Но, несмотря на разрушения, причиненные неумелой рукой Мэри, замысел Кэтрин все еще был заметен: недлинная аллея, над которой наподобие свода переплетались ветви деревьев, вазоны с душистыми растениями – все это отвлекало от пронзительного скрипа телег на улице и вездесущего запаха кожевенных заводов.
Бескос шагал впереди. Джон пошел рядом с Эстер. Посмотрев в его сторону, девушка заметила, что тот наблюдает за ней. Она потупила взгляд, но тотчас же посмотрела снова, удивленная негромким смехом Джона.
Он махнул рукой в сторону кустика серебристой лаванды, подстриженного в виде шара. В его тени лежала маленькая вышитая подушка с узором, которую Эстер видела буквально пару минут назад. Подушка была взрезана, обнажив шерстяную набивку. Рядом в грязи валялись блестящие ножницы.
Да, Мэри, должно быть, немало потрудилась, чтобы распустить ровно столько вышивки, чтобы она выглядела как ее собственная работа. Затем она натянула расшитый кусок ткани на пяльцы, вдела нитку в иголку и положила их поверх вышивки, как будто визит Томаса прервал ее в самом разгаре творческого процесса. Впрочем, затраченные на эту постановку усилия стоили самой вышивки.
Джон рассмеялся, раскрыв рот и схватив себя руками за плечи. Его щеки зарделись, в глазах сверкали веселые искорки.
Когда он наконец отсмеялся, Эстер заметила легкий налет тревоги на его лице: дело в том, что сама она даже не усмехнулась, а внимательно следила за Джоном.
Однако неловкость Джона была смешна сама по себе – Эстер все равно не могла следить за своими эмоциями.
В конце концов они оба дружно рассмеялись, словно бы заключив негласное соглашение среди строгих колючих изгородей и цветов. Голос Эстер, тонкий, девичий, перекрыл смех Джона.
Отчего он выглядел таким свободным? В карих глазах его не было заметно и тени страдания, они смотрели ясно, словно их щедро омыл дождь, придав способность вмещать в себя все, что они способны увидеть.
Эстер прикусила губу, отчего рот ее наполнился металлическим вкусом.
– Вам не следует пытаться узнать меня ближе, – произнесла она.
– Это почему же? – высоко поднял брови Джон.
Ну как ей было объяснить, что на какое-то мгновение Джон напомнил ей резных деревянных ангелов, которых Эстер видела во множестве лондонских домов – в арках или на колоннах парадных входов? Их лица были отмечены печатью глубокой веры, и каждый раз, когда она смотрела на изваяние, ей казалось, что, стоит лишь прикоснуться к ним, вся их невинность мигом растворится.
Эстер постаралась отвернуться, но так, чтобы снова ощутить свою руку в ладони Джона.
– О, если бы вы знали меня, то бежали бы без оглядки…
– Вы так думаете, – отозвался Джон, – только потому, что не знаете меня.
Он стоял перед нею, уперев руки в бока, словно только что бросил вызов, только вот кому – ей или себе? Нужно было хоть что-то сказать в ответ, но Эстер сочла за лучшее промолчать.
Прошла секунда, другая… И в эти мгновения решалось многое.
Тем временем к ним шел Бескос. Эстер отвернулась и пошла вперед.
– Скажите, – вдруг обратилась она к Джону, как будто они только и обсуждали этот вопрос, – неужели ваш друг Томас так ничему и не выучился в Оксфорде?
Джон, стараясь примериться к ее шагу, ответил:
– Видите ли, во время осады Оксфорда Том ас учился у Гарвея.
– У того самого? Автора «De motu cordis»[48]?
– Да, – изумленно ответствовал Джон. – У Гарвея было довольно много последователей среди студентов, что прибились к его кафедре во время войны.
– Но все ж таки ваш друг не слишком дорожит своим образованием.
– Боюсь, что здесь вы правы, – сказал Джон, когда подошел Бескос. – Мне кажется, единственное, что Томас получил в Оксфорде, так это отвращение к учебе. А у Гарвея он почерпнул мысль, что все человечество – сборище диких бабуинов. Это случилось после того, как лучшая работа Гарвея была подвергнуты жесткой критике за противоречие идеям Галена[49].
Джон поморщился и добавил:
– Иногда мне кажется, что Томас живет, чтобы доказать правоту идей Гарвея.
Бескос чуть скривил губы в улыбке:
– Мы с Томасом, по крайней мере, сходимся в том, что Гарвей был прав насчет человечества.
Он взглянул в глаза Джону, игнорируя присутствие Эстер:
– Но ты, со своей стороны, думаешь о человеке более возвышенно.
– Я полагаю, что человек не лишен доброты.
– Отнюдь нет! – заявил Бескос с внезапной резкостью в голосе. – Хочешь слышать правду? Так вот: уродам и больным надо сворачивать шеи, чтобы избавить их от лишних страданий. Нужно признать, что какая-то часть человечества есть ошибка Природы, и покончить в ними. Да, Джон, ты считаешь, что у тебя любящее и нежное сердце, но ты обманываешь сам себя. Такие, как ты, только удлиняют мучения тех, кто непригоден для жизни в нашем мире. Гарвей был слишком лестного мнения о человечестве – бабуин, во всяком случае, выказывает наличие здравого смысла, когда дело касается его собратьев. А вот о людях такого не скажешь.
