– У тебя дыра в том месте, где когда-то было твое сердце, – сказала она рваным, отвратительным голосом. – А на его место ты поставил историю.
В ответ – тишина, от которой зазвенело в ушах. Потом Дрор просто сказал:
– Нет.
Он открыл глаза и посмотрел на нее.
– Ты в моем сердце, Хелен. Но я не тот, кем был. Я… Его голос сорвался.
– Я ненавидел это ощущение, – продолжал он, постепенно повышая голос. – Ненавидел. Думаешь, я не понимал, что со мной происходит? Разве можно не заметить, как жизнь мнет твое сердце и душу?
Хелен прекрасно понимала, как ему больно, и ненавидела себя за свою откровенность. Она любила его, любила, как никого в своей жизни, и знала, что он не виноват, и готова была положить голову на бетонный пол барака под его стоптанные солдатские ботинки.
Дрор умолк. Какое-то мгновение он стоял неподвижно, а затем жестом указал ей на дверь.
И вот солдат рисует силуэт Масады на капоте своего джипа. Чемодан и билет до Лондона у нее в машине, которую она взяла напрокат, чтобы доехать до аэропорта. Пустыня навсегда осталась позади. Хелен ощутила нечто стальное в своей улыбке, хотя заметила, как глаза солдата-художника заблестели от глупого вожделения при виде ее блузы и юбки, столь непривычных после нескольких месяцев ношения военной формы. Солдат протянул ей один из своих эскизов, и Хелен почти вырвала листок у него из рук.
В тот долгий первый рабочий день Аарон поинтересовался, как история стала для нее делом жизни.
Хелен взяла пальто, сумочку и трость с затертой с одной стороны рукояткой. Затем выключила свет и заперла дверь кабинета.
На улице она прислонила трость к перилам и попыталась поплотнее застегнуть пальто, чтобы не прохватило холодным ветром. Сунула руки в карманы, перевела дух и натянула перчатки. Потом оперлась на трость и медленно побрела к машине.
Глава двенадцатая
Она откинула полог – деревянные кольца глухо стукнули.
Каменный пол был холоден как лед. Она коснулась его босыми ногами и встала с постели. В темной комнате ее дыхание казалось невесомым. С кровати Ривки доносились тяжелые вздохи. Эстер потянулась и нащупала подоконник. Стекла в окне пропускали слабый свет, больше похожий на сумерки.
Над городской стеной тускло бледнело лунное пятно. Внизу, на улице, послышался хриплый смех возвращавшихся из таверны пьянчуг. Она плотно закуталась в шаль и двинулась на ощупь вдоль стены, пока наконец не оказалась на холодной лестнице.
Погасший очаг дополнял пустоту кабинета раввина. На мгновение она задержалась на пороге. Даже сейчас этот момент был ей особенно дорог. На занавешенных полках ее безмолвно ожидали книжные переплеты. Эстер шагнула в комнату и вдохнула холодный воздух. Возле камина она нашла свечу и огниво, и вскоре комната озарилась светом, отпугнувшим тени. На столе лежали тома, которые она недавно принесла из переплетной мастерской. Наутро она должна прочитать их ребе. Эстер задернула ближайшие полки и провела пальцами по переплетам сложенных на столе книг. Первая из них была на португальском: «Consolação às Tribulações de Israel»[30]. Следующая, «Кеце га-Арец», на иврите. Потом на французском: «Начала философии»; за ней шел «Звездный Вестник», написанный на неудобоваримой латыни, которая, после месяца борьбы, начала постепенно уступать ей.
За последние годы что-то все-таки пробудилось в ней, что-то зацепило ее – город, книги… Неужели раввин мог об этом догадаться?
Последнее время как минимум раз в месяц раввин требовал, чтобы она отправлялась в Лондон заказывать в переплет новые книги, которые продолжала присылать амстердамская община, или же приобретать новые рукописи в счет поступлений от своего племянника. Эстер боялась, что рано или поздно настанет день, когда ребе осознает свою ошибку, ибо количество книг росло, и расходы на них становились все больше, что не могло не сказываться на благополучии семьи. Сам раввин мог посвящать им всего по нескольку часов в день, пока его не смаривала усталость. Учеников становилось все меньше, а братья Га-Леви – двое из пяти оставшихся слушателей – приходили как бог на душу положит. Но в остальном, если не считать страсти к книгам, ребе оставался вполне благоразумен, и, как рассудила для себя Эстер, человек, который провел, в общем-то, безрадостную жизнь, теперь имел право совершать дорогостоящие покупки, тем более что у него был какой-никакой доход.
С каждым посещением Лондона город постепенно открывался ей, и скоро его улицы перестали пугать Эстер. Она часто задерживалась у лотков книготорговцев, чтобы перевести дух; запах книг не оставлял ее, несмотря на годы страданий и траура. Теперь же Эстер наслаждалась вкусом латинских и английских слов на языке, беззвучно проговаривая их про себя.
Вокруг нее толпились другие покупатели, они водили пальцами по печатным строчкам, и их прикосновения к бумаге казались ей нежными и даже благоговейными. Но как бы Эстер ни любила книги, она помнила, что у евреев священные тексты неприкосновенны. Женщина вообще не имела права брать в руки Тору, да и мужчина мог читать Писание исключительно при помощи деревянной или серебряной указки. Однако здесь, в Лондоне, неверные свободно могли водить пальцами по самым святым словам.
