[39] в их синагоге.
«Им же хуже», – думал Аарон. Не прошло и года, как великий Саспортас бежал из Лондона от эпидемии чумы и больше уже никогда не вернулся. Так что лондонским евреям лучше было бы придерживаться их старого Мендеса, а не соблазняться знаменитостью.
Он попросил принести ему следующий документ с кодом RQ206. Через минуту Патриция принесла стопку из шести или семи рукописных страниц и положила ее на подложку перед Аароном.
23 марта 1665 года
07 нисана 5425 года
Даниэлю Лузитано
Размышляя над вашим письмом, я чувствую, как все больше и больше растет моя печаль. Поэтому, как я надеюсь, вы простите нагромождение моих посланий одно на другое, ибо мысли мои мечутся, словно овцы в загоне, когда рядом бродит волк. В темноте своих глаз я вижу, возможно, слишком яркую картину заблуждений, что овладели вашей общиной во Флоренции. Это недуг не только души, но и тела, ибо тот, кто собирается в грядущий мир прежде, чем тот наступит, предает свою жизнь в этом. До меня уже давно доходят слухи о Шабтае Цви, но я неразумно молчал, в чем жестоко теперь себя упрекаю, так как, чтобы разбудить дремлющий дух мой, понадобилось второе свидетельство от моего любимого ученика о возникшей угрозе. Мой скромный ум всегда в вашем распоряжении, чтобы оказать необходимую помощь. Поэтому я воздвигну свои дополнительные возражения.
Аарон продолжал водить глазами по строчкам. Га-Коэн Мендес усердно, но терпеливо излагал свои доводы. Он утверждал, что Шабтай Цви был самозванцем. Истинного же Мессию, посланного Всевышним, можно узнать по определенным чертам, среди которых – отсутствие стремления к земной власти. По мере того, как Шабтай Цви провозглашал себя Мессией среди евреев от Смирны до Салоник и Алеппо, его слава привлекала внимание общин в Европе, и он становился все более опасным соперником, играющим надеждами изверившихся людей.
Эти аргументы попадались Аарону и раньше, поэтому он перевернул еще два листа. Но на четвертой странице остановился и отложил карандаш.
Ему уже доводилось видеть подобные рукописи. В тех краях, где бумага была весьма дорогим товаром или ее не хватало, писец просто переворачивал исписанный лист вверх ногами и продолжал писать между строками. Но Аарон еще никогда не видел столь густо исписанного документа. Верхняя часть страницы была заполнена фразами на португальском, но в середине ее появился другой текст, словно проросший между ранее написанных строк, как некий контраргумент, возникающий из неведомых глубин. Страница сразу переполнилась строчками, и португальский язык раввина стал перемежаться с другим посланием. Аарон наклонился ниже. Перевернутый текст был составлен на иврите за исключением одной строки на английском языке. Почерк был знакомый. Явно писал Алеф, однако, то ли от спешки, то ли от излишнего усердия писца, буквы имели сильный наклон. Аарон стал переворачивать следующие страницы так быстро, насколько позволяло их состояние, просматривая каждую строчку и сличая тексты. Португальское и еврейское послания были написаны в противоположных направлениях, их логика сначала шла параллельно, потом стала расходиться, а выводы и вовсе противоречили друг другу.
– Патриция! – позвал Аарон.
В ответ – тишина. То ли не слышит, то ли не хочет слышать, пользуясь своим превосходством.
– Патриция, – повторил он с непривычным смирением.
Та наконец подошла.
– Пожалуйста…
Он беспомощно развел руками: мол, разложите документ.
Патриция удивленно посмотрела на него, но через мгновение поняла. Она вынула из кармана хлопчатобумажные перчатки, разделила страницы и аккуратно положила каждый листок отдельно. Аарон, сжав в пальцах огрызок карандаша, начал расшифровывать еврейский текст. Патриция заглянула ему через плечо и ненадолго замерла, словно загипнотизированная причудливой игрой разных текстов и языков.
Аарон, забыв про истертые пальцы, переписал фразы на иврите, что были на четвертой странице, пытаясь понять смысл написанного. Это была заключительная часть то ли какой-то декларации, то ли исповеди, однако какое отношение эти фразы имели к португальскому тексту, он не мог сказать. Значение фразы на английском тоже было непонятно. Он попросил Патрицию перевернуть лист вверх ногами, чтобы прочитать весь португальский текст; потом Патриция вернула бумагу в исходное положение, чтобы был виден текст на иврите. Аарон перепроверил транскрипцию, кое-что повычеркивал, а куда-то добавил примечания.
Он снова и снова возвращался к шестой – последней – странице португальского письма. Под размашистой подписью раввина и инициалом «Алеф» стояло украшенное завитком слово «fi nis» (конец). Но если бумагу развернуть на сто восемьдесят градусов, то тем же элегантным почерком на иврите написано: «И вот я начинаю».
И вот я начинаю.
Я одна в этом большом городе.
Я – перо, которое движется по странице.
Раввин диктует. Я записываю. В этом заключается моя работа, мое убежище. Я пишу для человека, которого не чтят те, кто обязан ему.
Я могла бы воздать ему должные почести.
Но нет. Вместо этого я задаю вопросы, запретные для мужчин, хотя и не нарушаю закон.
Слова, что выходят из-под моего пера, – это вся моя жизнь.
