твом общения с единомышленником, хотя бы даже такой обмен мнениями приведет к полному опровержению моих предположений и утверждений?
Вопрос останется без ответа, если его не обсуждать.
30 апреля 1665 года
15 ияра 5425 года
Даниэлю, или, если я могу так говорить, моему сыну
Великим утешением было узнать из вашего письма, что вы живы и здоровы. Я опасался, признаюсь, что вы стали жертвой какой-нибудь болезни, подобной той, что последнее время появилась в Лондоне и которой люди так боятся, что избегают некоторых кварталов, даже отказываясь от работы, а следовательно, и средств к существованию.
Я рад узнать, что мои слова оказались полезными вам на диспутах во Флоренции. И меня ничуть не удивляет ваша просьба объяснить, как трактовать слова Исайи и Иеремии, чтобы раскрыть истинные знамения Мессии. Вы всегда были внимательным учеником, и теперь я убеждаюсь, что вы хорошо помните мои предостережения против неправильной трактовки этих отрывков. Эта работа займет несколько недель, но поскольку вы считаете, что она поможет ослабить положение Шабтая Цви в общине, я возьмусь за нее. Сказать по правде, работа станет для меня бальзамом, который спасет от неизбежного в моем положении одиночества. Вам, наверное, покажется странным, что даже сейчас мой дух все еще бунтует. Но когда до моего слуха доносится шум работ по дому, звуки домашнего хозяйства, мне все же иногда хочется приложить свое тело к какому-нибудь полезному труду, видеть глазами, работать руками, ибо это поднимает дух человека. Поэтому даже старик должен опасаться злых приступов отчаяния и уныния. Принятие моих немощей должно считать данью Б-гу, который по милости Своей пощадил меня, оставив мне способность трудиться духом и умом, тогда как другие, более достойные, погибли.
Я прошу почаще писать мне и присылать подобные вопросы, которые так беспокоят вашу общину. А я обещаю вам честность.
Блеск молнии – и лишь один удар сердца. Затем над городом раздается ужасающий грохот, и по оконному стеклу дома да Коста Мендес устремляются потоки воды. Небо корчится от ярости, наполняя ее душу детским страхом. В каждом изломе молний эхом отдается хриплый крик брата, видится ее собственный силуэт и фигура отца, исчезающая в огненном вихре, охватившем лестницу.
Звук имени ее матери среди деревянных обломков.
Рядом с ней стоит серебряный канделябр, и от его трех ровных огней вверх поднимается тепло. «Это всего лишь молнии, – повторяет она себе, – всего лишь молнии и гром. Сюда они не ударят. Молнии подожгут что-нибудь другое, например дерево на дальнем пастбище за городскими стенами. Странно так бояться грозы, когда не боишься ни болезни, ни смерти». Встав неподвижно и вознеся сжатый кулак к небу, она шептала, прижимаясь губами к холодному окну:
– Ну ударь же, порази меня!
Дождь хлестал по толстому стеклу, смывая улицу, полоща весь мир в серой воде.
Из залы донесся приглушенный смех – то Мэри и Томас направились в другую комнату. Отойдя от темного окна, она сунула руку в карман, чтобы снова ощупать его содержимое. Десять шиллингов мелкой медью и еще пять королевской монетой. Неплохая сумма за то, чтобы она неделю за неделей стояла здесь, как статуя, пока Диего да Коста Мендес наведывался в деревню, а Томас и Мэри резвились в его доме. И все же монеты в ее кармане составляли совершенно мизерную сумму, не способную удовлетворить растущие потребности дома раввина.
Становилось ясно, что старика совсем забыли. Выплаты от отца Мэри стали нерегулярными, а после прибытия раввина Саспортаса и вовсе прекратились. Вероятно, Диего да Коста Мендес боялся оскорбить нового ребе поддержкой старого, даже столь смиренного, как Га-Коэн Мендес. А быть может, Диего просто забыл, что раввин питается не только пищей духовной. Будь жива Кэтрин, она обеспечила бы безбедное существование учителя, но Кэтрин была мертва, а вдовца больше волновали другие заботы.
В том, что полученные от Мэри монетки шли в дом, больше не интересный ее отцу, была мрачная ирония. Но Эстер понимала, что лучше не рассказывать Ривке, откуда берутся деньги, что она приносит каждую неделю. Ривка же никогда не расспрашивала, и это был явный признак ее растущего беспокойства об их дальнейшей судьбе.
Однако ни безумные развлечения Мэри, ни нелепая должность Эстер в качестве наемной компаньонки не могли длиться вечно. Еще несколько недель, и Томасу надоест ухлестывать за Мэри ради ее приданого, ведь Диего ни за что не согласится на такой брак.
Эстер отпрянула от окна. Она оглядела гостиную, и взгляд ее упал на мягкое кресло. Там, небрежно брошенная, лежала книга. Эстер перевернула ее: «Философические штудии: о предприятиях и исследованиях выдающихся людей со всего известного мира».