С этими словами Бескос повернулся на каблуках и зашагал к дому.
И только тут Эстер поняла, что все время, пока говорил Бескос, она инстинктивно напрягала ноги, словно собираясь бежать.
Джон скривился, отчего лицо его приобрело страдающее выражение:
– Как-то раз мы поспорили с ним насчет солдат, которые бегут с поля боя, видя, что сражение безнадежно проиграно. Я пытался его убедить, что они заслуживают помилования, ведь не всем, кто служит, дано быть героем. Но вы можете догадаться, что на это ответил Бескос. Я же стараюсь прощать ему его жестокость.
Эстер покачала головой.
– Да, – сказал Джон. – Бескос груб и не знает, что такое учтивость.
– Тогда почему же вы называете его своим другом? – удивилась Эстер.
Джон возразил:
– Он друг Томаса, а не мой!
– Но вы тем не менее водитесь с ним.
– Когда это требуется. – Джон прищурился. – А вы сопровождаете Мэри. Неужели из настоящей дружбы? Вы не очень-то похожи.
Из дома донесся отголосок женского смеха.
Эстер, сама не зная зачем, сказала:
– Мэри заплатила мне, чтобы я пришла.
Джон снова рассмеялся.
– Тогда позвольте мне скрасить ваш труд.
Однако Эстер не разделила его веселья.
– Во всяком случае, Мэри не презирает людей за их веру, как ваш приятель, – ткнула она пальцем в дверь, за которой исчез Бескос.
Джон едва заметно кивнул, соглашаясь.
Они с Эстер вошли в дом как раз в тот момент, когда Мэри и Томас выскользнули, словно нашкодившие дети, из какого-то темного коридора. Губы Том ас а краснели как вишни, а Мэри беспрестанно хихикала. Томас, чье лицо разрумянилось не только от выпитого вина, поклонился от двери и затем с довольным выражением направился вон из дома. Увидев приятеля, Бескос последовал за ним.
– Надо попрощаться, – окликнул его Джон.
Бескос на мгновение задержался и медленно повернулся.
– Джон, друг мой. – В его голосе не было и намека на дружбу. Смерив взглядом обеих девушек, он произнес: – Вам известно, что я склонен быть любезным там, где это надо. Здесь я не вижу такой необходимости.
Мэри глядела так, словно не поняла ни слова.
Джон покачал головой и поклонился поцеловать ей руку. Мэри механически приняла знак внимания. Джон быстро приложился к ручке Эстер, лишь на миг остановив на лице девушки тревожный взгляд, и бросился догонять своих товарищей. Когда троица сворачивала за угол, Эстер заметила, что Джон что-то втолковывает Бескосу.
Эстер повернулась к Мэри. Если бы не предшествующие события, она сказала бы ей о том, что видела. Но сказала она другое:
– Мэри! Твой отец дурно относился к твоей матери. И теперь так же скверно относится к тебе. Но ты все же находишь в себе силы…
– Ты ничего не знаешь! – угрожающе возразила Мэри.
– Вполне возможно. Но, Мэри…
Что она могла ей сказать? Разве простое предостережение могло остановить Мэри от достижения желаемой цели? Чего, в конце концов, Кэтрин ожидала от Эстер?
– Как-то раз ты спрашивала меня, что моя мать говорила о любви. Но лучший совет дает жизнь, а не слова. Мать так страдала из-за неудач в любви, что ее проводником стала злоба. Ах, если бы ты была знакома с ней, то поняла бы, как легко злоба разрушает человека! Тут уж ничего нельзя понять, Мэри. И жизнь… это уже не жизнь.
На секунду ей показалось, что Мэри прислушалась к словам, но та лишь пожала плечами.
Эстер не знала, как женщине утешить другую женщину. У нее не было ни сестры, ни подруги, чтобы уметь успокоить мятущийся дух. Она старалась подобрать правильные слова, но слышала лишь полупьяный голос матери, в котором среди полночных ламентаций звучал голос милосердия. «Некоторым женщинам, Эстер, хочется верить, что их сердца сделаны из стекла, которое непременно разобьется, если они даже подумают о грехе. Эстер, не бойся разбить его!»
Даже сейчас Эстер слышала бессильную ярость в словах Константины.
«Такие женщины, Эстер, считают, что хрупкое сердце есть признак добродетели. Но это всего лишь случайность. Послушай меня, дочь! Выживают только те, кто способен перенести гибель всех своих надежд».
Именно это она и хотела сказать Мэри: женское сердце должно быть более твердым, чем стекло, иначе оно разобьется при первом же ударе. Закали свое сердце!
Однако Мэри вовсе не слушала ее, глядя вслед удаляющимся повесам.
– Как думаешь, мать сильно бы рассердилась на меня? – прошептала она.
Эстер сразу же вспомнился тот ветреный день, шумящие ветви деревьев, тяжелое дыхание и усталый взгляд сквозь бархатную маску Кэтрин да Коста Мендес, когда та взбиралась вверх по парковой дорожке.
– Твоя мать не предавалась пустым сожалениям. И тебе не пристало.
Мэри разглядывала брусчатку мостовой под своими туфлями.
– Да я и не жалею. Вот только…
Она вдруг умолкла и испытующе взглянула на Эстер, словно на ее плечи пала неимоверная свинцовая тяжесть.