ого она не испытывала за всю прошедшую жизнь. Если бы можно было переменить себя, свое существование, она сделала бы это немедленно – просто встала бы и выпрыгнула из лодки в медленно текущую реку, и стала бы живой, как вода и воздух. Неважно, что она не умеет плавать. Эстер была почти уверена, что стихия не убьет ее, а легко вынесет за пределы искалеченного мира, в котором ей пришлось так долго жить.
Лошадь размеренно ступала по тропе, ветерок то налетал, то стихал, скрипела веревка, лодка покачивалась…
Когда они достигли Барн-Элмс, Джон взял ее за руку и помог сойти на берег. Позади них раздался возмущенный голос Мэри, которая звала Томаса, который один устремился в заросли.
– Один только час! – крикнул им лодочник (даже на расстоянии нескольких шагов Эстер почувствовала пивной дух). – За те деньги, что вы мне заплатили, я буду ждать вас только лишь час. У меня и так полно дел на реке, и я не собираюсь жертвовать своим временем ради ваших развлечений! Лодка отойдет ровно через час, даже если вы опоздаете.
– Поцелуй меня в… – буркнул в ответ Том а с, беря свою спутницу за руку и уводя ее в парк.
Джон приложил указательный палец к губам и повел Эстер в другом направлении.
Земля здесь была болотистой, и скоро у Эстер промокли ноги. Деревянных паттенов она не носила, да и Джон тоже, однако назад возвращаться ей не хотелось.
Так они дошли до луга. Среди трав порхали, шмыгали и порскали мириады птиц, которых Эстер никогда не видела: серо-белые, крапчатые, серогорлые и ржавокрылые. Поверхность небольших лужиц рябилась от ветерка. Поле окружал лес, причем стволы деревьев были покрыты таким густым слоем мха, что невольно хотелось потереться о него щекой. Спокойный, негромкий мир…
В нескольких шагах от себя Эстер увидела живую изгородь, отмечавшую границу полевого участка. Молодые деревца были переплетены между собой и, сросшись, приобрели совершенно новую форму. Эстер подошла и тронула переплетенные стволы, почувствовав их упругое сопротивление.
– Я и не знала, что Англия может быть такой, – сказала она.
– Это и есть Англия! – ответил ей Джон, усмехнувшись.
Эстер недоверчиво рассмеялась.
– Я имел в виду настоящую Англию, – недовольно заметил Джон. – Не Лондон. Лондон, конечно, великолепен, но там шумно и грязно. В нем одинаково существуют и сокровищница мирового знания, и мирская грязь. И хоть я и люблю город, мне кажется, что это все сон, который исчезнет по пробуждении.
По его лицу скользнула тень, но Джон мгновенно справился с собой, желая только, чтобы его поняли.
– Это Англия, Эстер!
Молодой олень с бархатистым носом, весь покрытый коричневыми крапинками, возник перед ними, словно из ниоткуда. Животное внимательно наблюдало за людьми, кося блестящим черным глазом.
– Идем к нему, – прошептал Джон.
И они так и сделали, медленно зашагав по направлению к оленю, и Джон поддерживал Эстер под локоть; они оба шатались, цепляясь друг за друга, выдергивая ноги из грязи, и вдруг оказались совсем рядом, так, что могли слышать его мягкое дыхание. Только тогда олень не спеша пошел прочь, будто желая показать, что вовсе не боится незваных гостей.
У Эстер колотилось сердце, и в тот момент она поняла желание Мэри отдать мужчине все.
Она повернулась к Джону.
Тот выглядел сбитым с толку, но когда Эстер приготовилась говорить, он коснулся ее губ губами.
– Так что ты хотела сказать?
Лицо его выражало и счастье, и тоску. Эстер чувствовала, что и сама выглядит точно так же.
Но она не была той женщиной, о которой грезил Джон. Он должен был знать это.
– С тобой я чувствую себя свободным, – проговорил он.
Его глаза живо сияли, словно сквозь них проходил свет, как он проходит сквозь воды реки, высвечивая скрытые струи. Они ослепляли.
– Мне нравится быть рядом с тобой. Очень.
Но почему? Что в ней такого? Эстер встала на цыпочки, положила руки ему на плечи и поцеловала. Джон ответил мягче, чем она ожидала, и его поцелуй тронул ее изнутри. Чтобы не заходить слишком далеко, Эстер сказала:
– Ты же не знаешь, кто я.
– Как же не знаю? Я знаю твою душу. Или же я слишком туп, чтобы не допускать, что мы оба понимаем такие вещи?
– Если бы ты знал мою душу, – начала, запинаясь, Эстер, – если бы ты знал ее, Джон, то понял бы, что она провела так много времени во тьме, что уже не верит ничему из того, что видит.
Но Джон рассмеялся, как будто самые ее запинки развеселили его.
– Эстер, ты проклинаешь самое себя, словно ты – дьявол. Но я не Бескос.
Он говорил медленно, чтобы убедиться, что девушка слышит и понимает его.
– То, что ты еврейка, не делает тебя менее чистой.
Эстер чувствовала себя на много лет старше его. На века. И собственные слова превращали ее в пыль, но все же она заставила себя произнести их, чтобы уберечь Джона от излишнего доверия:
– Я не в ладах с этим миром. Я… я, – она постучала себя пальцем по виску, – я нахожу свободу только здесь.
– Расскажи.
