Она взглянула в темную перспективу улицы, украшенную множеством балконов.
– Пустой сосуд, – сказала Эстер, не понимая, обращается она к Мануэлю или сама к себе.
– Ну, здесь ты не права! – улыбнулся тот, кланяясь на прощание.
Эстер пошла домой одна, плотно запахнув плащ. Мысли накатывали, словно волны прибоя. Мануэль Га-Леви понимал ее лучше, чем кто-либо другой. Он отдавал себе отчет, что она никогда не была покорной, да и сам не хотел себе такой жены. Кроме того, его слова повторяли предупреждение раввина – после смерти учителя у нее не останется ни средств к существованию, ни защиты от нужды и голода. Так почему она не хочет выйти замуж на предложенных условиях? Однако переломить свой характер Эстер не могла. Она ничего не могла поделать с собой: все, о чем она мечтала, заключалось в словах, написанных в книгах, что стояли на лотках возле собора Святого Павла; ее внутренний взор наслаждался видом тетрадей в переплетной мастерской. Все это таилось внутри нее, это значило – стать частью нарастающей волны. И все, что Эстер по-настоящему хотела, – погнать эту волну вперед, борясь изо всех сил, нестись на гребне, омываться в ней, мчаться к берегу, чтобы разрушить некое здание мысли, стоящее на страже земли, броситься на него и смотреть, как оно рушится. Тут скрывалась какая-то новая истина, целый континент, ожидающий открытия.
Как ей объяснить всему миру, что ее собственное тщеславие, ее философия, которую бы непременно растоптал Мануэль Га-Леви, для нее куда более ценны, чем гарантии, которые он предлагает?
Наконец она добралась до дома учителя. Дверь тяжко хлопнула за спиной, и Эстер окутала тишина. Раввин удалился в опочивальню, камин догорел.
«Женское тело, – говорил ей окружающий мир, – это тюрьма, в которой увянет разум».
Она замерла в центре комнаты, оглаживая ладонями ткань юбки. Нет, ни шагу больше, пока не успокоится рассудок.
Природа подарила женщине не только тело, но и ум, и желание им пользоваться. Кем было предопределено, что одна сторона натуры Эстер должна победить другую? Если двум творениям Божьим суждено противостоять друг другу, то неужели Бог заранее решил, кто из них более совершенен? Как Бог решает перед бурей, что победить должен либо ветер, либо дерево?
Или же, быть может, сама буря была любимым творением Божьим и только благодаря ей Он решал, кто сильнее? Возможно, думала Эстер, содрогаясь от еретической мысли, Бог сам и был штормом? И Он тем самым доказывал миру новые истины и опровергал старые?
Тогда единственным правильным решением было бы послушать собственный дух и решить, что должно победить: женская ее природа или ее воля.
Не снимая плаща, Эстер прошла через комнату, села за письменный стол и стала быстро писать, словно боясь, что слова кто-то сможет подсмотреть или отнять.
Достопочтенному Томасу Гоббсу
Пишу вам, чтобы узнать, имеется ли возможность вовлечь ваш прославленный ум в дискуссию. Вы, конечно, не знакомы со мной, но я полагаю себя достойным вашего доверия – вашим корреспондентом, а отнюдь не частью тех сил, что осуждают мыслителя за сомнения или атеизм.
Мои интересы в области метафизики довольно разнообразны, но в последнее время я больше всего размышляю о вопросе Божественного вмешательства. Осмелюсь спросить вас, что вы полагаете относительно Божественного и природного миров; какие убеждения вам ближе? Как вы догадываетесь, я сам придерживаюсь суждений, отличных от общепринятых. Я не согласен не только с представлениями о Божественном владычестве над Природой, но и с утверждением о выражении воли через чудеса, ибо чудо кажется мне уловкой плохого математика, который вводит в употребление новое число, чтобы решить задачу, когда уравнения не привели к желаемому результату.
Мечтой моей является возможность обменяться мыслями и поучиться у коллег-мыслителей, чтобы меня поправили там, где я ошибаюсь, а там, где в моих рассуждениях мелькнет искра понимания, – помогли разжечь ее поярче.
Немощь тела моего не позволяет мне встретиться с вами лично, дабы переговорить лицом к лицу, как подобает истинным джентльменам. Надеюсь, вы поверите в честность моих интенций, хотя они могут показаться вам и несущественными.
Буду рад, если ответите на мое письмо.
Эстер закончила письмо и подписала его именем Томаса Фэрроу. Отложив исписанную бумагу, чтобы высохли чернила, она обратилась к письму раввина, что он собирался отправить во Флоренцию. Эстер не спеша развернула лист на столе, обмакнула перо и провела им между уже написанными строками, плетя иссиня-черную вереницу букв, чтобы облегчить свой встревоженный ум.
«Итак, я начинаю», – написала она на иврите.
