Возможно, вы опасаетесь того, что я пытаюсь раскрыть ваши мысли без риска для себя. В таком случае я изложу вам свое кредо: Бог, которому нас заставляют молиться богословы, Бог, который в мире страданий помогает одним, но воздерживается от помощи другим, не может вместить приписываемого Ему милосердия. И посему я утверждаю, что такого Бога, которому мы по привычке молимся, не существует. К этому добавлю, что не существует никакого Божественного вмешательства, нет никакого верховного судии. Таким образом, прежде следует дать определение добра и зла. Эти дефиниции очерчивают поле деятельности философа и являются точкой отсчета для рассуждений.
Итак, теперь я открыт для вас. Вы можете провозгласить меня атеистом, вы можете опубликовать мой адрес, и, если будет на то ваша воля, вы можете превратить мою жизнь в подлинный ад или даже вовсе покончить с ней.
Вопросы, которыми я задаюсь, ныне не угрожают смертью тем, кто произносит их шепотом, однако, полагаю, огласи их кто публично, мне быстро бы доказали обратное.
Теперь, когда я доверился вам, возможно ли нам объединить наши силы для рассуждений относительно устройства мироздания?
Ваши «Принципы» доказывают несомненный дар и уверяют мой дух, что я не одинок в поисках истины. Но все же повторюсь: эти слова, должно быть, лишь часть вашей философии, ограда, что удерживает гору вашей настоящей мысли.
Увлеченная работой, Эстер не услышала, как в кабинет вошел раввин. Он подошел к камину и скрипнул стулом.
– Чем же ты занимаешься в такой час? – удивился учитель.
Рука Эстер замерла над письмом.
– Снимаю копию, – объяснила девушка. – Пролила чернила на вчерашнюю работу.
Раввин ничего не сказал и нахмурился.
– Я закончу позже, – сказала Эстер.
Ребе неспешно кивнул. Он неважно выглядел, как будто послеобеденный сон не принес ему облегчения. Ему явно нездоровилось. Эстер последнее время часто обращала внимание на его слишком тихое дыхание и прозрачность кожи – словно Смерть уже наложила на старика свою печать.
Но, несмотря на слабость, раввин продолжал тратить последние силы на работу, о которой, казалось, молил его мир. Эстер не могла понять, губит ли его труд или, наоборот, помогает держаться. Возможно, и то, и другое было истиной.
– Сегодня ты чем-то озабочена, – сказал раввин.
Эстер ничего не ответила.
– Ты не сможешь изучать Писание, – продолжал раввин, – когда твой дух смущен. Но вот если тебе удастся распустить узел своей досады, то слова войдут в твой дух и помогут ему обрести покой. Именно так было со мной всю мою жизнь.
Раввин осторожно прикоснулся рукой к виску, словно пытаясь поделиться со своей ученицей теми мыслями, что населяли его голову.
– Когда Бог творил мир, прежде всего Он сотворил свет. Потерять его для меня было сильным ударом. Какое-то время я ощущал тьму еще более глубокую, чем просто отсутствие света. Быть может, и ты испытывала нечто подобное… Слова и знание, что они несут, стали для меня светом. И я уверен, что это относится и к тебе.
Эстер понимала, что старик беспокоится о ней, что он ищет дверь в дом ее духа. Такого подарка она не заслужила.
– Барух де Спиноза, – тихо и словно умоляя спросила она, – был вашим любимым учеником?
– Де Спиноза, – резко выдохнул раввин, – был самой моей большой печалью. Махамад издал свой указ с одобрения раввинов Талмуд-Торы, хотя я и пытался образумить их. Но суровость их херема безвозвратно изгнала чистую душу из нашей жизни.
– И освободила ее, – добавила Эстер, прикусив губу. – Теперь он может мыслить свободно и писать то, что считает нужным.
Раввин сморщился, как от неприятного запаха.
– Пойми, Эстер, де Спиноза запутался в своих заблуждениях.
Горло Эстер перехватил спазм. Она отрицательно покачала головой, благо раввин не мог видеть этого жеста. На мгновение в ее памяти всплыл образ юного Спинозы: стройный наблюдательный юноша в дверном проеме, когда он провожал учителя в дом ее отца. Какие бы еретические мысли ни исповедовал Спиноза в те годы, он хранил их при себе, сделав их достоянием публики лишь после смерти отца. Делал ли он это умышленно, не желая предать родителя, как предала своего учителя Эстер? Какой же эгоизм царит в ее душе? Что повелело ей освободить свой разум, хотя она и понимала, что он ранит многих?
– Эстер, – произнес раввин, поднимаясь со своего места.
Девушка поспешно вскочила, готовая поддержать старика, чтобы тот не упал.
– Херем никого не освобождает. Он отделяет человека от общества и, таким образом, делает для него запретным все, что заповедано еврею, что может утешить нас, как утешало на Синае. Это полное одиночество, Эстер. Какая же это жизнь – без опоры под ногами, кроме лишь логики собственного ума?
Щеки его порозовели от волнения – никогда еще Эстер не видела учителя столь взволнованным.