Ее голос дрожал, рассыпался:
– Я думаю о Боге, о мире, о вопросах, которые…
Джон нахмурился; казалось, он хотел спросить ее о чем-то. Но затем лицо его просветлело:
– Я достаточно понимаю, Эстер, чтобы знать: все, что ты мне скажешь, не сможет меня смутить, потому что я вижу твою душу.
Он неожиданно рассмеялся.
– Эстер, если ты думаешь, что я так всегда разговариваю с девушками, то ты ошибаешься. Когда я впервые увидел тебя, я почувствовал свободу, какой никогда не чувствовал прежде. Меня будто пронзила новая, особенная радость.
Эстер не знала, чего стоили ему такие слова. Понимал ли Джон, что они способны спасать и разрушать одновременно? Видя такую необычайную мягкость, она чувствовала себя всего лишь испуганным существом. Едва осознавая, что говорит вслух, Эстер промолвила:
– Но сможешь ли ты полюбить женщину, которая ставит истину выше нежности?
– Если ты любишь истину, я буду любить тебя еще больше. А если я сам не знаю истины, то обязательно достучусь до нее. А уж если мне не удастся, то буду терпеть. Я готов дать тебе такую любовь! Но что это за истина, что причиняет тебе такие страдания? Скажи мне, поделись этим грузом!
– Истина… – сказала она наконец, просеивая слова, как песок, – за эту истину я отдала свою честь.
Джон залился краской:
– Так ты не девственница?
– Ты не понял.
Джон страдальчески поморщился:
– О, прости меня, Эстер! Я не хотел тебя обидеть.
– Да я не о том! – нетерпеливо воскликнула девушка. – Я выдаю себя за другого!
Джон помолчал, а затем длинно и с видимым облегчением вздохнул.
– Впрочем, скажу, что быть евреем в наше время вовсе небезопасно. Если еврей станет говорить о своей вере правду, причем его угораздит это делать в самое неподходящее время, то он навлечет на себя страшный гнев, хотя эта вера никому и не вредит. Именно такой аргумент я приводил в наших спорах с отцом по вопросам применения закона – мне кажется, что наказание за ложь не должно применяться к тем, кто подвергается опасности, если будет говорить правду. Послушай же меня, Эстер! Если еврей лжет только потому, что истина его веры не может быть принята окружающими, то не логично ли преследовать окружающих, а не еврея?
Пока Джон говорил, Эстер не могла надивиться на невыразимую пышность природы вокруг. Решив, что она скрывает свое еврейство, он легко простил ей это. Но как он отнесется к тому, что она выдает себя за мужчину?
Позже Эстер пожалела, что не задала этого вопроса, но было уже поздно – она поддалась надежде и, следовательно, струсила.
– Ты вспомнишь потом, что сейчас говорил?
– Я никогда это не забуду, – ответил Джон.
У Эстер навернулись слезы на глазах.
– Я знаю тебя, Эстер, – продолжал Джон, обнимая ее. – Хотя тебе и кажется, что это не так. Ты честная. И я вижу, что, в отличие от большинства женщин, да и мужчин тоже, у тебя есть сила оставаться собой, хоть это и достается дорогой ценой.
Что-то в его восхищенных речах казалось слишком поспешным, мальчишеским, но она не могла уловить что. Ей хотелось рассказать Джону обо всех путях, всех дорогах, по которым ей пришлось мыкаться, чтобы наконец ступить на этот зеленый луг. И еще нужно было объяснить Джону, что она не привыкла плакать.
«Не верь любви, пока не увидишь, чего она стоит любящему».
И она тотчас же забыла эту мысль.
С берега раздался крик, и они с Джоном побежали через поле. Кричал Томас, ругая на чем свет стоит лодочника, который демонстративно дергал веревку, чтобы пустить лодку вниз по реке.
– Эй, приятель, мы уже идем! – вопил Томас, видя, что лодочник, покачиваясь, отвязывает веревку от своей полумертвой лошади. – У нас еще осталось время!
Мужчина, ничего не отвечая, отвязал наконец бечеву и бросил ее Томасу.
– Вернешь лодку туда, где ты ее взял, – заплетающимся языком произнес лодочник. – Проплывешь дальше – и я с тебя сдеру двойную цену.
– Тебе заплатили за час ожидания, а мы тут и тридцати минут не пробыли, – возразил Томас.
Лодочник что-то пробубнил себе под нос – Эстер почти ничего не удалось расслышать – и зашагал со своей лошадью прочь. Девушки сели в лодку, а за ними полез Томас.
– Подавись ты своей тощей клячей! – крикнул он вдогонку лодочнику и сделал непристойный жест. Занеся ногу через борт, он схватил весло и замахнулся им, как дубиной, но лодочник все равно его не мог видеть.
– Томас! – не выдержала Мэри.
Он даже не удостоил ее взглядом, но все же положил весло на место и придержал лодку, чтобы Мэри и Эстер могли устроиться. Затем сам перелез через борт, откупорил свою флягу и глотнул, причем в движениях его сквозила сдерживаемая ярость.
Джон оттолкнул лодку от берега, запрыгнул в нее и уселся на носовую банку. Теперь река несла их сама.
Мэри наблюдала за течением. Действие белладонны закончилось, и ее зрачки сузились. Передняя прядь волос распустилась, и Мэри рассеянно пожевывала ее кончик.