Джон привстал, вцепившись в деревянные подлокотники:
– Ты оскорбляешь нашу компанию и угрожаешь леди.
– О да, – засмеялся Бескос. – Леди… Но скажи-ка, Джон, разве еврейские обычаи не повод для любопытства? Или ты не слышал, как твой собственный отец именно так рассказывал о евреях?
Щеки Джона покраснели, и он неохотно кивнул.
– Но все же ты заходишь слишком далеко, Бескос.
Тот лишь махнул рукой и откинулся на спинку стула.
– Ну… если так, то я беру назад слова, которые могли кого-нибудь оскорбить.
Взгляд Джона обратился к Эстер. Она ответила на него, и это, казалось, укрепило его решимость. Было видно, что Джон жаждет постоять за себя.
Но Бескосу стало уже не до того.
– Вообще, все эти еврейские дела меня мало интересуют, – заявил он, слабо улыбаясь. – У меня полно других, которым давно пора бы заняться. Кстати, давай-ка выпьем для начала, а потом оттащим Томаса в театр и вытолкнем его на сцену еще пьяненько го.
– Ну что, видели? – воскликнул Томас. – Все хорошо, что хорошо кончается.
Джон откинулся в кресле, но по нему было видно, что он недоволен ни Бескосом, ни собой.
Мэри, широко раздув ноздри, переводила глаза с Бескоса на Томаса. Томас был занят сладостями, которые подала на стол Ханна, выставив их на серебряном подносе с нарочитой небрежностью, чтобы показать свое мнение о гостях Мэри.
Томас выбрал с блюда самый большой засахаренный орех.
– Извините Бескоса за дурное поведение, – сказал он и, поколебавшись, прежде чем положить конфету на язык, добавил: – Ну, или не извиняйте.
Глаза его блестели, будто что-то наконец задело его. Сделав вид, что не замечает сидящую рядом Мэри, он прожевал сладость, а потом взял еще один орех и, размахивая рукой, обратился к Беско су:
– Ты смеешься над тем, что я учился в Оксфорде, друг мой. Но то, что я узнал от Гарвея, – это не шутки, хотя бы Гарвей и научил тому, о чем и сам не догадывался. Мои мозги мало подходили для его учения о жизненных соках и кровообращении. Но все же я понимал, что человека, которого я очень уважаю, никто не желает понять и ему приходится сносить оскорбления.
Томас повертел конфетой перед носом Бескоса:
– Теперь все признают, что Гарвей оказался прав в своих выводах относительно устройства человеческого тела. Но что же из этого? Вся его жизнь была сплошной борьбой и страданием. Его называли чокнутым. Его труды разорили во время войны. Сорок лет работы – и все напрасно! И это подорвало его веру в человека. И вот, – тут Томас уронил орех обратно на поднос и показал Бескосу пустую ладонь, – и вот урок, который я усвоил из всего учения Гарвея: если мир не может уважать такого человека, как он, то нет никакого смысла добиваться уважения!
Схватив бутылку, Томас потянул ее было к губам, но остановился на полпути:
– Не только лень делает меня таким, какой я есть, Бескос, хотя ты хорошо знаешь, как я люблю лениться. Присмотрись, и увидишь, что я такой же принципиальный, как любой иезуит, – просто я исповедую другую религию.
Он на мгновение встретился с Бескосом глазами, а потом фыркнул, сжал колено Мэри, отчего та взвизгнула, и поднес бутылку ко рту.
– Уходите, – сказала Мэри, обращаясь к Бескосу. – Уходите сейчас же!
Тот встал. На секунду его лицо сделалось веселым:
– Хорошо, я пойду. Но скажите мне, в следующий раз, когда придет Томас, твой отец тоже будет дома? Ведь тот факт, что мой друг удостоился чести свидания с вами, – это просто случайность, и только потому, что богатая еврейка просто обманывает своего отца.
– Оставьте ее в покое, – сказала Эстер.
– А, – обернулся к ней Бескос, – еще одно замечание от блюстительницы дамского этикета!
– Если меня когда-то и учили ему, – отозвалась Эстер, – то безуспешно.
– Вполне возможно, – согласился Бескос, смерив девушку холодным взглядом. – Ваш дух как раскаленный уголь, и все, к чему он прикасается, иссыхает.
Мэри издала приглушенный смешок.
Томас встал, положив руку ей на плечо:
– Ну Бескос, что мы тебе сделали плохого?
Эстер увидела, как изменилось лицо Мэри при слове «мы».
– Ты просто не в духе, друг мой, – сказал Томас, громко рассмеявшись, как бы желая показать, что они не ссорятся. – Ты непременно увидишь, что у нас самая естественная любовь.
Он прижал Мэри к себе, однако не взглянул на нее.
– А когда у тебя будет хорошее настроение, приводи сюда свою невесту, чтобы и она могла выпить с нами.
При упоминании о своей возлюбленной Бескос замедлил шаги:
– Она слишком хороша для тебя.
Но тут к нему вернулось его чувство юмора, и он добавил:
– Но я приведу ее. Чтобы она смогла полюбоваться на скверную компанию, которой я довольствовался до того, как обрел ее.
Он повернулся к остальным и с непроницаемым взглядом поклонился:
– Прошу меня извинить.
– А, вот мой друг опять стал самим собой, – засмеялся Томас. – Тогда и черт с тобой.
Он вместе с Бескосом направился к дверям, и Эстер встревожило явное облегчение, появившееся на лице Томаса.