Когда раввин впервые послал ее в книжные лавки у собора Святого Павла, Эстер не дерзала прикасаться к христианским изданиям, и только через несколько недель она осмелилась взять в руки сначала одну, а потом и еще несколько книг. Она открывала их и подолгу стояла, глядя на печатный текст. Поначалу она боялась даже прикоснуться к строчкам, словно они могли обжечь ее пальцы, но вскоре все же решилась. «Мы сочли уместным рассказать в этой книге о нашей вере…» Что это за странные голоса, думала Эстер, которые ищут внутри себя, как будто истина может быть в духе и разуме, а не в наставлениях общества? Она с трудом расшифровала сентенции английского христианина Джона Джуэла. «Сумма логики» давалась непросто, но скоро, используя скудные знания латыни, преподанные ей Исааком, она смогла вникнуть в общую суть. Потом ей в руки попала книга, написанная благочестивой христианкой Джулианой из Норвича, замурованной некогда своими же братьями-христианами – неужели такое действительно могло быть? Эта женщина рассказывала о своих видениях: «Прислонись к окошку в заточении и исповедайся, дабы приобщиться к мудрости…»
Воздух в переплетной мастерской согревался не только огнем, что пылал в очаге, но и дыханием посетителей, что сновали по узким проходам ее, собираясь у столов с пергаментами, разрозненными тетрадями и обрывками кожаных переплетов. Тома в более дорогих обложках дожидались покупателей, чьи инициалы красовались рядом с именами авторов. Эстер познакомилась с сочинением ван ден Эндена, который описывал в своей работе идеальное человеческое общество. Несколько недель на прилавке дожидался своего хозяина экземпляр «Анатомии меланхолии» Роберта Бертона, украшенный витиеватыми чернильными росчерками на фронтисписе. Эстер ногтем подцепляла случайную его страницу и внимательно изучала то, что выпало ей на этот раз. Кроме того, ее внимание привлек набор книг в темно-зеленом переплете, обрезы которых были выкрашены в красный и пурпурный цвета: Декарт, Галилей, Уильям Алебастер, Уильям Шекспир.
Когда раввин посылал ее за чернилами, бумагой или перьями, Эстер не упускала случая, подхватив под мышку покупки, погулять на книжных развалах. Как же отличались эти прогулки от походов в компании Мэри по ателье и сапожным мастерским. Мэри без умолку болтала о своих знакомствах, и Эстер едва ли что могла увидеть из окна кареты семейства да Коста Мендес. Но вот когда она отправлялась в Лондон одна, то ее глазам открывались совершенно изумительные картины: то команда докеров разгружает ярко размалеванную баржу, перетаскивая на спинах бочонки с сельдью, то мимо пройдет какой-то мавр с лиловыми вывороченными губами, улыбаясь ей во весь рот – они оба рассмеялись и разошлись, не сказав друг другу ни слова. Эстер остановилась у лотка толстой усатой торговки и купила у нее сливу – не потому, что ей захотелось есть, а лишь ради того, чтобы понаблюдать за ее жестикуляцией и за тем, как сложились ее губы после того, как она закончила говорить.
Она наблюдала за двумя школярами, сидевшими на корточках у самой реки и игравшими в запрещенные пока еще кости. Неподалеку горланила пьяная компания, чокаясь металлическими кружками, вознося хвалу возвращению короля и тем грешным удовольствиям, которые сопутствуют ему: кеглям, костям и травле медведя. Каждое удовольствие непременно полагалось как следует спрыснуть, оглашая округу немелодичными воплями.
Вернувшись к себе на Кричерч-лейн, она садилась за письменный стол и работала, глядя, как Ривка снует из комнаты в комнату. Ее перо под невидящим взглядом раввина сухим скрипом отвечало на его слова – и этот звук напоминал шуршание мыши, прогрызающей выход наружу. Эстер закончила письмо достопочтенному Йонахану Исраэлю. Затем раввину Аврааму бен-Порату. Ребе также попросил ее написать одному каббалисту в Гамельн по вопросу нумерологического анализа одного из стихов «Брейшит»[31], потом продиктовал письма нескольким молодым и пока что еще малоизвестным ученым, которые спрашивали у него совета по разным поводам. Эстер удивилась, когда раввин попросил ее написать письмо в Совет Четырех Земель[32] в Ярослав – речь шла о нарушении ашкеназского закона о Пасхе, – то есть ее учитель не брезговал общаться с тудеско, хотя это резко осуждалось амстердамскими раввинами-сефардами.
Увлеченная работой, Эстер чувствовала возбуждение, доводившее ее до дрожи, тогда как раввин оставался совершенно спокоен. Ему была присуща терпеливая сосредоточенность, и присутствие девушки совсем не смущало его. Выписывая слова под диктовку ребе, она ощущала его ум – ясный, всепоглощающий и лишенный какой-либо гордыни. Рассуждения учителя, правда, не отличались блистательной риторикой или резкими обвинительными выпадами, которыми так и сыпали знаменитые амстердамские раввины Абендана или Абоаб да-Фонсека. Га-Коэн Мендес в мягких выражениях демонстрировал смирение, которое, как полагала Эстер, вело его к настоящей славе. «Конечно, – так заканчивал учитель свои размышления, – уважаемые оппоненты могли бы привести лучшие аргументы, пусть только они не забудут ответить своему престарелому другу в Лондон и поделиться с ним своей мудростью».