– Но Томас приходит ко мне не из-за денег отца! – перебила ее Мэри. – Или ты настолько ослеплена ревностью, что не замечаешь любви?
Эстер чувствовала, будто кто-то невидимый и незнакомый говорит вместо нее:
– Он неравнодушен к тебе, да. Но пока ты не сводишь с него взгляда, он с удовольствием рассматривает твои дамастные[52] портьеры!
– Это так ты выполняешь просьбу моей матери? – воскликнула Мэри.
– Нет…
– Нет, потому что она мертва!
Лицо Мэри было мокрым от слез. Неразумных и вызывающих зависть. Эстер хотелось прикоснуться к ним.
– Как и моя, – негромко сказала она. – У нас никого, кроме нас, чтобы помогать друг другу.
– Уходи, – сказала Мэри, наконец совладав с собой. – Уходи, как этот дьявол Бескос. Но вот тебе правда: вы оба завидуете любви, которая у нас есть!
Эстер почувствовала, что и у нее на глазах выступили слезы.
– Возможно.
Она шла домой по скользким от воды мостовым, одними губами бормоча слова, которые звучали для нее как молитва. Но это была молитва другому богу: тому, который, как и она, знал горечь этого мира и не имел силы изменить его. «Убей. Убей ту часть меня, что жаждет любви!»
Ей не удалось уберечь Мэри. Не оттаскивать же ее от Томаса за руки, как ребенка. Мэри сделала свой выбор. Взяв деньги, Эстер сделалась хозяйкой борделя, но и что ж из того? Нужно закалить себя. Она должна.
И все же, размышляя, Эстер вспоминала исполненные надежды глаза Мэри, когда Томас входил в ее дом.
Какие могут быть обязательства у одной души перед другой в таком мире?
Последнее время Эстер часто лежала без сна, обдумывая новые мысли, подтверждение которым хотела найти в книгах раввина. Но часто эти мысли, тщательно уложенные кирпичики, на которых она надеялась построить понимание мира, рассыпались к рассвету. Раввина было нетрудно обмануть, но в ночной темноте Эстер и сама была слепа. Поэтому днем она пользовалась каждым мгновением, когда ей дозволялось присутствовать в кабинете Га-Коэна Мендеса. Накануне, желая подтвердить формулировку декартовского понятия протяженности, над которым она промучилась не одну ночь, пока слезы досады не выступали на глазах, Эстер забыла, что письмо, которое она должна была переписать (совет раввина своему бывшему ученику в Венеции), совсем коротенькое. После долгого молчания – пять минут или дольше? – раввин поднял голову и повернул в сторону Эстер лицо, словно ловя слабые солнечные лучи:
– Это ж сколько страниц тебе нужно перевернуть ради моего скромного послания?
Была ли в этих словах ирония? Однако раввин спокойно продолжал:
– Быть может, я нагружаю тебя чрезмерной работой?
Быстро закрыв «Размышления» Декарта, Эстер согласилась, что на сегодня, наверное, действительно достаточно.
Чувства сломили бы ее. Каждая из ниточек, что чувства протягивают между людьми, для Эстер превратилась бы в привязь, удерживающую от заветной цели. Мужчины, возможно, могут сочетать сердце и разум, но женщинам такая роскошь недоступна. Кэтрин – разве она не задохнулась в лондонском воздухе, повинуясь добродетелям любви и послушания? Как легко правила женской добродетели превращаются в кандалы.
«Должно провозгласить новый вид добродетели, – думала Эстер, – добродетель, которая позволяла бы пренебрегать правилами и даже идти на хитрость, когда этого требуют обстоятельства».
Или, по крайней мере, подобное было бы простительно.
Последнее время, отвлекаясь от работы, Эстер видела на лице раввина – лице, знакомом ей с детства, – усталость и голод, и в ней остро вспыхивало желание получить его прощение.
Но какие обязательства в этом мире?
От выпитого вина у Мэри кружилась голова. С утра она съела только кусок хлеба и конфету. Придя домой, Эстер отдаст Ривке все, что заработала, хотя класть деньги на кухонный стол и больно. Но как она могла потратить эти монеты на свечи и книги, как бы ей ни хотелось? С каждой неделей Ривка работала все больше и больше, стирая белье для соседей за дополнительную плату, потому что не стала бы просить ничего у Диего да Коста Мендеса, разве что для спасения жизни раввина. Вместо этого она терпеливо готовила на самом маленьком огне, снова и снова разжигая остатки полупрогоревших углей. Пшеничные хлебцы она пекла только для раввина, а себе и Эстер делала булки из ячменной и ржаной муки самого низкого сорта, в которых, несмотря даже на самое тщательное просеивание, попадались песчинки. Эстер, жуя, пробовала каждый кусок на ощупь языком, а у Ривки уже треснул передний зуб.
Пусть Диего да Коста Мендес и не замечал все более горькую их нужду, некто иной все же обратил на них внимание. Во вторник, когда Ривки не было дома, в дом пожаловал Мануэль Га-Леви с «небольшим подарком». Вручая Эстер мешочек с монетами, он быстро перевел разговор на погоду, заметив, что ветер, хоть и влажный, благоприятствует торговым судам, и она поняла, что этот обновленный Га-Леви хочет спасти их от позора нищеты. Эстер вернула мешочек с монетами Мануэлю и с натянутой улыбкой пригласила его прийти в другой день и вручить деньги Ривке, которая ведет хозяйство. Мануэль невозмутимо улыбнулся и пообещал так и поступить.
