– Ты-то сама веришь, что кто-то сможет ответить на твои вопросы? – хмыкнула Мэри.
– Я хотела спросить, можем ли мы быть самими собой.
Мэри сильно потянула Эстер за волосы:
– Я сама выбираю, кем мне быть!
Эстер понимала, что отвечать не стоит. Но в то же время в ее груди зловеще шевельнулась жалость к себе. Она, конечно, и не сомневалась, что любовь существует на самом деле. Нет, это не шторм на море, от которого одни прячутся в безопасных гаванях, но большинство гибнет в открытом море. Эстер хотелось быть подобной Мэри. Мэри, которая умела мечтать. Да вообще любой женщиной, кроме себя!
А больше всего на свете ей хотелось забыть пьяный голос матери…
«В Лондоне». Константина неторопливо глотает темно-красную жидкость, и кажется, что ей больно глотать. Она откидывается на подушки, распустив свои длинные темные волосы.
«Он жил в Лондоне».
– Моя мать родилась от опрометчивой, неразумной любви, – произнесла Эстер.
Этого не следовало говорить, но было уже поздно.
Губы Мэри расплылись в неуверенной и одновременно полунасмешливой улыбке. Неужели это правда? Надо же – ляпнуть такое, о чем никто и заикнуться-то не посмел бы, даже если так и было.
– Она сама рассказала мне об этом, – продолжала Эстер серьезным тоном. – Хотя из-за вина едва могла говорить.
Услышав о подобном сраме, Мэри сдавленно рассмеялась, но тут же умолкла. На ее лице промелькнуло что-то важное, даже торжественное. Благодарность. Мэри осторожно провела руками по волосам Эстер, словно боясь разогнать ореол такого поразительного откровения.
А Эстер смотрела в зеркало, наблюдая за работой Мэри. Да, она сказала чистую правду. По крайней мере, то, о чем она уверенно помнила. Голос Константины в пустом доме. Самуил и Исаак ушли, прислуга отпущена. Константина неверным движением откупоривает бутылку. Длинные тонкие пальцы матери на богато украшенных кубках – один для нее, другой для Эстер. Несколько согревающих глотков, серебристый, плутовской смех. «А знаешь ли, Эстер, что у меня есть книга английских стихов? Но больше я ее не читаю… Эта книга принадлежала моей матери. Подарок от любимого человека. Но она уже была не в силах даже открыть ее, и я выпросила книгу. Зачем? Потому что я была уверена в том, что Англия рано или поздно станет моим домом. Когда он позовет меня – мой настоящий отец…»
– Моя бабка, – сказала Эстер, глядя на Мэри в зеркало, – была родом из Лиссабона. Однако ее муж, тамошний купец, вдвое старше нее, вел дела в Англии, и ей пришлось сопровождать его в Лондон. И здесь ей встретился некий англичанин, которого она полюбила.
Мэри, не издав ни звука, провела гребнем по волосам Эстер.
– И от их любви родилась моя мать. Она выросла в Лиссабоне и называла отцом другого человека. Однако бабка рассказала ей всю правду.
Эстер нашла в зеркале взгляд Мэри.
– Мать родилась от большой любви, Мэри, но эта любовь не смогла бы их прокормить.
Константина… Миндальный разрез глаз, целый потоп льющихся на плечи волос. Вот она пьяным движением дергает за веревку, чтобы опустить балдахин. Велит Эстер расшнуровать ей платье, что та и делает, боясь прикоснуться к оливковой коже матери, чтобы не разрушить их доверительную близость.
«Я видела своего настоящего отца один раз. Один только раз!»
Рассказ ее матери о совершившейся измене раскачивался в памяти Эстер, словно корабль на морских волнах.
«Мать отправилась со мной в Лондон, чтобы разыскать того англичанина. Его глаза, Эстер, его глаза были не просто карими – они были цвета торфа или темного дерева!»
Руки Мэри остановились сами по себе:
– Но зачем все это нужно было твоей бабке? – выпалила она.
Эстер немного поколебалась, а затем сказала:
– Моя мать говорила, что была любовь, которая заставляла обоих страдать оттого, что они были связаны узами брака с другими людьми. Тот англичанин, ее отец, был незнатного происхождения, но славился умом и проницательностью во всем, что бы ни делал. И ненавидел все, что его ограничивает. Моя бабка оказалась такой же. Но в конце концов их любовь принесла им лишь страдания. А потом бабка, Лизабета, вернулась в Лиссабон с ребенком – моей матерью.
– Но впоследствии они все же увиделись? – настаивала Мэри. – Разве не так?
– Да, но только через много лет, – кивнула Эстер. – Это случилось, когда инквизиция в Лиссабоне убила ее мужа. Бабка разбудила мою мать среди ночи, и они бежали на корабле в Лондон, где бабка пыталась найти того англичанина. Однако его друзья не захотели помочь Лизабете.
– Но все-таки его же нашли? – заметила Мэри. – Ведь нашли же!
– Моя мать была тогда совсем девочкой! Вряд ли она многое понимала. А то и вообще могла досочинить.
– Нет, не думаю. Расскажи.
В зеркале Эстер увидела восхищенное лицо Мэри.
На мгновение шепот Константины наполнил уши Эстер, словно шум моря в раковине: «Моя мать напевала эту песню, убаюкивая меня во время штормового перехода в Англию: „Я знаю душу отца твоего – он великий человек. А ты родилась, Константина, от большой любви…“»
– Мать говорила, что чувствовала доброту своего настоящего отца, хотя нельзя сказать, что он слишком заботился о ней. Говорила, что находиться среди этих двух людей было все равно что стоять посреди течения реки, когда вода мягко сбивает тебя с ног, если ты не держишься за что-нибудь.
