кладовая и одна цистерна с водой останутся нетронутыми, чтобы поиздеваться над римским войском. Пусть они найдут еду и переполненную цистерну, а рядом – аккуратно уложенные в ряд тела защитников и поймут, что евреи предпочли смерть римскому рабству и их богам.
И вот когда римские солдаты ворвались в крепость, они увидели только клубы дыма и услышали лишь тишину.
Гид оттолкнулся от каменной стены, на которую опирался. В наши дни, сказал он, израильские солдаты приносят воинскую присягу под девизом: «Масада больше не падет».
Простиравшиеся со всех сторон до самого горизонта равнины колыхались в горячем мареве.
– И тем не менее, – негромко произнес Ави, невысокий жилистый американец, поворачиваясь к своим компатриотам, – разве может любящий человек убить того, кого любит?
Гид вскинул голову. Ави понял, что его услышали, покраснел, однако продолжил:
– Я хотел сказать: какой мужчина способен на подобное?
Дрор едва слышно хмыкнул. Он бросил докуренную папиросу, с силой втоптал ее каблуком в пыль и, положив окурок в карман, отвернулся от американца.
Гид какое-то время молчал, а потом вдруг проговорил тихим голосом:
– А вы когда-нибудь задумывались о том, чтобы дать любимому человеку умереть от рук того, кто его ненавидит?
Американец смолк и стал смотреть на пустыню.
Глянув на часы, проводник мотнул головой в сторону тропы. Без лишних слов группа отправилась в обратный путь, гуськом пробираясь к подножию горы.
Дрор спускался по извилистой дорожке, держась впереди Хелен. Она следовала за ним, стараясь подстроиться под его быстрый темп, хотя ноги ее скользили по крутому склону, а голову нещадно пекло солнце. Ее кто-то дважды позвал по имени из шедших сзади, но она не обернулась. С каждым шагом она убегала от первого века, века мученичества и страданий, и ужасная история соскальзывала с ее разгоряченных плеч, пока земное притяжение увлекало ее вниз. Дрор чувствовал себя на тропе, словно был рожден, чтобы преодолевать каждый ее изгиб. Это было словно его первородное право – спуститься с горы, не свернув себе шею. Хелен понимала, что следовать за ним в таком темпе небезопасно, но все же не замедляла шаг. В конце концов, плевать, если даже сломает себе ногу. Это было бы даже здорово. Ей страстно хотелось слететь с этой горы, пронзить иссушенный, яркий и до невозможности романтичный воздух пустыни и разбиться об эти камни. Тогда Дрору придется наконец остановиться и поговорить с ней.
Земля неслась на нее, подошвы стучали по камням, и плоская равнина приближалась с ужасающей скоростью. Хелен точно не знала, что скажет, когда догонит Дрора, но точно понимала, что должна догнать его.
Он исчез в автобусе.
Хелен остановилась на стоянке, громко дыша в тишине. Ее медленно окутывал жар, словно между ее телом и пустыней стерлась какая-то существенная граница. Когда шаги остальной группы стали слышны на каменистой тропе, она встала с ровно бьющимся сердцем.
На полпути к Эйн-Гед и Хелен поднялась с места и прошла по салону вперед, туда, где гид чертил желтым от никотина пальцем по карте, показывая водителю маршрут. Гид недоуменно обернулся в ее сторону, но Хелен не стала тратить время на церемонии.
– Если в Масаде погибли все евреи, – спросила она, – то откуда вам известно, что именно там произошло?
Проводник постучал ногтем по своей измятой карте и вздохнул. Но если на вершине горы он был торжественен, как патриарх, то сейчас снова стал обычным человеком.
– Это записал историк Иосиф Флавий, – резко ответил он. – А он услышал об осаде и взятии Масады от двух евреек – старой и молодой, которые спрятались в пещере вместе со своими детьми во время резни. Из-за своей трусости они попали в руки римлян и были обращены в рабство.
Автобус вывернул на дрожащий в знойном мареве поворот. Гид покосился на обочину, затянулся сигаретой и задумчиво выдохнул дым прямо в лицо Хелен.
– Они обе были предателями, – сказал он. – Но, по крайней мере, сделали хоть что-то хорошее, сохранив эту историю для потомков.
Кто-то в хвосте автобуса жаловался на заклинившее окно. Кто-то попытался запеть, но другой волонтер сказал, что у него болит голова, и попросил замолчать.
– Почему? – спросила Хелен.
Гид, который было наклонился к водителю, чтобы что-то сказать тому, обернулся:
– Что «почему»?
– Почему вы называете тех женщин предателями?
Краем глаза она заметила, как Дрор, сидевший напротив, метнул в ее сторону взгляд, но не стала поворачиваться к нему.
– Почему желание жить есть проявление трусости? – выпалила она.
Гид устало посмотрел на нее, медленно покачал головой и вернулся к разговору с водителем.
На обратном пути Хелен прошла мимо Дрора, но тот сделал вид, что поглощен созерцанием пейзажа, и даже не взглянул на нее.
В тот вечер Хелен чувствовала себя вконец разочарованной. Впервые ей захотелось бросить все и уехать. Пустыня, говорившая с ней на ее языке, как казалось Хелен, на самом деле говорила чуждым, неизвестным языком шепота и намеков.