– Простите меня, – молвила девушка. – Я не собиралась…
– Барух де Спиноза ошибся, да простит ему Бог, – отвечал раввин, тяжело роняя слова. – И он терпит страдания, даже если и не понимает этого. Жить без веры – все равно что жить смертью. И мне не удалось открыть ему глаза.
Несколько мгновений он держался за спинку кресла, но силы оставили его, и раввин опустился на подушку.
– Я до сих пор проливаю по нему слезы, – выдохнул учитель. – И всегда буду сожалеть, что подвел его.
– Но все-таки он еще жив, – сказала Эстер. – Он… Где бы он ни был, он все равно должен в глубине души благодарить вас за то, что вы были его учителем.
Раввин покачал головой, стараясь умерить прерывистое дыхание.
– Для нас он мертв. Наверняка в собственном сердце он чувствует это. Этот юноша, которому был доверен свет мудрости, умер.
За спиной раввина потрескивал огонь. Щеки старика приняли обычный свой бледный оттенок, дыхание снова сделалось едва заметным.
– Вы с ним были моими лучшими учениками, – сказал он.
Эстер молча смотрела на учителя.
– Даже в детстве, – продолжал раввин, – ты проявляла одаренность, которую я заметил в нем. Но у тебя ум прямой, а у него – лабиринт. Однако во многом вы похожи. Я часто думал об этом. На мою долю выпало делиться светом познания со всеми, кто приходит ко мне, и в то же время видеть, как величайшие дары рассыпаются в прах: один проницательный и живой ум достался отступнику, которого мне не удалось спасти, другой же принадлежит женщине, каковая никогда не сможет использовать его в полной мере. Но Бог позаботился о том, чтобы я сподобился учить Его слову, и это я считаю достаточной для меня честью. Не мне решать, какие из семян, что я сажаю, прорастут, а какие останутся не проросшими или же погибнут. Эстер, не соверши ошибки, принимая смерть за жизнь.
Его лицо затуманилось, и она не могла догадаться, что именно известно старику.
– Записывай за мной.
Глава девятнадцатая
Хелен поставила чайник на огонь, прибрала на кухне и переоделась в ночную рубашку. Чайник призывно засвистел. Она заварила чай и, прихлебывая дымящуюся жидкость, выудила из кипы счетов и рекламных проспектов свежий номер «Истории раннего Нового времени». Перед тем как перевернуть страницу, она поставила чашку на стол, придерживая ее обеими руками. На мгновение обвела взглядом кухню: безупречно чистый стол, белые занавески, неяркий свет абажура. Герань на подоконнике.
«Сколько же еще?»
И сама ответила себе – навсегда. Она будет жить в этой квартире, одна, до самой смерти. Нет, она не поедет ни в какое ужасное заведение, хотя доктор Хэммонд призывает ее подготовиться к, как он выражается, возможным событиям. И что, если перспектива медленного одинокого угасания в тисках болезни Паркинсона порой ужасает ее? Что ж, она может (или не может?) просто выбросить эти мысли из головы.
Во всяком случае, пока работа занимает все ее время. Всю зиму они с Аароном, словно заключив пакт о молчании относительно предстоящей публикации Уилтона, встречались в зале редких рукописей, когда Патриции выдавали новую партию документов. В перерывах, когда лаборатория была загружена другими, отложенными проектами, они перепроверяли переводы и занимались архивными исследованиями. Впрочем, никаких других доказательств существования Томаса Фэрроу, а равно подтверждений какой-либо связи между Фэрроу и Эстер Веласкес, разыскать не удалось. Если бы Аарон не успел перевести этот документ перед тем, как надорвать его, Хелен подумала бы, что это всего-навсего галлюцинация. Но они продолжали работать, забыв о том, что, несмотря на такое усердие, у них единым махом могут отобрать все.
Позитивная жизненная позиция: Хэммонд должен принять это к сведению.
Хелен отставила чай, открыла журнал и нашла оглавление.
Чтобы осознать увиденное, ей потребовалось несколько секунд. Публикация появилась неслыханно рано. Хелен ожидала увидеть ее не раньше лета. Она догадалась, что редактор зарезервировал место для Уилтона по просьбе Джонатана Мартина сразу после того, как были выкуплены ричмондские бумаги.
Ее буквально скрутило от болезненного приступа.
Саббатианская Флоренция и женщина-писец: потрясающая находка под лондонской лестницей!
Хелен старалась читать, но глаза перепрыгивали со строки на строку, выхватывая отдельные фразы. Буквы то увеличивались, то съеживались до полной нечитаемости, строки словно плавились и текли. Только со второго раза ей удалось дочитать статью до конца, сложив ее в упорядоченные абзацы.
Женщина-переписчик свидетельствует о том, что наше устоявшееся понимание сефардских обычаев той эпохи далеко не полно. И хотя мы пока не обладаем свидетельствами каких-либо отступлений ранней лондонской общины от указаний амстердамских раввинов, следует признать, что до укрепления в Лондоне авторитета махамада был период, когда даже женщине-переписчику было позволено работать для местного раввина.
Как уже указывалось, по техническим причинам, связанным с процессом консервации, часть документов осталась неисследованной, и если после их обработки потребуются дополнения или уточнения, таковые будут представлены для публикации.