Мэри закусила пухлую красную губу и направилась к дому.
Раввин ждал ее возвращения. Эстер повесила плащ на вешалку, и только тогда раздался голос учителя:
– Письмо Даниэлю Лузитано.
На столе уже лежала чистая бумага, разложенная Ривкой.
Скорбь моя все возрастает, – начал диктовать раввин, – и возрастает с каждым часом, что я размышляю над письмом вашим.
Эстер села за письменный стол.
И потому я надеюсь, что вы простите мне нагромождение одного моего послания на предыдущее, ибо мысли мои толпятся, словно овцы у ворот, когда вокруг рыскает волк.
Эстер прилежно записала продиктованное.
Во тьме, в коей я обретаюсь, – продолжал раввин (Эстер поняла, что текст письма учитель обдумал заранее), – мне, возможно, видится слишком яркая картина заблуждений, в которые впала ваша флорентийская община. И это заблуждение не только ума, но и тела, ибо тот, кто стремится быть в грядущем мире прежде, чем о нем возгласит Мессия, непременно предаст жизнь нынешнюю. Давно до меня доходили слухи о Шабтае Цви, но я по глупости своей молчал. И с прискорбием сознаюсь, что дух мой пробудила лишь жалоба о нависшей угрозе от лучшего моего ученика. Та невеликая помощь, что я могу предложить вам, мои мысли – всегда в вашем распоряжении, и поэтому я излагаю следующие аргументы.
– Вам надо бы отдохнуть, – заметила Эстер, опустив перо.
Услышал ли раввин сожаление в ее голосе?
– Уверена, он скоро напишет снова, так что вам не придется сейчас утруждать себя сочинением новых аргументов.
– Что, теперь ты будешь препятствовать мне? – воскликнул раввин, и ноздри его задрожали.
До сих пор Эстер не видела, чтобы учитель сердился. Но сейчас она явственно поняла, что он почувствовал предательство, даже если и не понимал до конца, откуда тянутся его корни.
– Я готова продолжать.
Ее перо двигалось по бумаге, следуя за словами учителя. Письмо, что он диктовал, оказалось длинным, исполненным рассуждений, настойчивых разъяснений и страстей, что владели автором. «Следовать за таким человеком, – думала себе Эстер, – значит следовать ложному богу, от которого как раз и предостерегают заповеди».
Делом ее жизни стало ее же собственное несчастье. Она не стала бы притворяться в ином случае. Раввин был единственным человеком, который поощрял ее желание учиться. А Эстер выбивала у него почву из-под ног. Невероятно высокая цена за свободу! «Я воздам тебе сторицей!» – думала она, записывая за учителем.
А не она ли трепетала всем телом с самого утра? Лицо Джона, движения его рук, смех в саду? О нет, долой его! Не для того она предала своего любимого учителя, чтобы такой ценой купить себе право на развлечения!
Раввин наконец закончил диктовать, и на лице его появилось умиротворение. Однако по всему было заметно, как сильно он устал. Эстер видела, как далеко зашел раввин, – как бы деликатно ни были сформулированы его доводы, их можно было понять только как обвинение против самых авторитетных раввинов флорентийской общины, к мнению которых прислушивались даже в самых отдаленных кагалах. Но все же он не побоялся воздвигнуть свой голос, чтобы остановить последователей Шабтая Цви.
– Перепиши письмо сейчас же, – сказал раввин.
Рука Эстер скользила по бумаге, хотя она знала, что это письмо никогда не будет отправлено.
Послышался стук в дверь. Прежде чем Эстер поднялась со своего места, из кухни выплыла Ривка. Какое-то время в прихожей раздавались голоса, а затем в кабинет раввина вломилась знакомая фигура в плаще.
– Мануэль Га-Леви! – бесстрастно объявила Ривка.
Последний раз Эстер видела его в парке, да и то издалека.
– Добро пожаловать, – произнес раввин, поднимая голову. – Давненько мы с вами не общались. Как ваши дела?
– Неплохо, – отвечал Га-Леви. – Надеюсь, что и вы чувствуете себя хорошо, – добавил он с какой-то странной иронической ноткой в голосе.
Га-Леви окинул взглядом фигуру раввина, чашку чая, что стояла на огне, а потом повернулся к Эстер.
Та прикрыла рукой письмо, испачкав ладонь чернилами.
– Возможно, вы знаете, что моего брата забрали в матросы? – осведомился Мануэль. – И сей же час он отправляется на военный корабль королевского флота.
– А разве твой отец не мог вступиться за него? – спросил раввин. – Он вроде уважаемый человек, да и христиане с ним в хороших отношениях…
– Мой отец, – воскликнул Мануэль, – сам вызвал людей короля, чтобы те схватили моего брата. И сегодня он отправляется в Америку, чтобы дать отпор голландцам, которые, как говорят, угрожают там нашим интересам.
– Да это же рабство! – сказал раввин, приподнимаясь из своего кресла. – Самое настоящее!
Эстер перевела взгляд с раввина, который все еще держался рукой за подлокотник, на Мануэля.
– Что это значит? – спросила она.
