– Какие же?
– Не знаю, – пожал Аарон плечами. – Может, вы мне нравитесь.
Хелен сморгнула от неожиданности.
– Вы действительно еще глупее, чем казалось сначала.
Аарон отодвинулся от стола:
– Вот что я вам скажу. Напишите мне рекомендацию для Уилтона, ладно? Я не дурак. Напишите, и мы поработаем вместе еще пару недель, а если не будет никаких прорывов, я уйду. Хоть бы и к Уилтону.
Хелен взглянула на Аарона:
– Да чем он вам не угодил? Он… – Хелен окинула взглядом собравшуюся за соседним столом группу, – он вам ближе, чем я.
– Мне не понравилось, как он отозвался о ней, – ответил после недолгого молчания Аарон.
– О ком?
– Об Эстер.
Аарон вынул блокнот и принялся за работу.
Перед Хелен на столе лежал документ – судя по всему, еще один список расходов, как и многие из бумаг, что они разбирали за последние месяцы. По словам Патриции из консервационной лаборатории, всего в хранилище оставалось пятнадцать бумаг, десять из которых будут доступны для работы в течение нескольких дней. Четыре документа требуют более серьезной подготовки, а надорванный Аароном лист теперь стал последним в очереди.
Впервые за всю свою жизнь Хелен не была уверена, что ей хватит сил начать работу. Смысла отрицать очевидное не было. Даже если Уилтон и споткнется на какой-нибудь трудности, наверняка появятся новые конкуренты.
– Что мы можем сделать за пару недель? – спросила Хелен, слыша свой голос как будто издалека. – Мы безнадежно отстали от Уилтона.
– Да, вы правы, – немедленно отозвался Аарон. – Безнадежно.
Хелен обернулась на его голос и замерла, увидев улыбку. Если бы она не знала Аарона, то могла бы подумать, что он заигрывает.
– Я должен кое-что показать вам, – промурлыкал он.
«Не рехнулся ли он?» – промелькнуло в голове у Хелен.
– Вчера вечером, едва я дочитал статью Уилтона, пришло письмо от аспиранта Годвина.
Он открыл свой ноутбук и поставил его себе на колени.
– От Годвина?
– Да, того аспиранта из Мичигана, который интересуется Томасом Фэрроу. Вы должны помнить, я писал ему несколько недель назад. И получил весьма туманный ответ, совсем не по делу. А вот теперь до меня дошло.
Он открыл электронное письмо. Хелен прищурилась на мелкий шрифт, и Аарон увеличил его. Убедившись, что рядом нет Патриции, он поставил компьютер на стол и почесал подбородок:
– Годвин считает, что Томас Фэрроу станет великим открытием в истории философии. Хотя видно, что он несколько зациклился на нем.
Аарон, извините меня, что не сразу ответил на ваше письмо, поскольку был занят. Мою статью о Томасе Фэрроу наконец приняли – она выйдет в следующем году в «Archiv für Geschichte Philosophie»[56]. Теперь я могу быть несколько свободнее в своих выводах. Не хочу казаться параноиком, но… мало кто из ученых хотел бы, чтобы его подняли на смех, если вы понимаете, о чем я.
Итак, вы хотели бы узнать о личности Томаса Фэрроу. Я не утверждаю, что являюсь экспертом, хотя в данном случае это не так уж трудно, поскольку никто в научном мире им не интересуется. Надеюсь, мне удастся это изменить.
Томас Фэрроу был сыном одного мелкого дворянина из Вустершира. Братьев у него не было, только сестры, и хотя у отца имелось кое-какое состояние, тот не спешил расщедриваться, если дело касалось Томаса. Распутство сына сильно огорчало отца, отчего он так и не заметил глубокий интеллектуальный потенциал своего отпрыска. И это весьма удручает, учитывая то, что мы знаем о Томасе теперь.
Томас Фэрроу, видимо, не слишком отличался во время учебы в Оксфорде, и образование его прервала война. Чем он занимался в период Междуцарствия, доподлинно неизвестно, но позже стал актером – полагаю, второстепенным и уже миновавшим пик своей карьеры (если таковой и был) к тому моменту, когда театры вновь открылись при Карле II. Удивление вызывает тот факт, что он раскрылся как философ в шестьдесят пятом – седьмом годах. Может показаться, что его работы появились из ниоткуда, хотя более внимательное изучение его наследия показывает, что Фэрроу опирался на предыдущий опыт.
Я намереваюсь подробно изложить свои соображения в будущей статье, которая, как мне сказали, должна выйти в следующем номере журнала, поэтому сейчас воздержусь от дальнейших рассуждений. Замечу только, что письма Фэрроу мне удалось разыскать в архивах Королевского общества, а упоминания о нем – в работах ван ден Эндена и Адриана Корбага. В некоторых письмах Фэрроу содержатся довольно смелые утверждения, в других – более подробные философские выкладки. Среди прочего замечу, что Фэрроу занял позицию относительно Божественного начала даже более смелую, чем Гоббс, что было весьма рискованным поступком. Фэрроу откровенно рассуждает об атеизме, что в те времена грозило смертью. Судя по всему, его весьма интересовал вопрос о Божественной природе, и в зависимости от ответа на него – природа моральных и социальных обязательств человека.
