х»? Тогда это была бы новая Глюкл, только без убогого ее материализма. «Молодая Глюкл, склонная к мелодраме и увлекающаяся философией» – так бы Аарон написал в своей диссертации.
– Это может быть новая Глюкл, – сказал он Хелен.
Та ничего не ответила.
– А в сочетании с информацией из письма Га-Коэна Мендеса о саббатианском кризисе во Флоренции…
Хелен продолжала упорно молчать.
– Флоренция, – резко продолжил Аарон, – до тех пор считалась свободной от саббатианства. Так что наша находка становится еще более важной.
– Правильно. По всем пунктам правильно, – наклонила голову Хелен.
Аарон недоуменно уставился на нее. Хелен смотрела в сторону.
– Это может быть новая Глюкл, – снова начал Аарон, уже не скрывая раздражения, – и у нас еще есть информация о влиянии Шабтая Цви на флорентийскую общину. Любой из этих фактов – уже само по себе важное открытие. А если сразу два…
Все еще глядя в окно, Хелен сказала:
– Завтра с утра проверю перевод с португальского.
Аарон сидел выпрямившись в кресле. Его снова охватило какое-то тягостное ощущение, что-то связанное с Марисой, но что именно, он еще не осознавал. Аарон с трудом сдерживал внутреннюю панику.
– Это все, что вы хотите сказать?
Хелен продолжала смотреть в окно, словно не слыша его. Создавалось впечатление, будто она ждет, когда Аарон выйдет, потому что, как и Мариса, не желает с ним общаться.
– То есть вы не хотите мне верить, пока не проверите мое знание языков?
Ладони его внезапно сделались горячими.
– Так, что ли?
Хелен приподняла бровь, словно заслышала какой-то отдаленный звук.
– Что ж, – продолжал Аарон, – если вы не доверяете мне как ученому, то скажите прямо сейчас.
Хелен недоуменно посмотрела на него, как будто вопрос о доверии раньше не приходил ей в голову.
– Нет, я просто сказала, что проверю перевод, прежде чем мы продолжим работу, – с неожиданной мягкостью произнесла она. – Это просто вопрос научной добросовестности.
«Да, черт возьми, добросовестнее не придумаешь, – подумал Аарон. – Да шла бы ты…»
Хелен снова погрузилась в себя, словно не замечая, что напротив нее сидит человек с такой ненавистью во взгляде, которую вряд ли испытывал к кому-нибудь другому. От охватившей его ярости Аарону хотелось выскочить из кресла, пальцы его вцепились в колени, будто перед ним размахивали кулаками, а не убивали оглушающим равнодушием. И это – Хелен Уотт, знаток еврейской истории, у которой на стене висит картинка с изображением Масады, словно доказывающая ее любовь к израильским мученикам. Как же он устал от англичан, которые прямо обожают евреев! Как же она ему надоела! Но Аарон решил, что не выйдет из кабинета, не высказавшись.
– Вы понимаете, что все это означает? – спросил он, уже не скрывая требовательной интонации в голосе.
Хелен резко повернулась к Аарону, отчего его тело напряглось, словно защищаясь.
– Да, молодой человек, – тихо произнесла она. – Я все время это понимала.
Возможно, был некий момент, когда Аарон мог бы остановиться, избежать конфликта, и этот момент изменил бы все. Но когда он открыл рот, чтобы ответить, то понял, что этот момент безнадежно упущен.
– Вы вполне могли нанять ребенка, чтобы тот переворачивал для вас страницы! Вот-вот, именно. Они стоят дешевле, чем аспиранты, и не возражают против того, чтобы ими командовали те, кто сам не способен сосредоточиться. И так даже лучше, – продолжал он, уже не заботясь о выборе выражений и желая лишь досадить этой надменной женщине, доводившей его до отчаяния, – дети не спорят с британцами, которых хлебом не корми – дай порыться в чужой истории без малейшего…
– У меня такое же право исследовать историю еврейского народа, как и у вас, – отрезала Хелен. – И, возможно, даже побольше, потому что я много старше вас.
Но Аарону было все равно:
– Вы говорите как колонизатор!
Аарона часто подводила его неспособность держать себя в руках и контролировать вспышки гнева, особенно в юности. Он мог прожить год-два без каких-либо конфликтов и даже начинал верить, что и вправду «тефлоновый». И вдруг ни с того ни с сего он взрывался, совершенно не задумываясь о последствиях. До сих пор судьба его щадила, и такие эскапады оставались безнаказанными – Аарон «выделывался», как правило, перед теми, кто мало чем мог навредить ему. Поэтому он спокойно переходил к следующей жертве, следующему наставнику или преподавателю, к следующей учебной группе, оставляя после себя лишь едва слышный ропот ассистентов или советников, у которых он вряд ли когда-нибудь попросил бы рекомендаций, а их негативное мнение не могло отразиться на его будущем. И теперь он чувствовал то же самое, стоя перед лицом Хелен Уотт, и не хотел останавливаться. Наоборот, ему хотелось раздуть пламя повыше да посильнее и посмотреть, насколько далеко оно достанет – то есть как быстро все это предприятие, фантастический клад под лестницей, золотой шанс спасти свою застопорившуюся академическую карьеру, который дал этой ожесточенной женщине такую власть над ним, превратятся в пепел.
Щеки Хелен Уотт пошли бледными пятнами.
