Впрочем, разве сам Аарон не понимал бессмысленность собственной диссертации? Чем отличаются исследования того парня и его попытки найти связь между шекспировскими произведениями и давно канувшей в Лету еврейской общиной? Возможно, ему следовало бы поблагодарить Хелен Уотт за то, что она предоставила ему своего рода временное убежище в научной деятельности.
Более трех недель назад Мариса написала ему, что летом собирается приехать в Лондон на свадьбу друга.
Аарон представил себе ее.
Представил, как она входит в его лондонскую квартиру и ставит на пол свою дорожную сумку.
Как она глядит на него и смеется.
Представил ее обнаженной.
Представил ее лежащей.
Лежащей на черных бархатных драпировках, как изобразил ее Родни Келлер.
Все-таки интересно, гей Родни Келлер или нет?
И опять автобус на кольцевой развязке…
Однако в нашей работе возникла одна проблема, – писал Марисе Аарон. – Мы оказались не единственной группой, которая работает над этими документами. Декан исторического факультета собирается предоставить доступ к бумагам еще одной группе. Ну и само собой, никто даже слышать не хочет о совместной работе! Хелен Уотт едва не взорвалась, когда услышала фамилию конкурента (я могу ответственно заявить, что ее губы сделались тоньше на три микрона). Но мне все же кажется, что она напугана. Может, все-таки она человек?
Что же касается меня, то я целыми днями корплю над материалом в читальном зале, тихом, как собор. Работать нужно кропотливо, но быстро. Как там у Гёте? «Не торопись; не отдыхай». Я и не отдыхаю, но сама представь, что значит невесть сколько часов, проведенных наедине с трехсотлетней бумагой и компьютером!
Аарон положил пальцы на клавиатуру и попытался описать то, что чувствовал день за днем в зале с редкими книгами. Гробовая тишина, столы, за которыми сидят отощавшие студенты с испорченной осанкой; перед Аароном лежит специальная подушка, на которую он с удовольствием опустил бы голову. Он пытался объяснить Марисе, каково это – сидеть и читать документы, даже прикасаться к которым нельзя. Пометки можно делать только карандашом. Тот, что ему выдали, имеет на себе следы зубов какого-то неизвестного ученого, отчего напоминает по форме спираль. И вдруг во время работы чувствуется, что тебя вот-вот захлестнет какая-то безумная мысль, новая идея, и захочется вскочить со своего места и броситься за нею во что бы то ни стало. Чувство одновременно мучительное и опьяняющее.
Аарон искал слова, которые точно передали бы его состояние и при этом были бы понятны Марисе. Но ничего на ум не приходило. Но вдруг его пальцы дрогнули, стукнули по клавишам, и Аарон увидел, как по экрану компьютера побежали буквы, сложившиеся в слова: «Никогда не недооценивайте страсть одинокого ума».
Сначала он хотел стереть их, потому что напечатал высказывание Хелен Уотт только для того, чтобы прочувствовать его, словно пробовал чужие перчатки на своих руках.
Но, набрав текст, он все же решил отправить его, выдав слова за свои.
Если я правильно понял твое предыдущее письмо, – добавил он, – то ты явно испытываешь ностальгию по Лондону. Что ж, если приедешь, то не пожалеешь.
А.
Аарон нажал на клавишу «Отправить», и письмо ушло в безвозвратную пустоту.
Уставшими от работы глазами Аарон смотрел, как Патриция выкатывает на стол карандаши.
– Послушайте, без обид, но этим совершенно невозможно писать, – сказал он, демонстрируя свои стертые пальцы.
Патриция перевела бесстрастный взгляд на карман рубашки Аарона, откуда выглядывал его собственный круглый карандаш. Ага, контрабанда! Едва заметно ухмыльнувшись, она извлекла из кармана Аарона запрещенный предмет и спокойно повернулась к нему спиной, оставив наедине с ветхой, плохо читаемой бумагой, датированной тысяча шестьсот пятьдесят девятым годом, и тремя коричневыми шестигранными огрызками длиной в палец.
– Эй! – всерьез разозлившись, крикнул Аарон.
Патриция и ухом не повела.
– Заигрывает… – негромко произнес Аарон, когда хранительница зала была уже вне пределов слышимости.
Происшествие немного развеселило его.
Аарон снова принялся за работу. Первое письмо, что лежало перед ним, было на португальском, и перевод был готов уже через полчаса. Аарон проглотил две таблетки ибупрофена – от напряжения у него начинало стучать в висках.
18 марта 1665 года
3 второго адара 5425 года
Амстердам
Раввину Га-Коэну Мендесу
По прошествии стольких лет вы, конечно же, не вспомните своего недостойного ученика, который, однако, не забыл вашей доброты и заботы. Знания, что вы передавали, всегда были истинным светом для тех, кто имел честь постигать ваше учение.
Ваши ученики распространяли впоследствии его сияние, так же как несколько зеркал умножают мерцание одной свечи, увеличивая его в тысячи раз.
В кагале[37] Амстердама я – всего лишь скромный учитель, но служить здесь в поддержку идей великих раввинов для меня – великое благословение. Они обратили ко мне просьбу ответить на ваше письмо.