За свою недолгую научную жизнь Фэрроу не привлек особого внимания ученых, поскольку у него не было последователей и союзников, которые могли бы распространять информацию о его работах. Причина кроется в том, что он был груб. Он не преклонялся перед авторитетом других философов, не писал длинных цветистых вступлений и посвящений, возражал прямо, а не в стиле «в свете вашего возвышенного ума мои ничтожные предположения». Мне повезло сделать значительную находку: я откопал письмо Томаса Брауна к некоему Джонатану Пирсу, малоизвестному члену Королевского общества. Браун жалуется: «Этот невоспитанный Фэрроу разрушит ваши рассуждения одной короткой и жестокой фразой».
Жестокая короткая фраза… Но, по крайней мере, Фэрроу пользовался уважением, не правда ли?
Да, пользуясь случаем, хочу поблагодарить вас. Мне пришлось немало потрудиться, чтобы убедить коллег в том, что данная тема достойна диссертации. Не вдаваясь в детали нелегкой аспирантской жизни (думаю, вам они хорошо знакомы), скажу лишь, что я уже почти разуверился, что мою статью о Фэрроу когда-либо примут в печать. Но ваше письмо подало мне надежду – оказывается, не я один интересуюсь этой темой. Я считаю Фэрроу неоткрытой жемчужиной, и тот факт, что его научная деятельность оборвалась из-за случайной смерти в возрасте сорока семи лет, несомненно, большая трагедия. И мне хочется исправить историческую несправедливость, вырвав Томаса Фэрроу из бездны забвения. Возможно, в начале своей карьеры он ничем не выделялся, однако под этой скромной личиной скрывался замечательный ум. Это лишний раз доказывает, что никогда не знаешь, какой мыслитель окажется гением, пока не увидишь конечные результаты его работы.
По крайней мере, надеюсь, что мой научный руководитель сделает такой вывод через несколько лет.
Всего доброго,
Хелен дважды перечитала письмо, затем повернулась к Аарону, причем лицо ее светилось ожиданием.
– Думаете, у нас есть шанс? – спросил тот.
Ей захотелось притвориться, что она не понимает, о чем говорит Аарон, что она не думает, будто у них есть какой-то шанс, что она не разделяет его оптимизма… Однако предостережения мгновенно вылетели у нее из головы. Зачем этот академический маньеризм: притворяться, что не знаешь, хотя точно уверен, – пока не перепроверишь все сто раз? Что пользы в нем? Да и что теперь ей терять?
– Это была она, – сказала Хелен. – Это она подписалась «Томас Фэрроу».
Используя имя Фэрроу, Эстер открывала перед собой целый мир возможностей. Так она могла вести тайную переписку.
А что же насчет настоящего Томаса Фэрроу? Простое совпадение или же Эстер лично знала его?
– А вы могли бы попросить у Годвина препринт статьи?
– Уже попросил, – сказал Аарон.
Хелен одобрительно кивнула.
– Кажется, Уилтон считает написанное между строк следствием ученического энтузиазма, – заметил Аарон. – Но что, если Эстер писала правду о своем решении работать под чужим именем?
Да. Да… Хелен легко могла предвидеть возражения любого специалиста в этой области: у евреев семнадцатого века не существовало традиции исповедальной литературы; не было принято изливать душу на бумаге; женщины, знавшие грамоту, использовали свои знания только в домашнем хозяйстве… Но Хелен было все равно. Она была уверена: Эстер сделала запись между строк не ради того, чтобы показать свою образованность, и уж конечно не для того, чтобы практиковаться в чистописании. У нее была какая-то тайна, тайна, которую она тщательно замуровывала внутри себя, пока та не превратилась в мучительный груз. Эстер требовалось хоть какое-нибудь место в мире, где существует правда.
Хелен вряд ли могла объяснить, почему последние строки записи вдруг стали ей понятны:
Ведь тот, кто вынужден слова беречь,
Одну лишь истину влагает в речь.
Она произнесла эти слова вслух.
– Что это может означать, как вы думаете? – спросил Аарон.
Хелен покачала головой:
– Не знаю. Однако мне кажется, что она хотела что-то сообщить… о своей жизни… или о сожалении.
Она отвернулась от экрана и встретилась взглядом с Аароном. Его глаза, карие, завораживающие, были глазами Дрора, и ей хотелось навсегда удержать этот образ в своей памяти.
Они занялись документами. Карандаши заскрипели по страницам блокнотов. В процессе работы Хелен старалась не смотреть в сторону Уилтона. Где-то через полчаса появилась Патриция с третьим и четвертым документами для Хелен и Аарона. Похоже, ее больше не заботило, увидит ли это группа Уилтона, – очевидно, библиотекарь успела ознакомиться со статьей. Она то появлялась, то исчезала снова, принося и унося нужные бумаги, словно прилежная секретарша.
Хелен положила перед собой четвертый по счету документ. Им оказался очередной список расходов на домашнее хозяйство, составленный на португальском. Наклонный почерк выдавал руку Эстер Веласкес. И с