После смерти Кэтрин у Эстер почти не осталось возможности поговорить с Мэри. Когда Эстер отнесла подношения, что собрала Ривка, в дом покойницы, слуги приняли дары, но сама Мэри даже не вышла к ней. Все последующие недели она удостаивала Эстер лишь едва заметным кивком в качестве приветствия. Поэтому Эстер понимала, что здесь, у синагоги, ей негоже подходить к подругам Мэри, так как они давно и ясно дали понять, что не рады ее присутствию. Их взгляды критически скользили по ее серебристым волосам, как будто очевидное нежелание Эстер выходить замуж было подобно заразной болезни.
Эстер, как и все остальные, понимала очевидное: будущее Мэри под угрозой. Нормальные отцы, овдовев, беспокоились о дальнейшей жизни своих дочерей, тогда как Диего да Коста Мендес, казалось, вовсе не обращал никакого внимания на судьбу Мэри. Почти никто не сомневался в том, что вскоре Мендес выберет себе молодую жену, которая родит ему новых детей. На прошлой неделе Эстер краем уха услышала, как одна из почтенных прихожанок заикнулась о том, что вроде как в провинции есть одна дама, к которой сватался да Коста Мендес, – и он в самом деле дважды ездил туда, хотя со смерти Кэтрин прошли лишь недели.
«В деревню, нет, вы слышали?! – голос сплетницы понизился до неодобрительного шепота. – А блаженной памяти Кэтрин мучилась все эти годы от лондонского воздуха. И этот… не желал вывезти ее из города!»
Женщины осуждающе покачали головами, но ничего не сказали: хотя семейство да Коста Мендес и не вызывало ни у кого особой симпатии, ссориться с ними никому не хотелось.
Эстер, сморенная от недосыпания, стоя рядом с приутихшим сборищем кумушек, вдруг услыхала обрывки фраз, донесшиеся от компании подружек Мэри, голоса которых усиливала каменная стена, под которой они стояли.
– Это просто непристойно! – возмущалась Эмили Валенция, накручивая на палец один из своих длинных каштановых локонов. – Так все говорят, и я уверена, что это истинная правда!
– И что, она ходила туда? – удивилась высокая угловатая девушка из семьи Канчио и расхохоталась. Другие девицы тоже рассмеялись явно на публику, стреляя глазами в узкую перспективу улицы, где в отдалении стояло несколько юношей в намеренно небрежных позах.
– Ты уверена? – продолжала Канчио уже более спокойно, причем удивление на ее лице не было наигранным. – Но как ее отец допустил такое?
– Так он сам и сопровождал ее! – воскликнула Эмили. – Вместе с матерью! Вся семья была в сборе.
Сара Канчио, крупная женщина, что стояла в тот момент рядом с Эстер, внимательно следила за разговором девушек и теперь высунулась из толпы, чтобы одобрительно кивнуть.
– Театр – это непристойность! – бойко воскликнула она.
Под толстым слоем пудры, в котором капли пота прорезали многочисленные бороздки, проступало честное и исполненное гнева лицо.
– Театр оказывает дурное влияние на девушку и, что еще хуже, на ее репутацию. И так там было довольно мерзко, но после того, как на сцену стали допускать женщин, я вообще не представляю, что за сброд теперь собирается в зрительном зале!
Девица Канчио отступила в круг своих подружек, судя по всему, недовольная замечанием матери.
– И все же половина лондонских джентльменов посещает театр, – возразила она. – Ты же хочешь, чтобы я удачно вышла замуж?
– Из наших людей никто не будет провожать тебя до этой клоаки! – мрачно усмехнулась мамаша Канчио. – Пусть христиане оставляют свои души в навозной куче!
Решительные и одобряющие кивки других матрон подтвердили: да, театр не предназначен для дщерей синагоги.
Словно по сигналу, собравшиеся вдруг стали расходиться. Пожилые женщины поспешно обнимались, девушки торопливо целовались в губы и напоследок поправляли друг дружке выбившиеся локоны. Подруги Мэри уже давно присоединились к своим семьям и разъехались, и она стояла одна, не сводя глаз с отца. Диего да Коста Мендес разговаривал со своими собеседниками, даже не замечая дочери. Она стала для него такой же невидимой, как и ныне покойная жена. А возможно, и всегда была такой.
Лицо Мэри вдруг исказила гримаса невыносимой боли. Она справилась с приступом и резко повернулась:
– Ты чего смотришь? – гневно спросила она Эстер.
Эстер так привыкла быть невидимой, что вздрогнула от неожиданности.
– Потому что твой отец уж точно на тебя не посмотрит, – немного поколебавшись, ответила она.
Мэри потеребила складки корсажа, словно ища, что бы поправить. Эстер показалось, что та сейчас залепит ей пощечину.
Но вместо этого Мэри до боли сжала ей запястья.
– Пошли, – сказала она.
– Куда? – спросила Эстер, хотя, увидев решительное выражение лица Мэри, уже поняла, каков будет ответ.
