Актер отнял от лица полотенце, и Эстер увидела, что перед нею тот самый человек, который предварил спектакль бессвязным монологом о любви, за что и поплатился целым шквалом огрызков и прочей дряни, что швыряли в него из зала. Теперь, убрав с лица грим, он, казалось, лишился озорного духа и выглядел полной противоположностью своего сценического образа. Частицы краски подчеркивали его морщины, и Эстер видела перед собой лишь немолодого уже, невысокого роста, потрепанного жизнью человека. Вместо развевающегося парика на голове его виднелись седеющие, некогда каштановые, зачесанные назад волосы. В его движениях не было и следа той юношеской грации, которая так молодила его на публике. Шелковая рубашка была заштопана, а панталоны сильно потерты.
Актер внимательно оглядел Мэри, не упустив ничего – от лоснящихся волос до изящных туфелек. Его лицо озарила лукавая улыбка. Актер быстро протер от краски шею и сказал:
– С воскресенья вы – третья! Правда, большинство дам предпочитают падать в обморок в галерее, а не в партере.
По бледным щекам Мэри разлился румянец – по всему было видно, что она ищет остроумный ответ.
– Я имею привычку падать в обморок поближе к земле!
– А! И красота, и мудрость!
Мужчина подал ей руку; Мэри вспыхнула, но приняла. Они отошли на несколько шагов в сторону, словно дело было на прогулке в парке, а не в театральном партере.
– Так если я правильно понимаю, вы лишились чувств из-за наших рассуждений? – произнес актер таким тоном, словно все еще находился на сцене.
– Она потеряла сознание от давки, – вставила Эстер.
– Или же вас сподобило на это наше остроумие? – игриво осведомился лицедей. – Ведь только вы можете знать, отчего такое с вами приключилось.
Губки Мэри уже сложились в кокетливую гримаску.
– Мэри, нам пора, – произнесла Эстер: нужно было развеять внезапное очарование незнакомца, пока Мэри не попала под его влияние.
Мэри недовольно посмотрела на нее. Мужчина, в свою очередь, одарил Эстер великодушной улыбкой, словно прощая ей завистливую выходку:
– О, вы тоже можете присоединиться к нам, если вам будет угодно. Или вы не в восторге от нашего мастерства?
Эстер ответила с серьезностью, которой и сама не ожидала:
– Я не хотела бы поносить вашу игру, если не говорить о декламации посредственных стихов из пьесы весьма посредственного автора.
Зал огласился хохотом актера:
– Да уж, комплимент что надо! Но я не буду спрашивать вашего мнения о спектакле, ибо боюсь его услышать. Возможно, вашим друзьям нравятся колкости. Однако мне нравятся милые дамы.
Говоря, актер смотрел только на Эстер, но та заметила, что его слова подействовали на Мэри, которая сразу же заулыбалась.
На сцене появились и остальные актеры. К ним подошла женщина со взбитыми бесцветными волосами и усталыми глазами, в которой едва ли можно было узнать нагловатую актерку, недавно прогуливавшуюся по сцене в панталонах.
Женщина ловко спрыгнула со сцены, небрежно чмокнула актера в губы, не обратив никакого внимания на то, что он держал Мэри за руку, и поспешила прочь, обронив на прощание: «Томас, любовь моя, увидимся завтра!» Мэри же стояла как вкопанная, и недовольство на ее лице постепенно уступало место любопытству.
На сцене оставались еще двое, поджидая Томаса. Один, высокий и бородатый, похожий на испанца, явно испытывал нетерпение. Другой, худощавый англичанин с короткой прической, без бороды, в скромной, но опрятной одежде, спокойно следил глазами за Томасом с характерной отстраненностью, что делала его похожим скорее на священника, нежели на артиста.
– Томас, что тебе нужно от двух евреек? – воскликнул высокий.
В его басовитом голосе звучали веселые нотки, однако Эстер показалось, что губы незнакомца кривятся в неприязненной гримасе. Узкое лицо актера обрамляла борода, которая, казалось, старалась дорасти до самых бледных, немигающих глаз.
– Каких евреек? – недоуменно хохотнул Томас. – Эта вот носит крест!
– Ну да. Они все так делают, когда хотят за наших прикинуться!
– И это правда? – заинтересовался Томас, вглядываясь в лицо Мэри, но та отвернулась.
Эстер напряглась, но ответила прямо:
– Да, именно так.
– Еврейки, – присвистнул Томас. – А говорят, что кур доят. Кто бы мог подумать, что я найду себе жидовку?
Худощавый мужчина, что держался позади остальных, негромко произнес:
– Честь имеем познакомиться. Меня зовут Джон Тильман. А это – Томас Фэрроу и Эстебан Бескос.
Однако Томас не обратил на слова коллеги ни малейшего внимания.
– Разрази меня гром! – воскликнул он, стуча рукой по доскам авансцены. – Надо же – крещеная еврейка и ее суровая наставница!
Томас взмахнул рукой в сторону Эстер, а потом отступил на шаг от Мэри, чтобы получше рассмотреть ее. Та испуганно шарахнулась от него, но Томас успокаивающе махнул рукой. Мэри смущенно выпрямилась, и тут Эстер заметила, что взгляд комедианта упал на отделанное драгоценными камнями кольцо и жемчужный браслет на руке у ее подруги.
