– Профессор Мартин, – внушительно произнесла Хелен, – принял решение касательно доступа к документам. Я работаю с ними одна.
– Жаль, – сказала Патриция.
Однако на лице ее не было ни тени жалости. Хелен узнала в ней себя – женщину, которая в равной степени холодна как к другим, так и к себе. Вместо жалости было нечто другое: неподдельный интерес. Что давало, хоть и слабую, возможность установления товарищеских отношений. Хелен впервые пришло в голову, что Патриция ей почти ровесница и что на ее рабочем столе нет фотографий детей и внуков.
– Я всегда думала, что вы – единственный человек в университете, которому чужды эгоистические побуждения, – сказала Патриция, не опуская твердого взгляда голубых глаз. – Вы, возможно, единственный преподаватель, искренне преданный работе, а не собственным амбициям.
– Хорошо, это… – начала было Хелен, с трудом обретя голос.
Но Патриция еще не закончила.
– Я терпела его невоспитанность, думая, что он необходим вам в работе, – продолжала она, причем на ее поджатых губах мелькнула тень злой улыбки. – Хотите, я прямо сейчас конфискую у него запрещенные карандаши? Или мобильный телефон? А то и канцелярский нож, который наш американский бойскаут упорно таскает с собой? А еще он прячет по карманам авторучки.
Хелен повернула голову и увидела за маленьким столом между двумя выступающими книжными шкафами Аарона. Его знакомая худощавая фигура склонилась над исписанным толстым пером документом, лежавшим на коричневой подложке. Курчавая голова была опущена, и он кусал кончик карандаша. Даже со спины было заметно, как он напряжен.
Хелен поразилась тому облегчению, что она испытала, увидев Аарона.
Он приподнял голову, и впервые на его лице не было заметно ни эгоизма, ни враждебности, ничего, кроме какой-то робкой, смиренной растерянности. Взгляды их встретились, затем Аарон снова склонился над работой. Это была его просьба о прощении.
Из горла Хелен вырвался невольный лающий смех.
Лицо Аарона озарила знакомая дерзкая улыбка.
Хелен снова повернулась к Патриции, чувствуя, как теплеют щеки.
– Кажется, – сказала она, – я неправильно поняла, кого вы имели в виду.
– Да, похоже на то, – на удивление бесстрастно ответила библиотекарь.
Оставив Патрицию, Хелен подошла к столу Аарона и заглянула тому через плечо. Он читал текст на португальском. Еврейский вариант, соответственно, шел снизу вверх.
– Ну, что нового? – спросила Хелен, присаживаясь на соседний стул.
– Да вот перепроверяю свой перевод, – тихо произнес Аарон. – Кое-что нужно подправить. Но вам следует посмотреть вот на это.
Рядом на столе лежала еще одна подложка с другой рукописью. Аарон пододвинул ее ближе к Хелен.
– Я получил особое разрешение Патриции брать по два документа одновременно. И даже не спрашивайте, как мне это удалось.
Он поднес палец к губам, как бы поклявшись молчать.
– Мне кажется, она в меня влюблена!
– Что-то я в этом сомневаюсь, – отозвалась Хелен.
Как заклятым врагам удалось снова стать коллегами? Впрочем, Хелен не была уверена, что это действительно произошло, равно как и в том, к добру ли… Но она твердо знала, что уж точно сейчас не хотела бы сидеть одна за этим столом.
– Я попросил оставить у себя письмо с перекрестным текстом, – сказал Аарон, – поскольку побоялся, что до него доберутся чьи-то загребущие руки.
– Вы имеете в виду рабочую группу Уилтона? – осведомилась Хелен, стараясь казаться равнодушной.
Неожиданно Аарон повернулся всем телом в сторону Уилтона и его помощников, чтобы никто не усомнился, кого именно он разглядывает.
Двое аспирантов-мужчин покосились на Аарона, который ответил им улыбкой Чеширского кота.
Он плюхнулся обратно на свой стул и сказал Хелен:
– Просто сборище идиотов.
Эхо его голоса прокатилось по всему залу хранилища. Небрежно, будто бы никто не слышал его слов, Аарон добавил:
– Если быть объективным, конечно.
– Это что, американское выражение типа «пусть победит лучший»? – осведомилась Хелен.
– Нет, – отозвался Аарон.
Хелен чувствовала на своей спине взгляды: то команда Уилтона пыталась понять, издеваются над ними или просто шутят. Она слабо улыбнулась.
Но улыбка продержалась на ее губах недолго: Хелен понимала ситуацию лучше, чем хорохорящийся Аарон. Ведь Джонатан Мартин мог в любой момент ограничить им доступ к документам. А Аарону нужно как-то закрепиться на факультете, и ему не следовало бы сжигать мосты из-за нее. Рано или поздно он и сам догадается. Но пока, во всяком случае, он был с ней.
– Так что там еще за документ?
– Вам понравится, – сказал Аарон.
С этими словами он пододвинул к Хелен подложку с бумагой. Хелен заметила темные пятна у него под глазами. Аарон выглядел усталым, юным и искренним. Накануне, хлопнув дверью ее кабинета, он ушел побежденный, огорченный, но все-таки сохранил свой самодовольный вид, что сильно разозлило Хелен. Однако теперь ее поразил подавленный вид Аарона, как у зашедшего в тупик человека, которому осталось лишь обреченно ждать, что же произойдет дальше. Когда он заговорил, голос звучал совсем тихо, как будто его сдерживала какая-то неудача.