Я не породила никакой другой жизни в дни свои, и, думаю, этому не бывать.
В этот день Мануэль Га-Леви, человек, способный почистить себе ботинки сборником стихотворений, пришел к раввину и, смеясь, стал рассказывать, что его брата забрали в матросы. Все эти годы я наблюдала за Га-Леви и знаю силу его презрения ко всем, у кого более чувствительная натура.
Однажды он сделал мне предложение. Я отказалась. Тогда он спросил, кто я.
Я ответила – пустой сосуд.
Но это не так. Я – сосуд, исполненный желания.
Я пишу. Если бы вы знали, что я пишу между строк самого раввина, я была бы причислена к сонму самых нечестивых душ. Но прощения мне не надобно. Если такова природа Б-жьей Вселенной, полагающая, что наша жизнь должна быть ложной, чтобы остаться истинной, то пусть совесть моя станет чиста и откровенна, как мое сердце.
«Ведь тот, кто вынужден слова беречь,
Одну лишь истину влагает в речь»[40].
Проверив перевод всего текста, Аарон вышел из зала редких книг и отправил сообщение Хелен. Через пару минут он отправил второе сообщение, а потом и третье, заодно прочитав на автоответчик начальные строки «перекрестного» письма. Аарон был раздражен до крайности. Он уже собирался набрать четвертое, когда его телефон зазвонил.
– Мистер Леви?
Сколько же времени ей потребуется, чтобы обращаться к нему по имени? Сообщения, что он ей отправил, мгновенно возбудили бы интерес у любого историка. Но Хелен не задала ни одного вопроса. Она просто пригласила его к себе в кабинет.
Лавируя в толпе студентов, заполнявших узкие дворики, Аарон представил себе, какой профессор Уотт была в детстве. «Нет, мама, лучше я открою свой рождественский подарок через месяц».
Аарон постучался в дверь кабинета, но никто не отозвался. Тогда он прислонился к стене рядом с дверью, потом соскользнул вниз, сел в пустом коридоре, скрестил ноги и открыл ноутбук.
Аарон, я не готова общаться с тобой сейчас. Извини за прямоту, но тебе не стоит тратить время на письма.
Аарон механически прочитал сообщение, но слова так и не дошли до его сознания. Он перечитал еще раз. Закрыл и открыл глаза. На экране были те же слова.
В коридоре послышался стук трости Хелен. Аарон захлопнул ноутбук, встал и молча последовал за ней в кабинет.
Хелен села за стол. Аарон – в деревянное кресло напротив. Ему показалось, что старая профессорша выглядит нездоровой, однако под ее немигающим взглядом отринул эту мысль.
– Ну, и что вы там такого нашли? – спросила она.
Аарон начал рассказывать про исписанный документ и стал постепенно приходить в себя. Сбившее его с толку письмо Марисы отошло на второй план… впрочем, он понимал, что это ненадолго. А пока Аарон описывал свою находку, и к нему вернулось то чувство восхищения, которое он испытал в библиотеке. Два текста сливались в гармонии – и это было похоже на произведение искусства. Письмо читалось как стихотворение: четкие строки личного дневника, стоящие отдельно друг от друга, словно острова. Возможно, это были просто мысли женщины семнадцатого века, но что-то в них напоминало зашифрованное послание. Вообще, вся эта коллекция документов намекала на чью-то весьма драматическую историю, но вот заключительная фраза на английском оказалась цитатой из шекспировского «Ричарда II» – Аарон специально проверил в интернете. Что же касается слов о желании, то он, Аарон, лично полагал, что это могла быть отсылка к «Этике» Спинозы, хотя «Этика» впервые была опубликована спустя более десяти лет после ее написания. И тем не менее тот, кто создал этот документ, использовал философский лексикон. Подобного рода рассуждения не позволялись евреям, тем более женщинам.
Аарон закончил свой доклад, но Хелен Уотт молчала. Она смотрела в окно, и ее лицо сделалось похожим на каменную маску, что говорило о крайней сосредоточенности.
Аарон решил переждать ее молчание. Если Хелен сохраняет полнейшее спокойствие, то и ему нечего суетиться.
За его спиной с упрямой медлительностью тикали часы, и Аарон почувствовал, что теряет терпение. Сама тишина разрушала его уверенность в себе. В его сознание ворвались слова Марисы и уже не покидали его. Чем он мог обидеть или разочаровать ее, что она даже не хочет читать его послания? Мысль о Марисе ударила его, словно обухом. Аарон невольно покачал головой, не обращая внимания на пристальный взгляд Хелен.
Который, правда, так ничего и не выражал.
Если мысли о Марисе приводили его в замешательство, то сегодняшняя находка, наоборот, придавала уверенности. Неужели Хелен не понимает, что он обнаружил? Такой дневник был очень редким явлением в еврейских общинах раннего Нового времени. Еще не было еврея Августина, Юлиана Норвичского, Терезы Авильской. Был, правда, Леон из Модены; однако единственным известным дневником, созданным женщиной до восемнадцатого века, были скучнейшие записи Глюкл из Гамельна, содержащие моралистические выкладки и рассуждения о приданом. Разве Хелен невдомек, что у нее в руках? А если в других бумагах найдется еще больше подобных записей – пометок на полях, между строк или, быть может, какой-нибудь более или менее связный отрывок, из которого можно было бы понять, что Алеф имела в виду, говоря о «нечестивых душа