Сам Дрор сидел на некотором расстоянии от Хелен, настороженно сжимая в руке нетронутую бутылку с содовой. Он тоже почувствовал перемену в настроении собравшихся. Хелен молча наблюдала, как выражение надежды на его лице сначала как-то потускнело, а потом сменилось гневом.
Ави повернулся к Мюриэль и довольно громко – так, чтобы даже кассирша за стойкой замерла, – произнес:
– Ну, это еще не значит, что добровольцы-неевреи приносят нам пользу.
Дрор постучал ногтями по своей бутылке. Затем еще раз. Потом встал и обратился к Ави и двум десяткам солдат, которые повернули к нему свои лица, исполненные страха и доверия, как будто к старшему брату.
– Неевреи находятся здесь по своему выбору, – заявил Дрор. – Вот мы все время говорим о героизме. А кто бы из вас вот просто так решил бы изменить свою судьбу и отказаться от личной безопасности?
Никто ему не ответил, но на лицах собравшихся все еще сохранялось осуждающее выражение.
Дрор повернулся и вышел из столовой.
Хелен не вставала со своего места, пока все не вышли. Никто ничего не сказал ей, хотя пару быстрых взглядов, брошенных в ее сторону, она все же заметила. Даже ей доводы Дрора показались довольно-таки слабыми. Еврейские добровольцы ведь на самом деле отказались от комфорта и спокойной жизни – взять тех же Уолтера из Канады и Марию из Италии или американца Ави, фамилия которого была Эйб; других его соотечественников; Дэвида, родившегося в Лондоне… Все эти ребята покинули свои насиженные места, где могли бы вполне комфортно существовать, – но все они решили остаться в этой пустыне. Для них волонтерская работа была способом начать новую жизнь в качестве граждан Израиля. И они бросились в это пекло очертя голову, ибо каждый должен был принять участие в грядущей драме, так как война была неизбежна. Как однажды мрачно высказался Ави, он приехал сюда только лишь потому, что личная безопасность для него не имела никакого значения после того, как он узнал, насколько легко и безнаказанно можно убивать евреев. И здесь их цели расходились с намерениями Хелен, для которой вся эта авантюра являлась ее личным бунтом, попыткой начать новую, взрослую жизнь.
До того, как все началось, прошла неделя. До того, как она проснулась от голоса Дрора, который в жаркой темноте барака с неуклюжей тщательностью зачем-то застегивал пуговицы на ее гимнастерке. Неделя притворного отворачивания глаз даже тех девушек, с кем она была дружна. Однажды Хелен разлила воду из ведра на кухонный пол, но Нурит даже ничего не сказала ей – так велико было ее уважение к Дрору. Неделя напряженности, которую Дрор, казалось, вовсе не замечал – при виде Хелен он улыбался, а когда прикасался к ней, то создавалось ощущение, будто он прикасается к величайшей драгоценности. Хелен лежала рядом с ним и видела, как на его шее бьется жилка, и в тот момент ее страх испарился. Вот она наконец там, где можно лежать обнаженной и спокойно смотреть в темные глаза мужчины рядом с нею, и знать, что они поклялись друг другу в истине. Впервые с тех пор, как она почувствовала себя взрослой, Хелен поняла, что ей не страшно жить. Она произнесла вслух: «Я жива», – и два еврейских слова словно выпали из нее, подобно двум камнямблизнецам в тихой пустыне.
Она проснулась от взгляда Дрора. Инстинктивно Хелен подтянула одеяло к груди и села.
– Ты знаешь, сколько нас погибло?
Сперва ей показалось, что она ослышалась.
– Каждый третий.
Дрор говорил тихо, но с таким напором и чувством, что Хелен стало не по себе.
– Каждый третий еврей во всем мире. Там, где я родился, в Польше, погибло девять из десяти.
Хелен ждала, не зная, что сказать. Дрор наблюдал за ней с выражением, которое Хелен никак не могла определить.
– Да. И твоя мать тоже. И Несса… Он сморгнул.
– А ты знаешь, сколько нас погибло здесь в войне за независимость? Когда нас атаковали с пяти фронтов сразу.
– Дрор, – отозвалась Хелен. – Ты говоришь так, словно речь с трибуны произносишь.
Дрор встал, и она заметила, что он уже одет. Он медленно прошелся перед ней, словно следователь на допросе. Затем остановился.
– Я хочу, чтобы ты знала. Знала, во что ввязываешься.
Она хотела было сказать, что тоже пережила войну, но потом ей стало стыдно. Она мало что помнила о блицкриге: рука матери, задергивающая тяжелую занавеску, чтобы отгородить ее от ревущего, стенающего мира снаружи, гладкая ручка чемодана с персональной биркой, котенок, что жил в соседском сарае, женщина, приютившая троих чужих детей… Хелен забыла, как завязывать шнурки на ботинках, и старшая девочка показывала ей, как это делать.
– Хелен, – продолжал Дрор, как бы читая ее мысли, – я говорю о том, что это не просто война, которая начинается и заканчивается. Это не то, что было в Англии. Назови мне страну, и я скажу тебе, когда там люди стали одержимы идеей уничтожения евреев. Знаешь ли ты, что в России нацисты нанимали местных, чтобы те помогали им топить наших, пока не додумались до более эффективных способов? Только в Бабьем Яре тридцать тысяч человек за два дня.