В ее жизни встречались люди, которые обладали такой внутренней силой и уверенностью, что придавали смелости всем, кто был рядом, – к добру или к худу. Таким был ее брат, таким был Мануэль Га-Леви. И Бескос тоже был таким.
Но что бы ни говорил Томас, она видела, что он выбрал Бескоса в качестве своего светила, чтобы вращаться вокруг него. И то, что могло бы показаться глазу движущимся по прямой линии, на самом деле совершало полет по сильно вытянутой орбите вокруг более массивного тела, каждую секунду измеряя расстояние до объекта своего восхищения.
Мэри не могла понять этого. Она поверила бы лишь прямому доказательству чувств: например, поцелуям Томаса. Тому, что Томас дергает петли ее лифа, пока не добьется своего. Значит, он любит ее превыше всего и сделает все, чтобы защитить.
Джон, в свою очередь, тоже следил за реакцией Мэри. Его тоже, как и Эстер, терзало беспокойство, словно он умел читать то, что не видно невооруженным глазом.
– Значит, в следующее воскресенье? – спросил Томас, оборачиваясь через плечо на Мэри, сидевшую на диване. – Не бойся, наш вспыльчивый Бескос не поедет, он будет занят другими делами.
С этими словами он хлопнул Бескоса по плечу, но как-то осторожно – и это не ускользнуло от взгляда Эстер.
– А когда ты снова его увидишь, он уже будет в хорошем настроении.
Мэри, помедлив, кивнула.
– А ты составишь компанию нашей компаньонке? – обратился Томас к Джону.
Эстер вопросительно взглянула на Джона. Она не слышала, о чем до этого болтала Мэри.
Джон улыбнулся.
– Если она согласится.
И прошептал:
– Едем на реку.
Эстер почувствовала, что краснеет.
– О! – вскричала Мэри. – Конечно же согласится!
Эстер поправила поднос со сластями.
– Да вы только поглядите, какие они стеснительные! – пропел Томас.
Под взрыв смеха Эстер закрыла глаза. Ей было слышно, как Мэри шумно целует Томаса в губы, его довольное мычание и осторожные наставления Мэри.
Дождь почти прекратился; снаружи доносилось шарканье сапог по мокрому камню и тихий шелест капель из водосточной трубы.
Джон не последовал за своими товарищами.
– Простите Бескоса за резкие слова, – сказал Джон. – Я вразумлю его.
Его щеки тоже покраснели, как и у Эстер.
– Я думаю, он обижен на других людей, но сегодня обратил свою злобу на евреев.
– Но важно не то, на что человек злится, – сказала Эстер, – а то, на кого он обращает свой гнев.
Джон помолчал. Затем кивнул, словно приняв какое-то решение.
– Тогда в следующее воскресенье.
Он поклонился, поцеловал руку, а потом слегка коснулся губами ее губ, как это обычно делают англичане, прощаясь с женщиной, которую считают равной себе.
Мэри закрыла за ним дверь. Эстер стала прибираться.
– Может, теперь, – весело сказала Мэри, – ты не будешь чувствовать себя такой одинокой.
Эстер понимала, что ей следует еще раз попытаться переубедить Мэри. Том а с мог принести в ее дом беду, и добродетель Мэри превратилась бы во флюгер, который поворачивается, повинуясь всякому порыву ветра, если, конечно, этого уже не случилось. Если же Мэри думала, что ей удалось одурачить прислугу присутствием такой компаньонки, как Эстер, то она жестоко ошибалась на сей счет.
Ну вот как тут говорить о каком-то разуме, когда он ускользает от самой Эстер?
– Одиночество… – начала было Эстер по-португальски, но замолчала. Она не понимала, как выразить словами то тепло, что переполняло ее, грозя выплеснуться наружу из ее тела. Желание спастись от уготованного ей пути.
– Одиночество, – наконец промолвила она, отчеканивая каждое слово неправды, – меня не беспокоит.
Мэри порывистым движением поправила гобелен на стене.
– Тогда я могу сказать, что завидую тебе… и сочувствую. Завидую, потому что ты никогда не испытаешь боли, которую терпит женщина, имеющая сердце. А жалею из-за того, что с таким презрением к жизни ты никогда не выйдешь замуж.
Эстер не ожидала, что эти слова могут задеть ее.
– Я не презираю жизнь, – тихо сказала она. – Это только…
– Что? – так же тихо спросила Мэри, повернувшись к ней.
– Я не верю, что брак принесет мне то, чего я желаю.
– Отчего же?
На какое-то мгновение Эстер, сама не зная почему, пожелала, чтобы Мэри поняла, что она потеряет, если станет собственностью мужчины.
– Для такой, как я, замужество и есть презрение к жизни.
– Чепуху говоришь, – махнула рукой Мэри.
Однако в ее глазах мерцал огонек интереса.
– Была одна женщина, – начала Эстер, – и звали ее Юлиана Норвичская.
Она умолкла. Мэри никогда не поймет ее. Увидев мысленным взором глаза Джона, когда тот наклонился к ней, чтобы поцеловать на прощание, Эстер начала заново:
– Я понимаю, ты стремишься замуж. Для тебя это хорошо. Но, Мэри, зачем ты приглашаешь человека, который настолько ослеплен состоянием твоего отца, что даже не замечает тебя среди всех этих серебряных тарелок, чашек и драпировок… – она обвела рукой окружавшую их обстановку. – Богатство не должно быть главным и тем более единственным соображением жениха.