– Ей уже лучше, так что спасибо вам, – сказала Эстер, беря Мэри за руку и направляясь к выходу.
Так они и шли до самых дверей – Эстер держала подругу за одну руку, а Томас, стараясь не отставать, уцепился за другую. Двое других актеров следовали на некотором расстоянии.
– Однако вы так и не высказали ваше мнение о спектакле и тех идеях, которые мы вложили в него! – обиженным тоном промолвил Томас, обращаясь к Эстер, хотя было ясно, что говорит он для Мэри. – Под нашими шутками кроется глубокая философия, – добавил он, не сводя глаз с богатых украшений Мэри.
– Какое может быть наше мнение! Никакое! – воскликнула Эстер, берясь за дверную ручку.
– Как так «никакое»? – возмутился Томас, причем его негодование на этот раз было очень похоже на подлинное. – Знаете, ваше невежество для нас весьма оскорбительно!
– Никакого мнения вы не услышите, – повторила Эстер, больно ударившись локтем о тяжелую дверь, но не выпуская руки Мэри. – Хотя, если вам угодно нести подобную чушь и называть это философией, то этот балаган – самое подходящее место для таких выступлений.
С этими словами Эстер потянула Мэри за собой.
Томас стал на пороге и небрежно бросил:
– К счастью для пьесы, мы не использовали в ней ваших выражений. А то впервые в истории театра мы стали бы свидетелями того, как английская пьеса была бы повешена, вздернута на дыбу и четвертована!
Бескос одобрительно фыркнул.
– Если бы вы употребили «наши» выражения, как вы сейчас изволили заметить, – натянуто произнесла Эстер, – то ваша пьеса, возможно, могла бы произвести впечатление на публику вместо того, чтобы отправить их по домам несолоно хлебавши!
Эстер никогда еще не чувствовала такой свободы выражения на чужом для нее языке, да и вряд ли раньше она осмелилась бы разговаривать с англичанином в подобном тоне. Но ей очень хотелось домой, и это желание победило застенчивость, отчего ее язык выговаривал слова безо всяких препятствий.
– И как только ваши зрители поймут, что пьеса – дрянь, – продолжала Эстер с пылающим лицом, – им станет ясно, что они остались без денег, что уплатили деньги впустую, тогда как вы потратите их шиллинги на выпивку, которой хватило бы на то, чтобы спустить на воду целый флот. Комедия – это, конечно, прелестно, но только если вы подаете ее без претензий на что-то большее. Называйте это дело развлечением, но уж никак не философией!
– А она понимает суть нашего с тобой ремесла! – громко рассмеялся Бескос, хлопая Томаса по плечу. – Удачно сказано, нет слов!
Тот демонстративно отряхнулся, а затем играючи шлепнул Беско са по руке.
Эстер тем временем уже вывела Мэри вон, но на улице та с негодованием отпрянула от нее.
– Вот грубиянка, – заявила она Томасу. – Чистое наказание – никто не хочет с ней гулять, кроме меня.
Томас захохотал, и Мэри вся залилась краской. Она протянула вперед руку и с напускной официальностью объявила:
– Мэри да Коста Мендес!
Глянув украдкой на Эстер, она добавила:
– И Эстер Веласкес!
– Но Мэри!!!
Томас все еще заходился от смеха.
– Приятно узнать, как вас зовут. Значит, Мэри… По суровому взгляду вашей компаньонки я понимаю, что вы только что вкусили запретного плода, но от этого только веселее! В имени, понимаете ли, кроется истина. А мне не терпится узнать о вас всю правду.
– Не судите строго нашего товарища, – рассмеялся в свою очередь Бескос. – Он любит порассуждать об истине и философии. А еще два раза в неделю он непременно напоминает о том, как во время гражданской войны отец отправил его на учебу в Оксфорд. Правда, боюсь, что вся его научная деятельность сводилась к изданию брошюрок о том, как парламентарии женятся на своих лошадях!
– Бескос, ты все же разговариваешь с дамами! – воскликнул молчавший до сих пор Джон.
– Да, Бескос, он прав, – заметил Томас, угодливо кланяясь Мэри и не обращая никакого внимания на Эстер. – Вы уж простите нас великодушно. Театр – это такое заведение, понимаете ли, где совсем забываешь о себе.
Эстер еще раз взглянула на Джона. У него было красивое, словно вылепленное лицо и розоватые щеки. С него не сходило несколько настороженное выражение, словно все его внимание сосредоточивалось на происходящем. Заметив, что за ним наблюдают, Джон серьезно посмотрел на девушку и вдруг улыбнулся, отчего на мгновение стал похож на мальчишку.
– Леди Мэри, – сказал Томас, – вы не бойтесь нашего Джона. Если он и рассуждает о чем-то, то не настаивает на своих выводах, хотя и выглядит этаким неприступным судьей. Впрочем, нам не пристало смеяться над этой профессией, ибо его отец как раз исполняет эту должность. Однако каждому плутишке, вроде меня, нужно зеркало, и Джон прекрасно справляется со своей задачей. Не правда ли, Джон? – бросил Томас через плечо.
Тот снисходительно усмехнулся, но Том ас не отставал:
– А что бы сказал отец относительно твоего выбора друзей?
– Моего отца здесь нет, – осторожно ответил Джон. – Но если бы он был здесь, то, прежде чем выносить приговор, сначала постарался бы собрать все необходимые доказательства и свидетельства.