Джон занял место подле Эстер и заказал хлеб, пиво и суп из тетерева.
Свеча горела ярко-желтым светом. Джон положил руки на изрезанную столешницу.
– В глубине души, – сказал он, – Томас хороший мальчик.
Эстер опустилась на жесткую скамью и заметила:
– Томас далеко не молод, а ты называешь его мальчишкой.
– Ему бы понравилось, – улыбнулся Джон.
– Возможно. Но его любовь к юности направлена исключительно на самого себя и не распространяется на ребенка.
Джон недоуменно покосился на нее. Затем он повернул голову в сторону противоположного края стола, где молча сидели Томас и Мэри. Лицо Мэри выражало такую напряженную решимость, какую Эстер доселе не замечала в ней.
Джон покачал головой, догадавшись, что хотела сказать Эстер. Он открыл было рот, чтобы сказать, что Томас сделает все, что должно, но молчал в нерешительности.
– Давай не будем лгать себе, – сказала Эстер.
Он согласился.
Эстер не собиралась спорить. Ей не хотелось ничего доказывать или собирать улики. Она хотела что-то сказать Джону, но у нее не было слов.
– Давай не будем лгать, – начала Эстер снова.
– Я не буду тебе лгать, – сказал ей Джон. – Твоя честность… – он допил эль поставил на стол пустой стакан. – Твоя честность – это маяк.
Какое-то время он рассматривал Томаса и Мэри, а потом мотнул головой и, словно отбрасывая в сторону все события их возвращения по реке, мягко улыбнулся и трижды хлопнул ладонью по столу.
– Я хочу показать тебе все эти тихие места и озера, Эстер. Хочу, чтобы ты увидела Англию.
И что-то пламенное чувствовалось в его словах, как будто Эстер была идеалом такой недосягаемой чистоты, что посвятить себя ей представляло особую радость.
Подавальщица принесла суп. Эстер протянула руки и погрела их над паром. Ей нужно было напомнить Джону о препятствиях, которые стояли на пути их любви – любви между еврейкой и гоем. Но у нее больше не хватало слов, чтобы отговаривать Джона от его намерений, да она и сама не желала разубеждать его, спорить или ставить условия. Ей больше не хотелось оставаться измученным, настороженным человеком, в которого она превратилась. Она впервые задумалась о том, для чего спят люди, – для того, чтобы развязать узел мира. Держа руки над горячим горшком, она пожелала забыться, и на мгновение действительно ее сознание соскользнуло в сон. Эстер ощутила, будто падает, отчего к ней подступила тошнота и одновременно чувство великой и опасной свободы. Тело ее оставалось на жесткой скамье – она чувствовала даже колено Джона на ткани своего вымокшего платья, – но в воображении они снова были вдвоем в лодке. Лодка плыла вверх по реке, прочь от всего, что привязывало Эстер к Лондону, от обязанностей, от невзгод, туда, где прозрачная вода играла солнечными лучами. Лодка покачивалась, и вместе с нею покачивалась сама Эстер, убаюканная искрящимся потоком вод; колыбель стремящихся звуков раскачивал голос Джона, и свет дождем проливался перед ее глазами. И зеленый, зеленый мир.
Эстер охватил дикий восторг, она открыла глаза.
– Если… – начала она, но тотчас остановилась. Правая рука Джона лежала на столе. Эстер скользнула к ней своей левой рукой, пока они не соприкоснулись. Затем она подняла со стола подсвечник. Первая капля расплавленного воска упала Джону на руку, он вздрогнул, но, видя неподвижность Эстер, сдержался, а девушка продолжала поливать обжигающей, но не сжигающей восковой моросью их руки, отчего на коже оставался тонкий узор, скреплявший их вместе, пока они не разомкнули ладони.
Глава двадцать первая
В два часа Патриция-библиотекарь заверила, что ее коллега из консервационной лаборатории скоро подойдет. Через полчаса она повторила обещание. Но потом отказалась отвечать на все более настойчивые вопросы Аарона. Даже вежливая просьба Хелен не помогла убедить библиотекаря еще раз поднять трубку и поторопить коллегу сняться с насиженного места.
Патриция из лаборатории подошла к столику Хелен и Аарона почти в половине третьего. Она явно встала сегодня не с той ноги. По сравнению с ней Патриция-библиотекарь выглядела крайне любезной.
– Мне сказали, что вы просили меня подойти? – вопросила Патриция, оглядывая обоих.
– Нас интересует, – начала объяснять Хелен, – остались ли какие-нибудь документы… что-нибудь, что не было подготовлено к ознакомлению, датированное после восьмого июля тысяча шестьсот шестьдесят пятого года. Это было первое чумное лето.
– Вы что, думаете, что мне надо сообщать дату эпидемии чумы? – буркнула Патриция.
– Извините, – склонила голову Хелен. – Просто мне часто приходится иметь дело с людьми, которые ее не знают.
Патриция смягчилась и открыла папку, что держала под мышкой.
– Мы все еще обрабатываем последние оставшиеся документы. Но ни один из них не датирован после восьмого июля шестьдесят пятого, за одним возможным исключением. Есть один, который мы пока не вскрывали по той простой причине, что он запечатан сургучной печатью. Мы полагаем, что это оригинальная печать, и она цела. Увлажняющая камера пока занята, и когда она освободится, мы сможем без помех вскрыть письмо. Заодно размягчим бумагу, чтобы она не порвалась на сгибах. Я не знаю, какая дата будет стоять на этом документе. А так больше ничего.