– Помните того Мануэля Га-Леви, о котором шла речь в перекрестном письме? Так вот, судя по всему, у него случилась ссора с его младшим братом. Вот почему Мануэль искал его. И еще тут есть намеки на причину ссоры.
Прежде чем обратиться к лежавшей перед ней рукописи, Хелен на мгновение задержалась. Она никак не могла понять, с чего Аарон решил взойти вместе с ней на эшафот. Неужели ему некуда больше идти?
Господи, кажется, у них есть нечто общее…
Глава шестнадцатая
Собираться надолго в этом месте было бы неразумно. Однако солнце так щедро проливало свой согревающий свет на булыжную площадь перед синагогой, что разморило всех, даже Ривку, которая, прикрыв отяжелевшие веки, поддерживала под локоть раввина. Эстер отошла от толпы и пристроилась неподалеку от компании пожилых женщин.
По отдельности каждый из собравшихся здесь легко мог сойти за англичанина или англичанку, хотя и имеющего иностранное происхождение – необычные черты лица, смугловатый цвет кожи. Впрочем, такие особенности терялись в завитках английского парика мужчины или в сшитых по английской моде дамских нарядах. Но, собравшись вместе, английские евреи тотчас же выдавали себя: миндалевидные глаза с темными ресницами, носы с горбинкой и опущенные уголки рта, свидетельствовавшие о каком-то древнем горько-сладком знании.
Были ли такие сборища безопасны? Сошлись, разошлись, снова собрались вместе. Птицы на крыше…
Несколько женщин, стоявших рядом с Эстер, обменивались новостями о своих родственниках. Эстер невольно прислушивалась, моргая от непривычно яркого света. И лишь только уважаемый раввин Саспортас с тяжелыми мешками под глазами, украшенными дугообразными густыми бровями, выделявшимися под войлочным яломком, казался совершенно невосприимчивым к ласковым прикосновениям солнечных лучей. По своей привычке он сразу после молитвы уходил и трапезничал за закрытыми ставнями. Вот и теперь он со своей небольшой свитой быстро повернул за угол и исчез. Главный раввин ожидал от своих прихожан поклонения и признания его авторитета, но вместо этого они вежливо благодарили его за проповедь, взносили богатые дары и сразу же после этого залезали в ожидавшие их кареты и, нарушая субботу, отправлялись по своим делам, нимало не боясь, что на следующей неделе Саспортас может обрушить на их головы гнев.
Эстер, не вникая, слушала разговор женщин, обсуждавших строительство нового здания синагоги с нормальным балконом для женщин[42]. В этот день, впрочем, как и каждую субботу, Эстер едва держалась на ногах, словно только что сошла с корабля и в ее ушах до сих пор отдается морской прибой. Всю прочую неделю вокруг нее бушевал поток домашней работы, и приходилось отдавать все силы, чтобы остаться на плаву. Хлеб, мука, эль, дрова и уголь, нитки, иголки, шитье и штопка… Став снова обычной прислугой, Эстер поняла, как тяжело было Ривке одной, пока она записывала за раввином.
По утрам Ривка будила ее затемно, и Эстер ставила на огонь бак с замоченным в щелоке бельем, а затем до самого рассвета работала на кухне. В базарные дни Эстер обходила все окрестные рынки, пока у нее не начинали отваливаться ноги. Зато теперь она научилась торговаться на английском языке и даже стала понимать остроты, что отпускали торговцы. Однако на большее она уже была неспособна – любая мысль, не относящаяся к домашнему хозяйству или к покупкам, мигом растворялась в голове, а книги раввина оставались за запертой дверью. Эстер превратилась в автомат для работы. Даже по ночам, когда домашние хлопоты заканчивались, она, лежа в постели, пыталась хоть как-то сосредоточиться на учении, но неизбежно проваливалась в сон. Звучавшие еще недавно стихи развеялись, рассыпались на отдельные слова и исчезли. Сон затворял ее сознание, словно дубовые ставни – окно. Днем, проходя мимо раввина, который все так же сидел в своем кресле, она останавливалась рядом только лишь для того, чтобы подбросить в огонь дров или поставить перед учителем блюдо с едой. Тот сидел неподвижно с еще больше побледневшим лицом, прислушиваясь к ее шагам, словно ловя сигнал о том, что ему простили причиненное зло. Но Эстер более не задерживалась в кабинете. На кухне она вымывала соль из шмата масла, разламывала и растирала куски сахара, ставила сушиться свежесмолотую муку. Как-то раз утром, выжимая с Ривкой выстиранную простыню, она услышала от той о смерти Кэтрин да Коста Мендес, но даже не оторвалась от работы.
И вот теперь отец Мэри – смуглый Диего да Коста Мендес грелся в солнечных лучах и оживленно беседовал с другими мужчинами. Его дочь стояла неподалеку среди увитых лентами девушек, но он едва ли взглянул на нее. Сама Мэри весело болтала со своими товарками, но что-то в ее голосе выдавало неуверенность. Эстер слышала, как ее реплики не к месту, с некрасивой поспешностью, врезались в разговор, словно грабители.