Два дня спустя Эстер, садясь в карету, заметила, что Мэри высматривает что-то через окно. На Мэри было синее атласное платье, которое выгодно оттеняло ее розоватую кожу и черные брови. Девушка сидела неестественно прямо, и причиной этому был слишком туго затянутый корсет, сжимавший талию – в соответствии с модой. На груди у Мэри покоился маленький серебряный крестик, которого Эстер раньше никогда не видела. Такие украшения носили многие прихожане синагоги, когда гуляли по Лондону, однако Эстер была уверена, что Мэри не надевала ничего подобного при жизни матери. Мэри рефлекторно погладила крестик пальцем, как будто прикосновение к нему придавало ей смелости бросить вызов этому миру, который так ее пугал.
Эстер устроилась на своем месте, но Мэри посмотрела куда-то мимо нее.
– Да какое ей дело, если мы и поедем? – пробормотала она.
Эстер проследила за взглядом Мэри, направленным к высокому окну дома раввина, и увидела в нем затененную фигуру Ривки.
– Она дала мне сегодня выходной, – сообщила Эстер, – чтобы я могла сопровождать тебя.
– Ты говоришь так, как будто это невесть какое благодеяние с ее стороны, – проговорила Мэри, сжав крест в ладони и по-прежнему не отрывая взгляда от окна.
– Ривке очень тяжело без посторонней помощи.
– Я занимаюсь воспитанием члена ее семьи, – фыркнула Мэри, – и не нуждаюсь в ее милостях!
С этими словами она взглянула на Эстер и добавила:
– Или чьих-нибудь еще!
Эстер промолчала.
Карета между тем тронулась.
– А если ты считаешь все это таким легкомыслием, то почему тогда тут сидишь?
Улица медленно проплывала мимо. Сама не понимая, хорошо или дурно она поступает, Эстер сказала:
– Из-за твоей матери.
– При чем тут моя мать? – вспыхнула Мэри.
Немного поколебавшись, Эстер все же сказала, смягчив голос, насколько сумела:
– Твоя мать однажды рассказала мне, что видела сон. И она попросила меня присмотреть за тобой.
Лицо Мэри превратилось в застывшую маску:
– Я тебе не верю.
Она заморгала и повернулась к кучеру – худощавому желтолицему молчаливому мужчине:
– Быстрее!
Он причмокнул, и карета, покачиваясь, двинулась вперед по узким улочкам в сторону Вестминстера.
– Если бы моя мать знала, что твоя родилась вне брака, она бы никогда не позволила тебе общаться со мной, – наконец сказала Мэри.
Она впервые напомнила Эстер об этом после того давнего разговора у портнихи. Эстер понимала, что эти слова были произнесены, чтобы задеть ее за живое, но в то же время они несли еще один смысл: Мэри сохранила тайну Эстер и не раскрыла ее даже собственной матери.
– Твоя мать хорошо относилась ко мне, – заметила Эстер, – хотя и знала, что у меня нет никаких перспектив.
– Это так, у тебя точно нет никаких перспектив, – отрезала Мэри.
Эстер снова промолчала.
Мгновение спустя Мэри махнула рукой, словно в немом извинении.
– И все-таки ты можешь выйти замуж, как мне кажется, – сказала она без злобы.
Мысль эта, казалось, придала ей бодрости. Она вся повернулась в сторону Эстер:
– Это очень даже возможно, даже без приданого, понимаешь ли! Ты могла бы просто заботиться о престарелом муже. И даже иметь от него детей, а если он окажется достаточно богат, вы смогли бы нанять слуг, пока ты сама держала бы на себе весь дом. Ты забыла бы все, что было до свадьбы, – чем не жизнь, а? Только представь себе!
Карета покачивалась по булыжной мостовой. Эстер представила себе грядущие «перспективы».
– И как же, – елейным голоском осведомилась Мэри, – мать рассчитывала, что ты будешь за мной присматривать?
– Не знаю, – сказала Эстер.
Обе девушки молча смотрели в окно на проплывавший мимо город. Внезапно Мэри фыркнула:
– Ага, сопровождая меня на непристойные комедии!
Она захохотала каким-то мрачным, нездоровым смехом. Смех этот удручающе подействовал на Эстер, которая услышала в нем голос несчастной женщины, которая готова разрушить собственный дом, лишь бы увидеть, как он рухнет.
Задолго до того, как они вошли в резные двери театра, до них донесся запах пота от собравшейся там публики. Мэри зажала нос белым платком, с трудом нащупала несколько монет и сунула их в грязную ладонь толсторожего привратника, который, принимая деньги, подмигнул девушке.
– За это ты вряд ли увидишь то, на что пришла посмотреть, – ухмыльнулся он, пропуская Мэри.
Та ответила ему ослепительной улыбкой, в которой Эстер заметила беспокойство.
Они немного опоздали – представление было уже в самом разгаре. Толпа напирала, и Эстер, последовав за Мэри, поняла, что та заплатила за места среди самого отребья. Однако времени для сомнений и предположений не было. На передней части сцены выступали канатоходцы: двое мужчин средних лет с сосредоточенными лицами то появлялись из тени, то пропадали снова. В Амстердаме Эстер видела канатоходцев, но те во время представления смеялись и дурачились. Эти же имели на лицах торжественное выражение, отчего выглядели несколько угрожающе; они кувыркались, выделывая плавные фигуры высоко над толпой, словно жрецы немого, но могущественного культа. Сквозь тонкий голос аккомпанирующей флейты и монотонный бой барабана слышался скрип канатов. Тела актеров сворачивались и разворачивались, творя в воздухе мрачный обряд.