– Мануэль Га-Леви, – тяжело заговорил раввин, – ты полагаешь, что я мало знаю о нашем мире. Но я много лет прожил в Амстердаме и слышал рассказы путешественников. Жизнь рекрута исполнена тяжкого труда. Когда корабль приходит в порт, матросов и рабочих приковывают кандалами, чтобы не сбежали. Жалкая жизнь. А у твоего брата совсем нет опыта мореплавания, и он долго не протянет, упаси Боже! Разве может еврей желать такого для сына или брата своего?
Раввин сделал шаг в сторону молодого Га-Леви и остановился. Его лицо исказилось гримасой. Мануэль пожал плечами, не обратив на яростный тон учителя никакого внимания.
– Во всем виновата натура твоего брата, – произнес раввин. – Так ведь?
– Да, так, – усмехнулся Мануэль.
– У тебя что, совсем нет сердца? – раздался вдруг сзади португальский говор Ривки. – Твари из морских глубин сожрут его!
Мануэль был явно поражен такой горячностью прислуги, но едва Ривка закончила, на его лице заиграла улыбка.
– Судьба моего брата в Божьих руках! – сказал он, не удосужившись поздороваться. – Кроме того, отец считает, что тяжелый труд поможет Альваро стать нормальным человеком. Ну, или не поможет. В любом случае он будет далеко от глаз отца.
Ривка подошла к раввину и помогла тому сесть на стул.
– Ты зачем пришел? – спросила Эстер Мануэля.
– Отец попросил капитана дать Альваро возможность привести свои дела в порядок и попрощаться, – отозвался Мануэль. – Брат хотел было прислать к вам нашего слугу, но я подумал, что и сам справлюсь. Тем более хоть воздухом подышал.
Все время Мануэль пристально смотрел на Эстер, которая чувствовала в его взгляде что-то важное, предназначенное именно ей, но никак не могла догадаться.
Мануэль рассмеялся, потом сжал губы.
– Мне кажется, брат надеется попрощаться с тобой перед отплытием.
В Мануэле было что-то загадочное, что привлекло внимание Эстер. Припухлые бледные губы, желтоватые глаза, поблескивающие из-под темной челки. Прямой нос и высокие скулы словно нависали над нею. Перед Эстер стоял мальчишка, но уже превращающийся в мужчину. Он стоял на пороге становления и наблюдал своими странными глазами за окружавшим его миром, формулируя свои первые суждения о нем.
Эстер встала со своего места, сунув письмо в стопку чистых листов, и потянулась за плащом.
– Эстер, – послышался голос раввина, – будь добра, передай отцу мальчика записку. Альваро согрешил, но пусть с его прегрешениями разбирается Бог, а не человек, как говорится в Ва-йикре[50]. Скажи ему… – Тут голос учителя возвысился, но тотчас же сорвался и сделался хриплым. – Скажи, что не нам побивать камнями грешника, ибо мы не святые пустынники, а лишь полагаемся на волю Всевышнего, который один вправе наказывать или прощать. Эстер, запиши эти слова! Напиши, что изгнание, на которое он обрекает сына своего, обернется смертью!
Эстер знала, где живет Га-Леви, хотя ни разу не заходила в дом. Кирпичный фасад выходил на самую улицу. Окна глядели мрачновато; остроконечную крышу покрывал шифер, а не солома. Дорожка к двери была вымощена мрамором.
Не успела Эстер взяться за рукоятку изящного дверного молотка, как перед ней возник Альваро. Молодой человек был одет в белое, словно кающийся грешник, причем его рубаха, распахнутая на шее, свисала поверх брюк. Альваро молча отступил, пропуская девушку, дав тем самым понять, что уже не до церемоний.
Альваро оперся на стену, словно ноги не подчинялись более ему. В такой позе он мог бы послужить прекрасной моделью для портрета влюбленного юноши. И все же взгляд его выражал мольбу, как у человека, лишенного утешения. Эстер видела, что дух его уже прикован к палубе отходящего корабля и земля уходит из-под ног.
Где-то в глубине дома послышался неясный шум. Шум перерос в отчетливо различимые слова, будто кто-то отчаянно ругался. В дверном проеме показалась худощавая фигура седой прислужницы, которая, увидев перед собой Эстер, на мгновение замерла в нерешительности. Лицо женщины было перекошено гримасой страха, но что вызвало его – проступок Альваро или ругань его отца, – девушка понять не могла.
Эстер поманила к себе служанку и передала ей записку раввина:
– Письмо Бенджамину Га-Леви.
Женщина поджала губы и вышла с бумагой в руке.
– Ты хотел видеть меня, – сказала Эстер Альваро.
– Да, хотел. Просто мне нужно…
Альваро развел руками. Никто, кроме его отца, не мог предложить ему избавления.
– Ты всегда хорошо относилась ко мне, – сказал молодой Га-Леви, опустив голову. – Может, ты знаешь какой-нибудь подходящий псалом?
Эстер не хотелось лгать несчастному. За двадцать семь лет своей жизни она поняла, что Бог никогда не сойдет со страниц священных книг, дабы охранить путь страждущего. Да и на что было надеяться Альваро, нарушившему каноны этих самых книг?
Альваро сделал глубокий вдох, задержал дыхание и сказал:
– Я давно хотел рассказать тебе… Но теперь ты знаешь сама. Дом отца моего опозорен мужеложцем.
Произнеся это слово, Альваро скривился, но быстро овладел собой.