– Ну, как вам? – спросила Бриджет. – Открытие выставки будет на следующей неделе. Дело в том, что ремонт… – тут ее лицо приняло довольно жесткое выражение, и Аарон понял, что дама в опасном настроении, – ремонт дался нам нелегко.
Он прошел через холл, делая вид, что рассматривает картины, кивая при этом, как он надеялся, с задумчивым и одобрительным выражением. Но, передвигаясь среди шедевров современного искусства, Аарон старался незаметно пробраться поближе к затененной лестнице.
– Мы закрыли тайник, – спокойно произнесла Бриджет.
Аарон откровенно шагнул к основанию лестницы и увидел, что темная панель с замочной скважиной заделана. Плотник, видимо, попался хороший, так что со стороны следов ремонта видно не было.
Бриджет выглядела удивленной. Заметила ли она, какую острую жалось испытал Аарон при виде заделанной панели? Ему казалось, что эта лестница сама по себе превратилась в один из экспонатов выставки Истонов: демонстрацию того, насколько безразличны одним страсти и поражения других.
– Выпьете что-нибудь?
Аарон неопределенно кивнул, что, казалось, позабавило хозяйку. Она открыла дверь между двумя полотнами и исчезла за ней. Он слышал удаляющийся стук ее каблуков по коридору, который в свое время служил для прохода прислуги. Наконец шаги стихли; послышался далекий звук, напоминающий грохот тяжелой двери.
Прошло несколько минут. Аарон стоял у лестницы в самом сердце безмолвного дома. Тишина отдавалась эхом; он слышал, как она дышит, движется, перетекает из комнаты в комнату, как кислород по телу. Трехсотлетняя тишина.
«Немая проповедь», – подумалось ему. Но прежде чем Аарон пустился по изъезженному мысленному пути к рассуждениям о самомнении профессии своего отца, он невольно признал, что сам так и не избавился от раввинистических привычек. Всю свою жизнь он хотел быть тем, кем был его отец: преданным, которого почитают именно за его смиренную преданность; человеком, стоящим где-то посередине, в рабстве у чего-то большего, но и сам являющийся господином для тех, кто ниже его.
Но Аарон не мог соответствовать даже стандартам своего отца, и это стало ему окончательно ясно. Ему не хватало авторитета, чтобы служить проводником мудрости истории. Он думал, что любит историю, но на самом деле он даже не мог видеть ее.
В уме у него всплыл неудобный вопрос: что там Мариса рассказывала о своем брате-гее? То гда он не обращал на это особого внимания, поглощенный усилиями произвести на Марису максимальное впечатление. Но теперь давнишний разговор снова вернулся к нему, как нить от клубка. Ее брат был спортсменом, и девушки буквально вешались ему на шею. Он никогда никому не признавался в своем пристрастии, кроме Марисы, которая превратилась в своего рода разведчика: она следила за юношами, которые нравились брату, и устраивала так, чтобы они случайно встретились, чтобы хотя бы поговорить. А потом какой-то козел, узнав, в чем дело, растрепал об этом по всем знакомым, превратив жизнь брата в полное дерьмо. Он едва пережил депрессию. Даже бабушка, которая прошла через Берген-Бельзен[58], просто делала вид, что ничего не происходит.
Рассказывая эту историю, Мариса говорила спокойно, ровно и медленно.
«Это едва не убило моего брата. Я все твердила ему: Дэнни, а почему бы тебе не позволить себе быть свободным? Но ему было слишком стыдно. И я тогда решила, что брат должен быть свободным».
Держа в руке стакан с пивом, Мариса не отрываясь смотрела Аарону прямо в глаза.
«Люди живут, все время пытаясь кому-то угодить. Но как только понимаешь, что угождать, собственно, и некому, жизнь вмиг становится простой. Ведь это так просто – делать то, что считаешь правильным».
Закончив, Мариса посмотрела на него со значением. А потом, допив пиво, перешла к вопросу об американских евреях. И Аарон по глупости ухватился именно за евр еев, как будто его интеллектуальные шутки на исторические темы являлись отличной возможностью продемонстрировать Марисе свою крутость.
«Им не нужна память, – говорила Мариса, – и им не нужна история, которая способна вызвать дискомфорт. Они просто хотят, чтобы их любили. От этого у них возникает эйфория…»
Она говорила об американских евреях, но с тем же успехом ее слова можно было применить к самому Аарону.
Тишина дома звучала как упрек. Аарон только теперь догадался, что тогда Мариса говорила именно о нем.
Он закрыл глаза и увидел ее. Теплый смелый свет в ее взгляде. Приглашение и вызов. Родни Келлер увидел в ней то, что делало Марису непохожей на остальных, с кем Аарона сталкивала судьба, – он увидел в ней тревожащую прямоту.
Эта мысль заставила его подумать об Эстер Веласкес. Или, скорее, как он поправил себя, Эстер Веласкес, в которую он предпочитал верить.
Аарон никак не мог понять, что заставило Марису переспать с ним в тот вечер пять месяцев назад. Однако у него было подозрение, отчего она больше не хотела иметь с ним ничего общего.
Что он делает сейчас в этом доме? Что он вообще делает в Англии?