– Мистер Леви, вы забываетесь!
– Бред сивой кобылы! – вскричал Аарон, вскакивая на ноги. – Бред! – повторил он, словно рассматривая это слово с другого ракурса. Это придало ему бодрости. Он видел, как от злобы затрепетали ноздри Хелен, и это еще больше укрепило его.
– Вся эта история принадлежит мировой еврейской общине. Флоренция, саббатианский кризис, – говорил Аарон, выплевывая слова. – Раввины рассылают свои рекомендации по всей Европе. А вы соглашаетесь с Джонатаном Мартином, чтобы обойти Закон о свободе информации, потому что вам не хочется делиться открытиями с еврейскими учеными. Да вы вообще ни с кем не хотите делиться!
Аарон понимал, что слова, что он произносит, работают против него, но ему было уже все едино. Ему хотелось утереть нос Хелен. И кроме того, он вдруг почувствовал соблазн отдаться реальности, поплыть по течению. К черту докторскую степень. К черту Шекспира и к черту Хелен. К черту промозглую Англию с ее промокшими от дождей очередями и отдельными личностями. К черту историю – он прекрасно может обойтись и без нее.
Единственное, что щемило его душу, пока он извергал свои обвинения, так это воспоминание о документах, которые тугими слоями покоились в аккуратно заколоченной нише под лестницей в Ричмонде. Бумага, заполненная волнами строк, написанных неизвестной рукой, говорившая с ним через тревожное молчание столетий…
Аарон украдкой сморгнул.
– В университет, – сказал он, – поступили запросы от Еврейской теологической конференции в Нью-Йорке и от Гарвардского факультета иудаики. Об этом постоянно говорят обе Патриции, вы не можете об этом не знать. Если вы так любите еврейскую историю, то, по крайней мере, могли бы убедить Мартина ускорить публикацию статей, чтобы темой мог заняться максимально широкий круг ученых. Но вы даже палец о палец не ударили.
Хелен напряженно выпрямилась:
– Это не только еврейская история. История как таковая принадлежит всем людям.
– С вашей стороны, конечно, это так, особенно когда отталкиваешь других от стола. Вы что, провели летний отпуск в Израиле? Или раз в жизни прочитали еврейскую газету, скушали кошерный хот-дог или, – тут инстинкт, словно система теплового наведения ракеты, подтолкнул его к верному выводу, – у вас был бойфрендеврей. Так это не имеет никакого значения! Это отнюдь не означает, что вы имеете исключительные права на еврейскую историю.
Аарон сделал паузу, сглотнул и добавил:
– Вообще!
На щеках Хелен показался едва заметный румянец.
– Вы что, хотите сказать, что я наживаюсь на чужом наследии? – спросила она таким тоном, будто ответ для нее не имел никакого значения.
Аарон понял, что попал в самую точку. Он почувствовал удовлетворение, оттеснившее все остальные эмоции и на время сдержавшее уже подкатывавшую волну сожаления.
– Так что? – спросила Хелен.
– Я пойду, пожалуй.
Он поднял свою сумку с книгами.
– Можно будет завтра все спокойно обсудить.
Он знал, что этого не случится. Он уйдет с гордо поднятой головой. Приведет в порядок дела и скажет Дарси, что больше не работает с профессором Уотт. А потом пойдет дальше – скажет Дарси, что оставляет тему Шекспира. А почему бы и нет? Хватит ли только у него на это духу? Но кто может ему запретить?
Аарон закинул сумку на плечо и представил себе телефонный разговор с Марисой – в своих мечтах он уже убедил ее поговорить с ним, – где расскажет ей о том, с каким шумом бросил свою научную карьеру. Может быть, узнав, что Аарон переродился и стал новым человеком, Мариса предложит ему провести вместе время в Израиле в поисках приключений или поездить по миру. Что, в конце концов, мешает ему выбрать другую, новую жизнь?
Ничего. Кроме одного нюанса: он никогда не хотел иной жизни.
Аарон почувствовал, что его возбуждение достигло апогея, точки равновесия. Впереди, как он догадывался, ждал неизбежный спад.
Неужели Мариса разгадала его суть? Из всех женщин, которые когда-либо были с ним, она одна смогла понять, чего он втайне боится, что Аарону Леви не хватает мужества для реальной жизни. Что он не мыслит себя без похвал, без неуклонного продвижения к степеням и званиям, без соревнования ради некоей высшей цели.
Об этом никто не догадывался, кроме Марисы, которая, раскусив Аарона, решила больше не иметь с ним ничего общего.
И, возможно, еще Хелен. Да, она тоже догадалась.
И вот теперь, когда в его крови стихла адреналиновая буря, когда он стоял перед профессором Хелен Уотт, опустив руки вдоль тела, а сердце все еще продолжало колотиться по инерции, Аарон чувствовал подступающий страх от того, что только что сделал. Он четко и ясно осознавал произошедшее. Высокомерие – та черта его характера, что позволяла ему всегда выходить сухим из воды вследствие проявлений мальчишеского характера, – все-таки сделало свое дело. В его карьере отныне проделана зияющая брешь, залатать которую ему будет не по силам. О его выходке непременно узнает Дарси, и вряд ли ему удастся отстоять Аарона перед начальством. Значит, учебе, возможно, конец. Но что же подталкивало Аарона к такому исходу?