Вам будет приятно узнать, что ребе Соломон до Оливейра полностью согласен с вашими методами преподавания иврита и дает вам отсылку на его работу, посвященную этому вопросу, «Сарсот Габлут», о которой вы, наверное, еще не слышали. Что же до других вопросов, которые вы поставили, у нас продолжаются споры о том, наступит ли Мессианская Эра в 5425 году или же в году грядущем? Однако же, как бы там ни было, пыл многих спорящих, включая и меня, все возрастает. Даже раввины Абоаб и Оливейра создали молитвы, которые включены в новые книги. Из вашего письма становится понятно, что ни вы, ни многие другие в лондонской общине еще не готовитесь к пришествию Искупителя, – однако мне сообщили, что ваш город замер в созерцании небесного знамения, каковое видели и мы в Амстердаме. И хотя я и не в состоянии убедить столь ученого человека, как вы, в значимости такового знамения, которое ваши глаза не могут видеть, но все же я должен сделать это. Значение яркого маяка Б-га для наших небес нельзя недооценить.
Возведя глаза горе,
Аарон закончил перевод и сделал пометки в своем блокноте. Причастность Абоаба и Оливейры к истерии о лжемессии уже была надежно задокументирована, но тем не менее это письмо было неплохим тому доказательством.
Аарон запросил следующее письмо с более ранней датой и, выпив воды и немного размяв затекшие ноги, принялся за перевод.
13 марта 1665 года
26 адара 5425 года
Амстердам
Раввину Га-Коэну Мендесу
Раввин Исаак Абоаб да Фонсека получил ваш отчет о возвращении лондонской общины к традициям, которое, по воле Б-га, окажется успешным.
Рабби Абоаб поручил мне направить вам это письмо, поскольку его труды во имя нашей благословенной амстердамской общины почти не оставляют ему времени для корреспонденции.
Мы с вами лично не знакомы, но я хорошо осведомлен как о ваших заслугах, так и о страданиях, которые вы претерпели от проклятой инквизиции, а равно и о преданности, что вы проявили во время служения в Лондоне, – да будет она вознаграждена в грядущем мире! Однако я должен сообщить вам, что махамад уже передал нам все, о чем вы говорили в вашем последнем письме; теперь же, когда в общину в скором времени войдет достопочтенный Саспортас, мы, конечно же, будем очень рады получать такие же послания и от него. Ваш возраст заслуживает того, чтобы вы отошли на покой – достопочтенные старейшины вашей общины делают все, что требуется. Бенджамин Га-Леви, чье имя, как вам известно, пользуется большим уважением, сообщает нам о школе Эц Хаим[38], недавно основанной в Лондоне на щедрые пожертвования таких же людей, как и он сам. Также он пишет нам, что забрал обоих своих сыновей из-под вашего ученого попечения и отправил их на учебу в это заведение, дабы показать общине силу Совета еврейского образования.
Счастлив тот учитель, чьи ученики смогли превзойти его, и вы достойны самой большой похвалы, ведь эти мужи Израилевы, несомненно, усвоили все, чему вы их научили.
Что до Вашего вопроса о том, сможем ли мы опубликовать книгу ваших поучений в Амстердаме, скажу, что для нас это будет большой честью, если это будет сочтено уместным. Вам, несомненно, известно, что махамад, стремясь защитить добродетель общины вашего города, запретил публикацию любой работы без предварительного ее согласования. Но я уверен, что когда вы покажете махамаду дело рук ваших, то вопрос о напечатании книги будет решен.
Я с уважением жду известий на сей счет от вашего махамада.
И наконец, в ответ на ваш вопрос, сообщаю вам, что всякие сношения с еретиком де Спинозой запрещены навечно, и запрет этот касается всех без исключения. Время не уменьшает опасности от общения с ним и не делает его самого склонным к убеждениям мудрости. Он покинул наш город, и души наши успокоились. Этот вопрос поручил мне прояснить ребе Абоаб.
Во имя пришествия Искупителя, молва о котором дошла и до Амстердама, я, юноша, трепещущий при приближении Вечности,
Аарон закончил перевод. Разумеется, упоминание о Спинозе не могло не привлечь его внимания. Интересно, что скажет по этому поводу Хелен? Хотел ли кто-то из дома раввина – Алеф, быть может? – установить контакт со Спинозой, несмотря на его отлучение за ересь? Впрочем, маловероятно. Скорее всего, сам раввин, который мог обучать Спинозу в бытность свою в Амстердаме, спрашивал о возможности черкнуть пару строк своему бывшему ученику. Но в любом случае этот момент уже представлял собой тему для отдельной работы или статьи, поскольку любой документ, где содержался хотя бы намек на Спинозу, мог переродиться в научную публикацию. С одной стороны, этот факт радовал, но Аарон не мог не признаться, что письмо несколько раздражало его. Что, Абоаб или Оливейра не могли лично ответить Га-Коэну Мендесу? Или раввины семнадцатого века не имели понятия о профессиональной вежливости? Неудивительно, что при таком отношении Га-Коэна Мендеса просто вытеснили с его места и лондонская община пригласила знаменитого Саспортаса на должность первого хахама