Итак, после смерти раввина Га-Коэна Мендеса работа Эстер Веласкес прекратилась.
Аарон наблюдал, как Патриция из консервационной лаборатории отошла к столу библиотекаря и обе дамы стали совещаться, скорее всего обсуждая методы обезглавливания исследователей, которые жуют жевательную резинку.
Неужели Эстер умерла от чумы? Согласно статье Уилтона, в приходских записях была отмечена только смерть раввина, но никаких упоминаний о женщине по фамилии Веласкес ни в год чумы, ни за последующие десять лет не фиксировалось. Или Эстер скончалась в самые хаотичные недели эпидемии и ее смерть не успели зарегистрировать, или она пережила чуму, чтобы раствориться в небытии, так как после кончины ее старого учителя лишилась возможности вести записи. Интересно. А можно ли найти свидетельство о ее смерти в лондонских реестрах более позднего времени, возможно под фамилией по мужу?
Аарон вернулся к бумаге, что лежала на подложке перед ним. Он и Хелен перечитали ее уже раз по десять за этот день. Честно говоря, у них не было оснований держать у себя этот документ, кроме желания помешать группе Уилтона заполучить его.
Аарон снова уставился на единственное слово, написанное на иврите. «Ахавти». Я любила.
Глагол стоял в прошедшем времени. Какова ни была природа этой любви, к моменту написания этого слова между срок расходной ведомости с нею было уже покончено.
«Я любила». Эти слова заставили Аарона почувствовать себя старым. Он взглянул на лежавший перед ним документ и почувствовал желание снять его с подложки и положить туда собственную голову.
Так, подумал он в каком-то странном оцепенении.
Так…
Да, возможно, Эстер Веласкес просто умерла во время чумы или после нее, как и предполагал Уилтон в своей статье.
С другой стороны, не хотел ли Уилтон отмахнуться от истории женщины-писца, соблазненный более крупной темой саббатианской Флоренции? А что, если упоминание о смерти Веласкес отсутствовало в лондонских метрических книгах лишь потому, что она случилась в другом месте?
Один телефонный звонок – и спустя двадцать минут Аарон уже направлялся в автобусе в Ричмонд-на-Темзе. Чтобы пораньше уйти из читального зала, пришлось выдумывать предлог – он не хотел понапрасну обнадеживать Хелен, пока у него не будет конкретики, которую можно показать.
Вместе с толпой пассажиров он вышел на остановке и минут десять шел вверх по холму к зданию, где располагались ратуша и музей. Пройдя по лабиринту узких коридоров, увешанных досками с объявлениями, он наконец нашел отдел краеведения, где его встретила Энн. Энн оказалась одновременно и моложе, и более зрелой, нежели он предполагал после их телефонного разговора. Да. У нее были записи, о которых он спрашивал. Да. Она может оставить для него кабинет открытым на полчаса, как и обещала. Краеведческий отдел должен закрываться, но поскольку у нее все равно еще есть дела…
Говоря все это, Энн деловито расчистила для него часть рабочего стола в загроможденном кабинете. Кабинет был большой, но в нем казалось тесно из-за многочисленных полок и заваленных папками столов. Аарон понимал, что посетителей здесь немного даже в рабочие часы и его интерес к архивным документам был достаточным основанием, чтобы отдел был открыт до позднего часа. Тем не менее он обратил внимание на взгляды, которые Энн украдкой бросала на него и тотчас же отводила глаза, когда обращалась к нему. Он привык к такому поведению, но редко обращал внимание на девушек вроде Энн. Однако в этот раз обратил. Энн не пользовалась косметикой, а застегнутая доверху блузка лишь намекала на очертания ее груди. Энн снова подошла к его столу и положила блокнот и карандаш так, чтобы Аарону было удобнее работать. Интересно, именно так флиртуют такие, как Энн? Наверное, подумал Аарон, именно так. Обделенные внешней сексуальностью, они рассчитывают завоевать мужчину заботой и надежностью.
Аарон сел за стол, и Энн молча выложила перед ним три тома в плотном переплете.
Обычно он не замечал застенчивых девушек, но тут ему пришла в голову мысль, что в этом была не их беда, а скорее его.
Он смотрел на метрические книги семнадцатого века, но думал о себе. Как так получилось, что он ни разу не целовал ни одну девушку после Марисы? Поразительно! Да и правильно ли он делал? Аарон прокрутил в памяти несколько прошедших недель, потом месяцев – их исполнилось всего пять с того момента, как они виделись с Марисой, – и ничего не нашел.
Отринув печальные мысли, он раскрыл верхнюю книгу и стал переворачивать мягкие плотные страницы. Приходская книга. Ричмонд, Суррей. Бумага была такой же, с какой он работал в хранилище редких рукописей, только здесь не требовалось надевать защитные перчатки, не нужно было писать огрызком карандаша, и, главное, тут не было вечно шипящей на него Патриции. Хотя, иногда поглядывая в соседнее помещение, где копошилась Энн, Аарон подумал, что из нее вполне выйдет новая Патриция, как только возраст девушки достигнет критического срока.