Глава семнадцатая
Утром он уже был в библиотеке. Зал редких рукописей тонул в солнечных лучах и был совершенно пуст, если, разумеется, не считать Патриции. Аарон сделал запрос на выдачу нового документа, которым оказался счет за провизию, выставленный в тысяча шестьсот шестьдесят четвертом году неизвестным купцом – столько-то денег за n мешков муки, и столько-то за бочку чего-то… дальше шла неразборчивая мазня. Бумага была повреждена, но не очень сильно. Аарон скользнул взглядом по коричневым разводам букв – ничего интересного.
В зале царила настороженная и благоговейная тишина в чисто английском духе. «Ну вот чего же ей на хватает?» – подумал Аарон.
Накануне вечером он, освобождая место на своем кухонном столе для пачки переводов писем Га-Коэна Мендеса, отодвинул в сторону стопку аналитических записок на диссертации (насколько чуждой теперь показалась ему собственная работа!), – и именно она упала на пол. Аарон подобрал рукопись и прочел страницу, на которой она раскрылась:
И, если перечтешь ты мой сонет,
Ты о руке остывшей не жалей.
Я не хочу туманить нежный цвет
Очей любимых памятью своей.
Я не хочу, чтоб эхо этих строк
Меня напоминало вновь и вновь.
Пускай замрут в один и тот же срок
Мое дыханье и твоя любовь!..[51]
Перечитав эти строки, Аарон почувствовал, как сердце его захолонуло. Или же он дурак, или Шекспир сочинял чушь. Разве любовь не подразумевает память? Сколько бы сам Аарон ни размышлял о любви, он ни разу не приходил к мысли, что это чувство влечет за собой забвение.
Мариса… Она забыла его ради собственного комфорта.
Аарон испустил глубокий вздох и признался сам себе: да, она его не любит.
И безликая пустыня показалась перед ним. Он явственно понял, что может идти по ней, так никуда и не придя.
Но в руке его был карандаш. Аарон сжал его пальцами, ощутив боль в поврежденном суставе, и, словно горнорабочий, пробивающий тоннель в толще земли, стал писать, писать медленно, размеренно, заполняя пустоту души работой.
Что душевная печаль может сделать с человеком?
Аарон работал внимательно, стараясь избегать сокращений, которые впоследствии могли только лишь запутать мысль. И звук грифеля, царапавшего бумагу, оживил для него тишину.
Господи, Твоя воля! Он рос над собой.
Это должно нравиться женщинам.
К двенадцати часам Аарону удалось перевести два документа, но оба оказались совсем неинтересными. Все бытовые записи: счет за переплет книг, запись о следующем уроке.
Он встал из-за стола, разминая одеревеневшие мускулы. Ему захотелось еще раз взглянуть на письмо, что было написано промеж строк. Что-то в нем было не так, и этот факт не давал покоя, хотя Аарон не мог понять, что же именно. Слова, написанные на иврите, шли очень плотно, словно специально были подобраны, как будто каждое предложение огибало некое невидимое препятствие, прежде чем коснуться важного момента.
Он сел обратно за стол и небрежно улыбнулся Патриции.
– Документ RQ206, будьте любезны.
Библиотекарь отрицательно покачала головой. Туго уложенные седые волосы ее напоминали парик.
– Документ недоступен до часу дня, – произнесла она несколько более раздраженно, чем обычно.
Аарон невольно приподнялся с места и окинул взглядом длинный зал с рядами пустых столов, где сиротливо пристроилась лишь пара аспирантов-антиковедов.
– Послушайте, я здесь единственный человек, который работает с ричмондскими бумагами! Или кто-то еще запросил документы?
– Документ в настоящее время недоступен, – повторила Патриция, – до часу дня.
Эта фраза, казалось, придала ей душевного равновесия.
Аарон выдохнул:
– Тогда позвольте следующий доступный документ.
Так он проработал еще час, пока в зале не появилась Хелен.
– Да где же вы были? – воскликнул Аарон, поднимаясь со стула. – Я думал, вы придете часом раньше.
Слова его прозвучали несколько резко, хотя при виде Хелен Аарон испытал некоторое облегчение.
Хелен молча поставила свой портфель. Ее губы скривились, словно от сильной боли. Затем она заговорила, но так тихо, что даже сгорбившаяся над светящимся монитором компьютера Патриция ничего не услышала.
– Я только что видела Уилтона с одним из его помощников. Они ехали в лифте с камерой. Вниз.
Единственным этажом под хранилищем редких рукописей была консервационная лаборатория.
Аарон ругнулся.
Он стоял перед столом Патриции-библиотекаря, отойдя на шаг назад лишь тогда, когда та отвернулась от своего компьютера. «Великан, замыкающий на себе пространство» – вот это была бы тема для диссертации, если б ему не прилетело в голову связаться с еврейскими корнями Шекспира! А Аарон прекрасно знал, как вести себя с женщинами, как минимум с теми, кто еще не имел права орать на него. Он просто упирался рукой в стол и смотрел на них, и это работало. У него был еще прием – сесть позади и ждать, когда к нему обернутся.
Но вот с этими гадкими старушенциями он был не так уверен в себе.