Мэри одобрительно кивала – это была та самая любовная история, которую она и надеялась услышать.
Эстер замолчала, но Мэри потребовалось несколько мгновений, чтобы осознать это.
– А что было дальше? – спросила Мэри. – Он взял их к себе, да?
Эстер отвела взгляд от зеркала. В ее голове бились слова Константины: «Я ненавидела его за то, что он не перевернул мир, а отрекся от нас».
– Нет.
Снова посмотрев в зеркало, Эстер заметила, как застыло лицо Мэри.
– Он что, не знал, какая судьба ждала их в Лиссабоне?
– Бабка решила не говорить ему.
– Но как… – начала было Мэри и осеклась, стараясь описать словами подобную нелепость. – Но почему? – наконец вырвалось у нее.
– Мать сама так этого никогда и не поняла.
– Да потому что такое вообще нельзя понять, Эстер!
– Еще я знаю, что Лизабета обвинила того англичанина в том, что тот обманул ее своими обещаниями вечной любви. Тот, в свою очередь, ответил ей тем же. Он сказал еще, что, мол, несвободен в своих поступках, а потом попросил время, чтобы обдумать ситуацию. Он даже предлагал деньги, но Лизабета из гордости отказалась. И она ничего не рассказала ему о том, как священники резали на ремни кожу ее мужа.
Эстер снова вспомнился дрожавший от горечи и удивления голос Константины: «Почему мать не рассказала ему об опасности, что подстерегала нас? Почему, Эстер? Или же она хотела проверить, насколько сильна его любовь? О, ни у кого во всем мире не было столько упрямства, как у нее! Она стояла, положив руки мне на плечи, и я спиной чувствовала, как бьется ее сердце. И англичанин плакал, а я видела слезы у мужчин лишь при смерти, а он все смотрел и смотрел на меня, и я заметила, что он стар и слаб».
– Бабушка, – сказала Эстер, – не хотела, чтобы любовь поймала ее в ловушку. Сердце, говорила она мне тогда, всегда свободно, и если попытаться совершить над ним насилие, оно взбунтуется. И еще она говорила, что хотела бы, чтоб этот англичанин всегда видел ее красивой и радостной, а не жалкой и поруганной, так как воспоминания о тех днях любви были драгоценны.
Дождавшись, когда Эстер закончит, Мэри сердито дернула плечом:
– А я бы рассказала ему все. И тогда любовь спасла бы нас.
Досадливо поморщившись, она снова принялась за прическу Эстер. Несколько минут прошли в молчании. Затем Мэри угрюмо спросила:
– И что было потом?
– Лизабета и моя мать отплыли обратно в Лиссабон. К инквизиции…
– Ну, а дальше?
– Мне кажется, – сказала Эстер, – у моей бабки были еще любовники, хотя и не такие, как тот англичанин.
– О, еще? – как-то нехорошо хихикнула Мэри. – А знает ли ваш раввин, кого он пригрел под своей крышей?
– Думаю, что да, Мэри, – вскинула голову Эстер.
Мэри снова принялась за расчесывание.
Однако с неожиданной для нее самой смелостью Эстер продолжила:
– Моя мать считала себя мудрее собственной матери. Она покинула Лиссабон и без любви вышла замуж за моего отца. Она считала его никчемным человеком, который вряд ли осмелится пренебречь ею. И она так же легко изменяла ему, когда ей надоедало быть верной женой. Она сама призналась мне.
Константина. Мерцающий огонь свечи. «Видишь, Эстер, вот так я и узнала, что случилось с моей матерью. И я изменила свое сердце. Я научилась вести себя в любовных делах так, чтобы не стать жертвой».
Считала ли Константина, что говорила той пьяной ночью с Эстер именно о любви? В ее словах не было любви, а звучала лишь злоба. И когда небо над Амстердамом стало светлеть и часы неожиданных откровений матери истекли, Эстер вдруг почувствовала себя совершенно трезвой. И, выслушав последний рассказ Константины о неверности и предательстве, она навсегда запечатлела его в своем сердце.
«Когда я пришла к матери незадолго до ее смерти, Эстер, ты представляешь, что она мне сказала? Она упрекнула меня за мое недовольство, за мою злобу. Меня, которая всю жизнь жила с ее горем! Но она сказала, что ошиблась во мне, так как я не смогла научиться ненавидеть тюрьму, будь она создана инквизицией или же собственным сердцем.
Я сказала ей, что поступила именно так как раз для того, чтобы избежать этой самой тюрьмы, тюрьмы сердца. „Я поступаю так, – сказала я ей, – чтобы любовь не подвела снова, как подвела нас раньше“.
Мать покачала поседевшей головой, словно я сказала какую-то глупость. „Нет, Константина, – ответила она, – любовь не подвела нас с твоим отцом. Ничего не получилось лишь потому, что мы слишком много от нее требовали. Мы хотели, чтобы любовь переделала мир“.
Мать говорила так, будто хотела выжечь в моем сердце новую истину взамен истершейся старой. „Я написала, – сказала она, – написала письмо твоему отцу незадолго до его кончины. Я все ему рассказала: как мы бежали из Португалии и все, что творилось тогда в Лиссабоне. Он же ничего не знал об этом. В Англии не сообщали о положении евреев. Его ответное письмо, казалось, рыдало словами. Он писал, что если бы я тогда рассказала ему всю правду, то он непременно помог бы нам. Но, Константина, я не могла, ибо любовь не ставит ни капканов, ни силков. Я не смогла бы жить в Лондоне как его тень, как его тайна, без него рядом с собой. Разве ты не понимаешь? Этот мир победил нашу любовь. И в моем сердце нет горечи – только печаль“».