Эстер поняла, что учитель не желает толкать ребе Саспортаса на греховный путь, запрещая неугодную книгу. Га-Коэн Мендес ни разу не упрекнул своего соперника, хотя Саспортас за несколько месяцев своего пребывания в Лондоне так и не нанес визит престарелому раввину. Мало того, учитель ни разу не высказался по поводу учения Саспортаса, хотя Эстер видела, как напрягалось лицо ребе, когда новый раввин, красуясь высоким лбом и сладкозвучным голосом, читал свои красноречивые, но совершенно холодные по духу проповеди.
В комнате снова наступила тишина, надежно отгородив раввина и Эстер от городского шума.
Раввин приподнял вверх сложенные ладони.
– А может быть, – предложила Эстер, – вашу книгу издадут в Амстердаме? Я напишу ребе Абоабу.
Лицо раввина исказилось тоскливой гримасой. Эстер прекрасно понимала, чего он хотел: учить. И быть услышанным.
– Благодарю тебя, – произнес он.
Конечно, он был не против. Эстер слегка зарделась.
– Ваши ученики будут рады, – сказала она. – Они хотят, чтобы ваше учение жило.
– Не все, Эстер, – ответил раввин, болезненно улыбнувшись. – Но все равно, я благодарен тебе за эти слова.
Он снова погрузился в молчание.
– Вы имеете в виду де Спинозу? – наконец вымолвила Эстер.
Мендес кивнул.
– Расскажите про него, – попросила Эстер, сгорая от любопытства. – Каким он был?
Вошла Ривка со стаканом кофе для раввина. Тот подождал, когда она покинет комнату, и медленно начал:
– Даже когда он был совсем мальчишкой, я чувствовал, что он умнее меня. Если бы мне удалось передать ему больше, он не стал бы на тот пагубный путь. Но я не сумел.
Раввин помолчал и затем добавил:
– Но каким мудрецом он мог бы стать, Эстер! Да и сейчас может, если бы захотел. Его отлучили, а ведь он был бы величайшим светилом. Перед оглашением приговора он посетил меня – я отправил ему письмо о том, что хотел бы поговорить с ним. Он мог остаться в общине, если бы пересилил свое желание побольнее уколоть тех, кого считал заблуждающимися. Но он, хоть и остался предельно вежлив, не внял ни одному моему слову. На мой взгляд, он зашел еще дальше в своей ереси, куда дальше, чем понимали другие раввины. Deus sive Natura – Бог или Природа. Он буквально проткнул этой мыслью всю нашу традицию. Он утверждал, что Бог и Природа неразличимы, и пошел еще дальше – постарался объяснить мне, что человек полностью определяется Природой, а следовательно, лишен собственной воли. Он отрицал чудеса, святость Торы, стойкость души, спасение и наказание. Мне кажется, Эстер, что он полагал, будто преподносит дар истины. Я не смог переубедить его…
На лицо раввина легла печать сожаления.
– Не смог…
За кухонной дверью сделалось тихо.
– То, что они не смогли удержать одного из своих сыновей, – позор для амстердамской общины, – сказал раввин. – Но они не могли согласиться с его представлениями о Боге. Я пытался образумить их. Я отправился в синагогу и сказал всем, включая членов махамада, что Бог не поразил гневом своим де Спинозу. И в самом деле, Бог поддерживает взгляды Спинозы, поскольку тот до сих пор спокойно может ходить по земле, ибо Бог знает, что истина всегда побеждает непонимание. Так что и нам должно привечать даже еретиков в скинии нашего собрания, покуда они не узрят истину. Но те, даже не изучив его предположения, изгнали Спинозу из общества. «Божья ревность восстанет против него», – сказали они.
– И что же в словах Спинозы так разозлило раввинов? – задыхаясь, спросила Эстер, чувствуя, как бешено колотится ее сердце.
Га-Коэн Мендес поднял руку, словно стараясь уклониться от ответа. Но рука упала ему на колени, и он произнес слова, которые можно было посчитать богохульными:
– Бог не вмешивается в жизнь людей.
И в ту же секунду что-то внутри Эстер ясно сказало: Бог боится. Она едва ли могла осознать внутренний голос, но мысль успела прочно поселиться в ее голове.
– А что, если бы вы еще поговорили со Спинозой? – поспешно сказала Эстер. – Поделились бы с ним своими мыслями…
Раввин едва заметно улыбнулся:
– Не думаю, что мои доводы смогут его убедить. Однако я хотел бы вновь услышать его голос. И сказать ему, что я пытался убедить общину не изгонять его.
Тут Эстер поняла, что раввин больше не хочет говорить на эту тему. Но все же у нее остался вопрос (она расстелила одеяло на коленях учителя и вложила ему в руку забытую чашку кофе): а что, если бы она сама могла переговорить со Спинозой, с тем, кто осмелился бросить вызов раввинам?
Ей уже было понятно, о чем спрашивать. Ведь никто, даже учитель, не мог объяснить ей, как так получилось, что справедливый Бог сделал юношу орудием смерти? Исаак, ее брат Исаак был доказательством того, что Бог либо безразличен к человеческой жизни, либо не в силах изменить ее ход. Неужели де Спиноза пришел к тому же выводу? Но ведь Бог, как гласила традиция, обязательно должен желать благополучия Своим творениям. Иначе… либо Бога нет, либо Бог ничего не может сделать, чтобы победить мировое зло.
