– Я и сам бы с удовольствием сек мужеложцев, – захохотал другой мужчина.
– И я тоже. Но жид все равно пропал. Он не соблюдает королевских указов, а значит, он против его величества.
Эстер упорно пробивалась сквозь сгрудившихся людей, не обращая внимания на возмущенные восклицания. Вырвавшись наконец из массы зевак, она увидела, как Бенджамин Га-Леви вытащил из таверны Альваро. Камзол юноши сбился набок и был наполовину расстегнут. Отец с такой силой сжимал в кулаке рубашку сына, что ткань порвалась в нескольких местах. Когда Бенджамин Га-Леви ослабил хватку, худое тело Альваро, казалось, надломилось, и он споткнулся, как будто камни мостовой под его ногами внезапно сделались мягкими. Выпрямившись, Альваро обвел взглядом вопящую и улюлюкающую толпу, и Эстер вдруг захотелось схватить мальчика в объятия и унести подальше отсюда в какое-нибудь безопасное место.
Их взгляды встретились, и Эстер увидела во взоре Альваро облегчение, смешанное с отчаянием. И только теперь она поняла, что он имел в виду, когда говорил, что проклят…
Раввин сидел у камина.
Эстер подумала, что с момента ее ухода несколько часов назад старик так и не пошевелился. «Он вообще стал как памятник, после того как запретил мне работать, – заметила про себя девушка. – С тем же успехом он мог сидеть в кандалах. Вот и сейчас для него продолжается суд инквизиции, но на этот раз по его собственному выбору».
Винила ли она старого учителя? Да и станет ли от этого легче воплотить созревший план?
Эстер закрыла за собой тяжелую дверь. Раввин повернулся на звук. «Вот оно, милое, любимое лицо», – пронеслось в голове Эстер.
Веки его напоминали пергамент, худая фигура казалась еще тоньше, чем привыкла видеть девушка. В выражении лица ребе не было заметно ни беспокойства, ни надежды, ни гнева на небеса за свою погубленную жизнь. И за жизнь самой Эстер.
Старик был ее другом – единственным человеком во всем амстердамском кагале, который понимал их с Исааком и пытался спасти. Он был ее учителем, показывающим истинную глубину каждого текста, каждого стиха. Но Эстер больше не могла кривить душой и с некоторой болью признавалась себе, что понимает прочитанные тексты гораздо глубже, чем старый раввин.
Эта мысль еще больше усиливала желание защитить учителя. Она вспомнила умоляющее лицо Альваро: лицо человека, которому недоставало твердости, чтобы оторвать от воротника жесткую руку отца.
– Сегодня пришло письмо из Флоренции, – сказала она раввину равнодушным тоном. – Что с ним делать?
Тот ничего не ответил. «Когда учитель последний раз получал письма?» – подумала Эстер. Без помощи писца корреспонденция раввина совсем зачахла.
– Возможно, вы предпочтете, чтобы я не читала вам его.
Эстер чувствовала, как разум раввина мучается от одиночества, как он ловит каждое ее слово, ощущая глубину ее гнева.
– Прочитай мне письмо, – тихо попросил учитель. – Пожалуйста.
Эстер направилась было в сторону раввина, но на полпути остановилась. Ее кольнуло сомнение. Из кармана юбки она извлекла бумажный лист, представлявший собой театральную афишу. Стараясь не шуршать, Эстер развернула бумагу. «Любовь в Лоханке», – гласило объявление. «Представление для Глупого Сердца».
– От кого письмо? – осведомился раввин.
– От некоего Даниэля Лузитано, – ответила Эстер.
Это имя ей вспомнилось случайно во время поездки в карете Мэри. Сыновья Лузитано – бывшие ученики раввина – были на несколько лет старше Эстер и давным-давно покинули Амстердам, когда дело их отца позвало его во Флоренцию.
– Он пишет, – тут Эстер осеклась, поняв, что говорит громче, чем следует, – он пишет, что учился у вас в Амстердаме.
– Я помню, – медленно качнул головой раввин.
У Эстер пересохло в горле, но она стала читать:
Достопочтенному раввину Га-Коэну Мендесу
Я пишу вам с душой, раздираемой на части безрассудством людей, с которыми мне приходится жить. Я имею в виду нашу флорентийскую общину, которая некогда служила маяком учености для тех, кто обретался во тьме, а ныне приветствует собственное уничтожение. Теперь же я обращаюсь к вам с уважением и преклонением…
Читая, Эстер краем глаза посматривала на раввина, сожалея о том, что он не может видеть ее.
Ваша ученость – превыше всяких похвал и оставляет далеко позади многих раввинов, чья слава превосходит вашу.
Раввин слушал ее нахмурив брови.
Боюсь, что еврейство во Флоренции, – продолжала читать Эстер, – приближается к расколу. Множество наших людей обращают свои сердца к проповеди самозванца Шабтая Цви. Они верят, что он есть истинный Мессия, которого мы ждали с таким терпением, пройдя все выпавшие на нашу долю испытания. Даже раввины нашей общины мало-помалу склоняются на его сторону. Я разговаривал с теми, кого еще можно было бы убедить, но мои рассуждения не произвели особого впечатления, так как эти люди готовы пойти за большинством, внимающим проповеди Шабтая Цви.
