений. Эстер едва не стошнило. Но живые тела продолжали подталкивать ее вперед, живые люди стремились на противоположный берег, не обращая внимания на покачивающиеся над ними полусгнившие черепа, намекавшие на то, что, возможно, скоро к ним прибавятся новые головы искателей правды. Эстер хотелось кричать в голос: да пусть никогда не узнается ваше истинное помышление, ибо петлей и огнем оно вознаградится!..
И все же ей хотелось понять, что именно подвигло этих людей на столь жуткую смерть.
Однако толпа несла ее дальше. Эстер потеряла равновесие, споткнулась и вдруг почувствовала себя одинокой на сквозящем ветру. Ужасные головы остались далеко позади, а вокруг нее обезлюдело. Она стояла на противоположном берегу, содрогаясь от неприятных прикосновений чужих тел, ног и рук.
Сотен рук, живых и мертвых.
Глава одиннадцатая
В хранилище рукописей царила тишина. За столами хлопали глазами невыспавшиеся аспиранты. Изредка слышалось шуршание переворачиваемых страниц. Кто-то скрипел карандашом, кто-то, потягиваясь, хрустел суставами, кто-то страдальчески вздыхал.
Хелен сидела за широким столом. На коричневой подложке перед ней лежала, сшитая толстым шнурком, рукопись из дома Истонов. Накануне вечером ей позвонила заведующая библиотекой, Патриция Старлинг-Хейт, и сообщила, что первая партия документов готова для исследования. Хелен приехала как раз вовремя – массивная дверь хранилища уже была отворена, и, ежась под совиным взглядом библиотекаря, Хелен выложила все свои письменные принадлежности, отдала сумочку и отключила мобильный телефон, и только после этих процедур та соизволила подняться с места и выдать ей требуемые бумаги.
Хелен уже успела прочитать три документа. Аарон тоже не отставал. На его рабочем месте лежало несколько бумаг, хотя сам он куда-то испарился. Впрочем, до закрытия библиотеки оставалась возможность прочитать еще несколько писем.
Заведующая снова прошествовала мимо. Как только она скрылась из виду, Хелен наклонилась над столом и украдкой втянула ноздрями воздух. От крохотного томика религиозных стихов исходил едва уловимый запах тлена – как на пожарище, когда огонь уже потушили, но запах опасности еще остался.
Хелен откинулась на спинку стула, наслаждаясь мыслью о том, что вся коллекция документов находится в консервационной лаборатории двумя этажами выше. С самого начала все складывалось удачно – особенно то, что стоимость документов оказалась хоть и высокой, но не запредельной. Оценщик заметил, что документы относятся к периоду Междуцарствия и последовавшей Реставрации, и это, возможно, увеличило стоимость бумаг на тысячу фунтов. Однако Джонатан Мартин, ведомый своим неизбывным стремлением обойти Университетский колледж, умудрился изыскать дополнительные средства в закромах исторического факультета. Этих денег, вкупе со звонком проректора, хватило, чтобы побороть сомнения заведующей насчет приобретения находки. Конечно, если бы оценщик заметил ссылку на Спинозу, то Хелен вряд ли бы удалось вытребовать дополнительное время для ознакомления с бумагами. Но оценщики, равно как и специалисты по хранению, смотрели на документы как на артефакты – и лишь историки могли понять их истинное значение.
Но ключевые решения, когда дело касалось документов, выносили все же сотрудники библиотеки. И Хелен прекрасно понимала, почему Патриция Старлинг-Хейт, с которой она за несколько десятков лет едва перемолвилась парой слов, теперь выглядит особенно сурово. На ее месте Хелен бы рвала и метала. Действительно, для заведующей было несколько унизительно получить требование Джонатана Мартина приобрести какие-то бумажки, имеющие весьма отдаленное отношение к имеющейся коллекции (документы времен Междуцарствия можно было найти в Государственном архиве). Но как только состоялось оформление сделки, Мартин настоял на том, чтобы бумаги прошли консервационную обработку в первую очередь. Заведующая лабораторией – Патриция Смит – попыталась объяснить Мартину, что руководит лабораторией все же она, а драгоценные документы семнадцатого века вполне могут и подождать.
Хелен могла представить себе реакцию обеих Патриций, когда Джонатан Мартин не только не внял их доводам, но ясно дал понять, что каждый документ должен быть доступен для исследования, причем лаборатория и хранилище редких рукописей обязаны информировать все заинтересованные стороны о ходе процесса консервации (Мартин уже успел пообщаться с журналистами, объявив им о важнейшей исторической находке семнадцатого столетия). Разумеется, добавил он, в соответствии с законодательством, материалы должны стать достоянием общественности немедленно, но в данный момент им требуется специальная обработка в лаборатории.
Да, именно так, по воле амбициозного начальства и попирались законы о свободе информации, однако Хелен не могла не признать, что все происходящее было ей на руку. Ирония судьбы заключалась в том, что она внезапно сделалась объектом особого внимания шефа, что не могло не льстить, хотя и почивать на лаврах было еще рано.
Так что царившая в помещении библиотеки атмосфера отнюдь не облегчала дыхания, особенно если учесть моральное состояние начальственных дам. Впрочем, ничего особенного тут не было: обе недолюбливали специалистов-историков. За многие годы работы Хелен порядочно наслушалась ламентаций на тему того, что историки рассматривают документы исключительно как источник информации, а не как памятники, имеющие самостоятельную ценность. Историки полностью теряли интерес к тому или иному свидетельству после того, как выкачивали из него всю нужную информацию. Патриция Старлинг-Хейт, например, однажды узрела комок жевательной резинки, прилепленный к странице иллюстрированной рукописи шестнадцатого века. А Патриция Смит, занимавшаяся пятнадцатым веком, горько сетовала на то, что могла бы спасти бесценную реликвию, если бы не гадкий ученый-историк, склеивший порвавшуюся бумагу куском скотча. Однажды в лифте Хелен повстречала разгневанную хозяйку лаборатории, которая не поленилась спуститься на несколько этажей, чтобы задать взбучку студенту, случайно проткнувшему карандашом лист какой-то рукописи. После зловещей паузы она положила перед опешившим историком поврежденный листок, словно врач, укладывающий пациента на кушетку, и даже не сказала, а каким-то свистящим шепотом сообщила, что на восстановление документа у нее уйдет не один час. Проследив за озабоченным взглядом провинившегося, Патриция не преминула намекнуть (при этом она напоминала самку, защищающую своего детеныша), что об успешной защите диссертации бедняге на время придется забыть.