Дрожал ли Бог в страхе от рева огня и воплей толпы? Дрожал ли Он от ярости и смятения?
Добавив в письме вопрос о возможности связаться со Спинозой, Эстер уверяла себя, что делает это ради своего учителя. И если ответ будет положительным, раввин, несомненно, удивится возможности списаться со своим бывшим учеником. Так Эстер убеждала себя, составляя послание к одному из амстердамских раввинов, который голосовал за изгнание мыслителя. Возможно, думала Эстер, глядя, как высыхают чернила, теряя свой влажный блеск, такая беспощадность амстердамской общины была всего лишь показным актом, призванным послужить предупреждением другим. Разве могли тамошние раввины быть охвачены такой яростью к своему собрату за его идеи? Ведь подобная нетерпимость присуща христианам, но не евреям.
Она с некоторой досадой запечатала письмо. Никто доселе не мог ответить ей на вопросы, которые градом колотили прямо в душу. Но теперь у нее была надежда, что еретик де Спиноза придет на помощь.
Утром, когда она шла к нарочному, в ее мозгу бесконечно повторялись слова брата, как бы прощая ее. «Ты – монета из камня… дом из сот, перьев или, может быть, стекла». Если бы только озорной дух Исаака мог проникнуть в нее, оживив зажатую упрямую душу… Не тот из них умер, ведь Исаак был лучше нее.
Письмо ушло в Амстердам, и его было уже не вернуть.
Эстер стояла на пороге с брошюрой махамада в руке. «Женщины не должны позволять посторонним видеть свои волосы, им надлежит держать голову покрытой. Мужчины, со своей стороны, не имеют права посещать театры».
Она захлопнула за собой тяжелую дверь, сбросила плащ. Брошюра махамада полетела в камин, и Эстер долго смотрела, как медленно загибаются, обугливаясь, углы ее листов. Сквозь слова прорывались желтые языки пламени с темной сердцевиной, затем страница приподнималась, чернела, белела и наконец исчезала.
– Вот загадка…
Эстер тихо вскрикнула. Она думала, что раввин спит.
Он сидел в углу, скрытый тенью. Лицо его было обращено к пустому свету окна напротив кресла. Раввин напоминал птицу, ожидающую воздушного потока, который должен поднять ее в небо.
– Почему Господь создал огонь столь жадным до бумаги? Эстер почувствовала напряжение.
– И пока огонь горит, его голод никогда не утоляется.
Раввин подождал ее ответа, потом вздохнул и произнес:
– Я буду молиться, чтобы постигнуть тайны Божьи.
– Я сожгла послание махамада, – негромко сказала Эстер. – Там речь шла о женской одежде, театре и тому подобном…
– Ты сжигаешь только то, что должно быть предано огню, – ответил раввин.
Эстер ничего не ответила. На улице разъезжались две телеги, и комнату наполнил грохот железных шин по брусчатке мостовой.
– Пока тебя не было, ко мне приходила женщина, – сказал учитель. – Изабелла Мендоса, вдова. Она приехала в Лондон, чтобы повидаться со своим двоюродным братом, но захотела переговорить и со мной. Она сообщила, что в течение этого года отправила несколько писем с предложением найти для тебя пару и весьма обижена тем, что так и не получила ответа. Может, ее письма потерялись при доставке?
«Кухонные отбросы, помои!» – надрывался на улице ассенизатор.
– Простите… – произнесла Эстер.
Учитель задумался, потом кивнул:
– Я верю тебе, Эстер. И прощаю.
Она ждала.
– Я сказал ей, что подумаю и дам ответ.
Эстер замерла, ее позвоночник, казалось, превратился в каменный столб. Она сделала ладонями движение, будто отталкивала слова раввина.
– Я не хочу этого, – сказала она. – Не сейчас.
Лицо учителя было обращено в ее сторону. Эстер чувствовала тяжесть его мыслей. Может, ей просто тихо уйти, оставив раввина наедине с пустой комнатой?
– Но что же ты думаешь о будущем? Чего ты хочешь? – наконец спросил он.
– У меня нет желаний, – поспешно сказала Эстер.
Раввин едва заметно улыбнулся такой ее непокорности, но тут же принял серьезный вид.
– А как же брак? – спросил он.
Звуки улицы стихли.
– Рано или поздно я умру, – произнес учитель в наступившей тишине.
Эстер сделала шаг в сторону двери, но не смогла заставить себя оставить учителя одного.
– И тогда этому дому придет конец, – продолжал раввин. – Племянник не будет содержать его после моей смерти.
Раввин сжал пальцами лицо.
– Я думал только о себе и пренебрег твоим благополучием.
– Но…
Учитель опустил руку:
– То, чему ты научилась здесь, бесполезно в браке. Это может оттолкнуть женихов. Но я позволил тебе продолжить работу и таким образом лишил тебя перспектив. Ты, Эстер… – раввин взмахнул рукой, – весьма способная ученица. Может быть, тебе и невдомек, но я многих учил и знаю, о чем говорю. Учиться, обладая способностями, – все равно что сбежать из тюрьмы, но лишь на время. Я ценю твою любовь к учебе и доброе отношение ко мне, – продолжал раввин с решимостью, которая наполнила душу Эстер ужасом, – но я позволил себе забыть о цене, которую тебе пришлось заплатить. Выходи замуж, Эстер. Я благословляю тебя. И прошу прощения.