Эстер боялась, что Ривка, томимая нуждой, примет благотворительный порыв Мануэля и таким образом она окажется в долгу.
Сегодня утром, наблюдая, как Ривка работает, искривив верхнюю губу над сломанным зубом, Эстер ненадолго отвлеклась от своих кухонных забот и представила себе ее существование. У Ривки не было возможности бежать в иные миры, не было никакой возможности отдохнуть от бесконечной рутины. Она не умела мечтать, чтобы ее мысли воспарили в дымное лондонское небо и опустились в каком-нибудь более светлом месте.
Но как помочь Ривке, когда над самой Эстер нависла угроза погрузиться в такую же тьму, что приводило ее в страх, граничащий с ужасом?
Она дошла до дома, повесила мокрый плащ и остановилась посреди пустой комнаты.
На письменном столе лежало письмо с еще целой красной сургучной печатью. Эстер осторожно приблизилась. Почерк, которым был выведен адрес, выглядел незнакомым, но печать – маленькая шипастая роза и латинское слово «Caute»[53] – рассказала все. Роза означала и фамилию «Спиноза» – «шипастая», и необходимость проявлять осторожность, sub rosa[54]. Непослушными руками Эстер взяла конверт. Оно было адресовано Томасу Фэрроу.
Она сломала печать.
В ответах на свои послания Эстер не раз встречалась с упреками. Она пыталась писать Мерсенну, не зная, что тот давно умер, и получила яростный ответ от его экономки. Однако написанное на этом листе уязвляло куда больше.
7 мая 1665 года
Мистеру Т-су Фэрроу
Я получил два ваших послания, и это письмо – ответ на оба.
Ваша настойчивость достойна восхищения, однако я позволю себе усомниться в ее целесообразности.
Вы не восхищаетесь моими трудами, однако полагаете, что проникли в самую суть их, исходя из почерпнутых вами сведений от неназванного источника. Мне уже приходилось сталкиваться с теми, кто искажает приведенные мной аргументы, распространяя их на область атеизма, на каковую я вовсе не претендую. Если и ваше намерение таково, то позволю себе предупредить вас, что в таком случае наша переписка прекратится.
Последнее время меня весьма донимает некий ван Блиенбург, каковой заявляет, что, как и вы, ищет истину, однако, как мне кажется, этот человек просто желает исказить и очернить мои суждения.
Если вы преследуете ту же цель, что и он, – то есть желаете поймать меня в ловушку моих же утверждений, то знайте, что я не боюсь собственных мыслей, хотя остальной мир может быть и иного мнения. Если у вас есть желание познать мою философию, вы можете прочесть мои сочинения, над которыми я работаю и посейчас. И когда-нибудь вы поймете, что мысли, которые я излагаю, следуют чистой логике. Вот что я вам хотел бы сказать: я опровергаю не Божественное начало, а лишь ложное его понимание, и те, кто излагает мою мысль иначе, только извращают ее.
Замечу еще: вы излагаете свои доводы бессистемно.
Я удивлен, что вам известно о моем знакомстве с раввином Га-Коэном Мендесом. Я не упоминал его имени в своих работах и полагаю, что он не известен никому, кроме разве людей из амстердамской общины. Из-за своей немощи он не смог распространить свои знания в Англии. Что же в нем вызвало у вас такое восхищение?
Впрочем, если предположить, что вы правдивы со мной, то замечу, что мы с вами едины во мнении относительно учителя. Ребе Га-Коэн Мендес всегда был человеком с большим сердцем, хоть его мысль и не смогла переступить через стены, внутри коих была заключена. Если он еще жив, то прошу передать, что я отношусь к нему с уважением, хотя херем в отношении меня означает, что и учитель выступает против моих суждений. Только ради него я и написал вам, ибо дальнейшей переписки не желаю.
Если же мой тон вас оскорбил, прошу понять, что я избрал его, потому что вы используете мои логические построения так, чтобы выставить меня тем, кем я на самом деле не являюсь. Сам факт моего существования создает для меня немалые трудности, и дальнейшие измышления на сей предмет я считаю излишними. Если же вам угодно рассуждать об атеизме, то разрабатывайте эту тему сами, а меня увольте.
Эстер несколько раз перечитала письмо, а потом взяла перо и, не переодеваясь, быстро стала писать.
Ваша осторожность весьма разумна. И если я слишком поспешно вступил в дискуссию, то прошу меня извинить. Мои намерения чисты, в чем я клянусь даже не своим добрым именем (в нашем мире имя легко взять и еще легче потерять), а своим уважением к раввину, честное имя которого я считаю неприкосновенным. Если бы вы поверили, что мне самому крайне необходимо придерживаться принципа осторожности, то ваши опасения развеялись бы. Я пишу тайно, ибо мысли мои считаются неприемлемыми. И потому я не могу писать ничего, кроме того, что считаю истиной. Я не намерен подводить вас к предосудительным суждениями, но был бы весьма рад, если бы нам совместно удалось выявить новые истины.