Эстер никогда не видела публикаций о заседаниях Королевского общества, хотя и много раз слышала о них. В синагоге время от времени обсуждали те или иные открытия в области природных явлений, например опубликованное исследование приливов, влияющих на морскую торговлю. Эстер с нетерпением открыла книгу, где на фронтисписе были изображения короля и еще одного человека, которого, судя по подписи под портретом, звали Фрэнсис Бэкон. Она стала листать: «Физико-математические экспериментальные этюды», «Заметки о работе маятниковых часов на судах для определения долготы», «Опытно-экспериментальная теория низких температур», «Об открытии пятна на одном из полос Юпитера». «Рецепт сидра из тутовых ягод, предоставленный достопочтенным сэром Томасом Уильямсоном». Последнее сочинение было включено в сборник просто ради того, чтобы завоевать расположение и получить покровительство какого-то титулованного дурака. О, если бы она могла столь же свободно публично излагать свои мысли, как этот сидродел!
На этой неделе она получила еще два ответа на имя Томаса Фэрроу. Каждый раз, заслышав стук почтальона, Эстер выскакивала и запихивала письма в карман, чтобы прочитать на досуге. И хотя самого долгожданного ответа она еще не получила, лед уже тронулся – кажется, намечался диалог с ван ден Энденом и с Лодевейком Мейером. Ответы от обоих были пока еще весьма осторожны, ученых мужей интересовало, с кем Томас Фэрроу обсуждал тот или иной вопрос, согласен ли он с Гоббсом в его рассуждениях о промысле Божьем? Таким скупым ответам, возможно, способствовал резкий тон писем Эстер, но она никак не могла заставить себя выражаться иначе. Даже когда она писала на латыни, ей не хватало терпения на высокопарные фразы, в которых сложно было определить, где скрывается приторное честолюбие, а где завуалированное оскорбление. «Мой разум по своей природе есть лишь тень вашего более проницательного ума, поэтому я прошу вас простить меня за этот вопрос, допуская, что мышление мое не достигло тех высот, которые открылись вашему…» – нет, определенно, такая извилистая, как змея, речь была противна ей.
Эстер неспешно перелистывала страницы «Философических штудий». Для членов Королевского общества свободно выражать свои взгляды было столь же естественно, как дышать, в то время как Эстер приходилось предавать и изворачиваться, да еще и урывать каждую искорку света, чтобы читать. Эти же мужчины высказывали свои гипотезы и мысли так, словно те не нуждались во внешних покровах, а могли быть бесстрашно пущены в мир обнаженными. Но зависть Эстер боролась с удивлением по поводу такого безрассудства – ведь если король умрет или переметнется к иному течению христианства, за эти написанные на бумаге слова головы авторов могут посадить на пики.
Раздался негромкий шорох. Эстер поспешно закрыла книгу.
На нее, не сводя глаз, смотрел Бескос. Поглощенная чтением, Эстер не заметила, как он вошел. Вероятно, служанка Ханна при входе дала ему полотенце, которым он сейчас и вытирал затылок, волосы, где их замочил дождь, и бороду, что закрывала его шею.
Улыбались только его губы – глаза же сверкали льдом.
– Такая меланхоличная евреечка!
Бескос сел рядом с Эстер. Каркас дивана заскрипел под его весом. Она слышала запах его не успевших просохнуть волос, чувствовала исходящий от него жар, видела крупные поры на его коже.
Эстер подбросила на руке книгу, словно безделицу:
– Ваша?
Бескос взглянул на нее, и Эстер увидела в его глазах удивление.
– Записки Королевского общества? – коротко хохотнул он. – Да нет, это Томаса.
Эстер и в голову не могло прийти, что Томас читает такие книги. Неужели она совершила глупость, подписывая его именем письма, думая, что ее адресаты не знают о нем?
– Да Томас скорее оклеит этими страницами стены в сортире, чем прочтет хотя бы строчку, – продолжал Бескос. – Но его отец, такой же дурак, только на свой лад, все время присылает ему подобные книги в надежде, что Томас бросит театр и восстановит доброе имя семьи. Не сомневаюсь, что Томас принес сюда книгу, чтобы отдать ее мне и избавиться от нее.
На его лице промелькнула лукавая искорка, но тут же сменилась нетерпеливым выражением.
Сегодня Бескос был не похож на себя. Он словно ждал чего-то, как ждет аптекарь остановки чашек весов.
Внезапно уголки его рта искривились в неприязненной гримасе.
– Знаете, ваше молчание быстро надоедает. Вы не можете занять гостя интересным разговором. Неужели вы не хотите оскорбить какую-нибудь даму – из театра или придворную – под видом комплимента? Или же у вас есть в запасе история о некоем кулинарном приключении, чтобы меня ею угостить?
– Я неважно говорю на изысканном языке кокеток, если вы это имеете в виду, – ровным голосом ответила Эстер.
– И все же вы считаете, что владеете таким языком? – насмешливо спросил Бескос, указывая на книгу. – Зачем же женщине читать то, чего она не понимает?
Снаружи почти одновременно мелькнули две вспышки. Эстер приготовилась к раскату грома.