Хотя я никогда не считал себя лучшим вашим учеником, но все же с теплотой вспоминаю ваши уроки в Амстердаме. Уверен, что вы сами сочли бы этого Шабтая Цви самозванцем. Поэтому, умоляю, напишите мне хотя бы несколько слов, которые могли бы помочь убедить людей в том, что они заблуждаются. Среди них есть и такие, которые продают свое имущество ради переселения в Святую землю в тот день, когда Шабтай Цви объявит себя Мессией. А есть и такие, которые говорят о вскрытии могил своих близких, дабы их тела были воскрешены перед близящимся светопреставлением. Я боюсь за евреев нашего города и, – тут Эстер запнулась, – всех остальных городов, где звучат проповеди этого лжепророка. И я опасаюсь за спасение людей, что опираются на ложное учение.
Эстер ждала ответа раввина. Неужели этих слов было ему недостаточно?
– Я слышал много о речах Шабтая Цви, – произнес раввин с расстановкой, – да и о безумствах его последователей тоже. Но не знал, что его «учение» достигло Флоренции и что наиболее ясные умы той общины так восприимчивы к нему. Но почему Лузитано не обратится к кому-нибудь из известных амстердамских раввинов? Или к тому же Саспортасу, ведь его мнение куда более авторитетно, чем мое?
– Возможно, ваш ученик доверяет только своему учителю, – сказала Эстер, стараясь, чтобы ее голос звучал ровно.
– Да будет известно, – раввин пошевелился в своем кресле, – что я против того, чтобы следовать учению Шабтая Цви, так как оно опасно.
Это явно была просьба написать ответ, однако Эстер продолжала сидеть неподвижно.
Раввин помахал ей, причем его лицо сделалось напряженным:
– Я хочу, чтобы ты написала ответ на это письмо.
Эстер подошла к письменному столу. Опускаясь на стул, она испытала ощущение, будто падает с головокружительной высоты.
Учитель закрыл лицо руками и долго сидел в такой позе. Затем поднял голову и начал диктовать. Эстер взялась за перо и принялась торопливо записывать.
Дорогой Даниэль! Будьте уверены, что я постараюсь выполнить вашу просьбу. Я охотно представлю вам аргументы, которые кажутся мне наиболее убедительными. Благословляю вас улучшать или изменять мои доводы по своему усмотрению, полагаясь на вашу мудрость в отношении того, как их использовать, ибо вы выполняете Б-жье дело и лучше моего знаете, что способно пробудить разум иудеев Флоренции.
Эстер изо всех сил старалась не отставать и впопыхах пачкала пальцы чернилами.
Аргумент против утверждений Шабтая Цви можно разделить на три части, каковые я излагаю для вас в этом письме.
Когда раввин закончил диктовать, он попросил Эстер перечитать написанное и внес несколько поправок. Наконец, удовлетворившись написанным, он поднялся, опершись для равновесия рукой о стену.
В другой раз Эстер бросилась бы ему на помощь, но сейчас что-то в выражении лица старика говорило ей, что он не будет рад ее поддержке.
– Новость тревожная, – произнес учитель. – Я пойду лягу. А ты перепиши письмо набело и отправь.
– Будет исполнено, – отвечала Эстер.
Долго и мучительно раввин нащупывал дорогу к дверному проему. Уже около двери он повернулся к своей ученице, и лицо его было тяжелым и непроницаемым.
– Завтра ты отправишь еще одно письмо амстердамским раввинам с предупреждением об опасности растущей славы Шабтая Цви. Ты будешь писать за меня, пока не решится этот вопрос, но не дольше.
Раввин помолчал и добавил:
– Я не прошу тебя нанять писца, который сделал бы работу за тебя. Ты ведь все равно этого не сделала бы. А я, как единственный оставшийся в живых хранитель твоей души, не хочу нести ответственность за твою ложь.
Лицо его перекосила досадливая гримаса, но на кого гневался учитель – на нее или на флорентийскую общину, – Эстер так и не поняла.
Учитель скрылся в проходе.
Эстер положила ладони на гладкую и прохладную поверхность письменного стола. Ей вспомнились собственные слова (неужели когда-то она произнесла их?), которые она бросила брату и которые теперь звучали как обвинение: «То есть ты просишь меня плюнуть в лицо человеку, который нас приютил?»
Но как же легко она теперь предала своего учителя!
У нее на глазах навернулись слезы, но Эстер силой воли удержала их.
Мгновение спустя она отложила письмо раввина в сторону, вынула из ящика стола чистый лист бумаги, взяла перо и стала наскоро писать:
Франциску ван ден Эндену[44]
С большим интересом я прочитал вашу совместную с Плокхоем работу об идеальном обществе. Тем не менее, хотя ваша политическая философия дает богатую пищу для размышлений, есть и другие вопросы, которые я хотел бы обсудить с вами и философами вашего круга.
Я буду говорить прямо и прошу вас считать такую прямоту знаком уважения. Некоторые утверждают, что в своих рассуждениях вы дошли до отрицания Бога, а ваше знакомство с Бенедиктом де Спинозой побудило последнего выйти из еврейской общины. Если это так, я не вправе вас осуждать, поскольку само понятие Божественного является для меня