Он помолчал.
– Топили…
– Дрор, остановись, – произнесла она.
– Только попробуй представить себе.
Хелен уставилась на него.
– Я представляю, – продолжал он. – Утопление должно было производиться индивидуально. А ты представляешь, что нужно, чтобы удерживать за волосы женщину, мужчину или ребенка? И не секунду, не мгновение, пока ты не успеешь сообразить, что происходит. Когда человек тонет, он пытается сопротивляться.
Его голос дрогнул.
– И ты должен держать, пока человек не перестанет бороться. Хелен старалась не представлять себе этого, но у нее слабо получалось. Она почувствовала, как у нее сжались сухожилия на шее. Чувствуя надвигающуюся панику, она поднесла ладони к лицу, чтобы отгородиться от ужаса.
Дрор сел рядом так тихо, что она даже не заметила.
– Мне нужно, чтобы ты понимала, – сказал он.
– Зачем ты мне это рассказываешь?
Он прикрыл глаза.
Хелен села напротив него, подтянув одеяло почти до шеи. Тут она впервые задумалась, не втягивает ли своими чувствами Дрора во что-то неправильное. Мягкость ее груди, тепло ее кожи могли обмануть его, ввести в заблуждение, исказить его видение мира, в котором необходима твердость.
Отбросив эту мысль, Хелен потянулась к нему и позволила сомнениям покинуть ее. «Вот так, так и так, – думала она, прикасаясь к его телу. – Иди же ко мне, иди…»
Следующим вечером они, взявшись за руки, проделали казавшийся бесконечным путь от столовой до комнаты Дрора. Это была первая ночь, проведенная в его жилище. Входя в здание офицерского корпуса, они не прятались от посторонних взглядов. Их любовь той ночью была медленной, неторопливой, как признание. Хелен долго не могла заснуть, глядя на черное небо над пустыней, где звезды сливались в бесконечность. Дрор тоже не спал, и его темные глаза поблескивали в темноте.
На той неделе на полигоне она бросала гильзы в мешок, слушая под палящим солнцем приглушенное позвякивание металла. Пот стекал по спине и груди, а перед глазами тянулась линия горизонта. От него невозможно было уйти, спрятаться. Не было никакого смягчения, затуманивания действительности. Вот почему она оказалась здесь, вот зачем ей надо было покинуть Англию. Ей нужно было оказаться в том месте, где никакая, даже вежливая ложь невозможна. И вот награда за это – то, чего она так жаждала, – любовь. Синоним честности. Разве Дрор не изложил ей самые суровые истины? Отстрелянные гильзы выскальзывали у нее из пальцев, а в ее воображении вставал образ на фоне голой пустыни: несгибаемый человек с горячим сердцем. Она дала ему обещание, и теперь оно было вшито в ее тело, словно сухожилие: я никогда не солгу тебе.
В конце недели Дрор отдал ей запыленную книгу.
– В этом нет необходимости, – сказала Хелен, отворачиваясь.
Они сидели в его комнате. Их выходные снова совпали – так думала Хелен, пока Мюриэль не ляпнула со своей койки, что, мол, Дрор Всемогущий повелевает временем своих добровольцев для его собственного удовольствия. Несмотря на явный намек, никто из девушек ничего не сказал в ответ. Солдаты, за исключением Мюриэль, никак не комментировали сложившуюся на базе ситуацию и, проходя мимо Хелен, делали вид, что ее просто нет. А если их взгляды пересекались, то выражение глаз было абсолютно нейтральным. Казалось, все ждали какого-то сигнала, который возвестил бы о разрешении кризиса.
И вот теперь в комнате одетый в штатское Дрор протягивал ей книгу:
– Я нашел ее в Беэр-Шеве, – объяснил он. – Я пытался объяснить тебе по-своему, но… – Он глубоко вздохнул. – Ты говорила, что любишь читать. Вот, может быть, так ты поймешь…
Хелен прочитала название. «История еврейского народа». Она нарочно громко рассмеялась, чтобы показать, что ей непонятен его серьезный настрой. Но когда она подняла голову, то увидела перед собой суровое лицо, на мгновение напомнившее ей лицо офицера, который инструктировал их по прибытии на базу.
То гд а она подняла руку и отсалютовала ему.
Но Дрор не засмеялся.
– Это очень важно, – сказал он. – Ты должна знать, на что идешь.
Книгу до нее явно уже читали: обложка была сильно потерта, буквы в названии выцвели.
– Дрор, но ты же понимаешь, насколько все это абсурдно?
Он ничего не ответил.
– Ты хочешь, чтобы я ознакомилась с еврейской историей, чтобы решить, любить тебя или нет? Да я и так уже все прекрасно знаю об этом.
Дрор продолжал хранить молчание. И Хелен понимала, что ей придется произнести эти слова.
На мгновение ей казалось, что он вот-вот опустится на край кровати и заговорит с ней. Но Дрор стоял, и на лице его был изображено напряжение, которого Хелен решительно не понимала.
– Ты не знаешь, что делаешь, – сказал он.
– Нет. Ты ошибаешься, Дрор, и ты сам это прекрасно понимаешь, – крикнула она сорвавшимся голосом. – Ты разговариваешь со мной, как оратор на трибуне.
Она указала на книгу.