Хелен встала с койки. Среди пустынных растений, названий которых она не знала, слышалось дыхание ночи. В свете единственной лампочки, что мерцала у входа в столовую, сверкнули глаза шакала по ту сторону ограды. Хелен отвернулась. Тишина, царившая на базе, сделалась абсолютной. Из дальнего угла столовой появилась мужская фигура в форме. Нерешительным шагом фигура приблизилась к Хелен, и на загипсованной руке тускло отражался свет. Хелен захотелось бежать.
Однако она не сделала этого, остановившись в сомнении, и Дрор уже стоял перед нею. Он стоял совершенно неподвижно, словно извиняясь за то, что бежал с горы, спасаясь от нее.
Хелен вздернула подбородок, как солдат, стоящий по стойке смирно. Ей хотелось проучить его, немного поиздеваться. Воздух между ними был словно живое существо и хорошо передавал присутствие Дрора.
На его лице промелькнуло вопросительное выражение. Затем он сделал шаг навстречу и поцеловал ее.
Ночное небо светилось над гребнем его черных тугих кудрей. Хелен подняла руку и наткнулась на гипс, прохладный и гладкий, словно камень или выветрившаяся кость. Одинокий кипарис наклонился и закрыл собой звезды. Затем кипарис с приглушенным шелестом пронесся над яркими звездами, и Хелен ощутила теплую живую кожу, теплое тело, и что-то в ней поддалось.
Хелен никому ничего не рассказывала – она знала, что он так хочет. То, как его голос все еще дрожал от удивления, когда она здоровалась с ним, словно после их последней встречи она могла забыть его имя и исчезнуть; то, как он притягивал ее к себе за поясницу; его тихий радостный смех, когда она поддразнивала его за слишком суровое отношение к добровольцам; то, как он смеялся не столько над ее словами, но и над самим ее смехом… все это должно было остаться между ними. Ему не нужно было просить ее об этом. Даже если ей бы захотелось, то как она могла объяснить свою неожиданную метаморфозу, что каждая молекула ее тела выстроилась в определенном порядке, словно железная стружка в объятиях магнитного поля?
Каждый день она все так же резала овощи, разливала по ведрам кефир, собирала в самую жару стреляные гильзы, но теперь все вокруг приняло новые очертания. Окружающий мир изменил свою географию и разделился на те места, где они могли незаметно встречаться, и на бесплодные участки, где приходилось делать вид, что она не замечает его, его негромкие разговоры с другими офицерами при входе в столовую или то, как он приподнимает голову, заслышав шум мотора на горизонте.
Дни шли за днями, и Хелен рассчитывала время до следующего мгновения, когда они снова окажутся вдвоем. Откладывая в сторону кухонный нож, Хелен смотрела в окно на пустыню, и ей казалось, что вот-вот все старое рухнет и превратится во что-то новое, другое, иной путь существования в этом мире – новое воплощение скал и неба, кипариса и топливной цистерны, и все придет в согласие и гармонию. И был свет, падавший из широкого окна кухни, и тонкие струйки горячего воздуха, поднимающиеся от раскаленного лобового стекла джипа, и холодный вкус грушевого нектара в полутемной столовой, и в основе всего – нежность.
В Яффе они вышли из автобуса в сонную послеполуденную жару. Это был первый раз, когда их выходные совпали. Всю дорогу от Беэр-Шевы они сидели касаясь друг друга ногами. Дрор смеялся над ее неумением правильно произнести букву «р» в его имени, она же забавлялась тем, что Дрор не в состоянии выговорить ее фамилию – у него получалось «Ватт» вместо «Уотт». Дрор развернул заготовленные свертки с лавашем и солеными огурцами. Только когда они отъехали достаточно далеко от Беэр-Шевы, так что не рисковали столкнуться с людьми с базы, Дрор взял Хелен за руку и уже не отпускал. Пейзаж за окном менялся от пустынного к прибрежному – появились скалы, рядом чувствовалось море.
Дрор тихонько напевал что-то на иврите, а потом и на польском, отбивая ритм коленом. Потом он умолк.
Без военной формы Дрор выглядел как-то необычно – хлопчатобумажная рубашка с короткими рукавами, бледная после гипса рука, свернутое пляжное полотенце на соседнем сиденье. Хелен испытывала необычайную нежность к нему, и называла его Фрэнки Лейном[25], и отказывалась объяснить, почему именно Фрэнки Лейн. Дрор смутился, и она рассмеялась, и в тот же момент ей пришли на память слова, слышанные еще в школе: «Как прекрасно все человечество».
Дрор знал дорогу к берегу, но сначала они остановились у тенистого ресторанчика возле часовой башни, чтобы пообедать. Тарелки они поставили на низкую каменную стену, с которой открывался вид на апельсиновую рощу, сквозь деревья которой просвечивало море. Хелен из любопытства добавила к фалафелю темно-зеленый соус «хариф» – Дрор еще попытался остановить ее, спросив, уверена ли она в том, что делает. Английский цветок, что уж тут… Но Дрор знал, что говорил, – при первой же попытке проглотить смазанный соусом кусок глотку Хелен обожгло адским огнем. «О боже!» – только и смогла она выдавить из себя, обливаясь потоком слез. Дрор было посмеялся, но вскоре уже поил Хелен водой из бутылки. Большим пальцем он обтер соус с ее верхней губы, а потом пошел к хозяину ресторана за льдом, так как жжение все не утихало.