Хлопнула дверь, и рядом с Аароном появилась Бриджет – со стороны, противоположной той, куда она удалилась. Увидев испуг Аарона, она рассмеялась:
– Этот дом полон сюрпризов, правда?
– Ну, это точно, – сказал он. – Вы тут и есть главный сюрприз.
Бриджет явно понравился комплимент. Она подала Аарону стакан, отпила из своего и придвинула два металлических стула.
– И скажите же, – спросила Бриджет, – что такого интересного вы узнали из тех бумаг, которые до сих пор не дают вам покоя? Вы узнали, кто изобрел колесо? Или кто первым добыл огонь?
Она помахала перед его носом рукой с ухоженными ногтями.
– Да… На самом деле все произошло здесь. В этом самом доме.
Бриджет щелкнула ногтем по стакану:
– Как я и подозревала.
Они помолчали некоторое время, а затем Бриджет покачала головой, и ее лицо приняло напряженное выражение:
– Чертов дом!
– Что вы имеете в виду?
– Да ничего! – фыркнула Бриджет.
Она подняла свой стакан и посмотрела на него.
– А ваша милая начальница смягчилась? Мне показалось, что она хотела взглядом прожечь дыру в Иэне.
Бриджет скрючилась на стуле и проскрипела: «Бумаги мои!» Аарон не смог удержаться и усмехнулся. Он должен был признать, что у нее хорошо получилось изобразить Хелен, скопировав ее вздернутый подбородок, впалые щеки и ледяной взгляд.
– А что, неплохо, – сказал он.
– Дело в том, что ваша шефиня напоминает мне мою тетку. Та тоже была полностью убеждена в своем собственном взгляде на природу вещей. Вот только тетка считала себя еще немного мистиком. Всегда говорила, что испытывает к людям чувства. Она читала мне сказки, когда меня отправляли к ней погостить, но я помню только одну: «Девочка со спичками». Слышали же? Про девочку, которая замерзает в снегу. Она заглядывает через окна к людям, которые греются у своих очагов, но не может почувствовать их тепла.
В лице Бриджет мелькнуло что-то неопределенное:
– Именно так я и чувствовала себя, когда слушала. Раньше я изо всех сил старалась быть мудрой и достойной ее, только в половине случаев я не понимала, о чем, черт возьми, она говорит. И она видела это. А знаете, какие были ее последние слова? После того, как ее удалось уговорить выехать отсюда, ее положили в больницу. Так вот, она сжала мою руку так, словно больной была я, и сказала: «Как жаль, ведь я надеялась, что мы станем подругами».
Они выпили.
– А, – сказала Бриджет, – ведь вы, американцы, все такие. Любите излить душу. Я попала под дурное влияние! – ткнула она Аарона длинным пальцем в грудь.
Над ними уходили вверх темные деревянные панели стен. Поблескивали окна с черными ручками задвижек. Потрескавшиеся от времени стекла.
Аарон рассмеялся в ответ и глотнул из стакана.
Шло время. Весь сценарий давно был известен Аарону: угол наклона головы Бриджет; то, как она откинулась на спинку стула; удлиняющиеся паузы между ее ироничными вопросами о его университетской деятельности. Наступил момент, когда он должен был сделать ответный ход. Здесь и сейчас. Но Аарон медлил, и, кажется, Бриджет заметила его скованность. Привлекательная женщина… Аарон не отличался особенной щепетильностью, если замужняя женщина предлагала себя; студентом он спал с замужней женщиной, причем в ее же доме, когда дети были в школе, а муж на работе. Тем не менее время шло, Бриджет ждала, а Аарон понимал, что не справляется со своей задачей. На него невыносимо давила тишина дома. Хотелось встать и крикнуть: «Да объясни же!»
И дом объяснил, как мог: Аарон просто хотел большего, чем он мог дать ему.
Бриджет сделала вид, что хочет подлить ему в стакан. Когда она наклонилась над Аароном, он поднял руку – почти автоматически – и отвел свесившуюся прядь ее волос. Жест мимолетный, но его оказалось достаточно. Лицо Бриджет озарилось, и она, улыбнувшись, провела кончиками пальцев по джинсам Аарона. Прикосновение было подобно электрическому разряду, и тело Аарона ответило безо всякого его на то намерения: вспышка ясности в тумане замешательства.
Дальше все произошло поразительно быстро. Его рука покоилась на ее ладони, и она положила ее себе на грудь. Тонкий шелк блузки словно растаял, и Аарон, почувствовав твердый сосок, поднялся на ноги, словно паря в воздухе. И вот они уже поднимаются по лестнице трехсотпятидесятилетней давности, и старинные окна смотрят на них на каждом повороте, и ступени скрипят под весом их шагов; они поднимаются в самую темноту, Бриджет дергает его за руку… Должно быть, они левитировали, иначе Аарон не мог объяснить, как быстро и плавно они перенеслись на верхнюю площадку, оказались у полуприкрытой двери и потом на прохладных простынях постели Бриджет. Аарону и раньше доводилось уступать женской прихоти, но быстрота, с которой все произошло на этот раз, ослепила его. От Бриджет пахло лавандой, чем-то пряным и одновременно анестезирующим, и от этого запаха кружилась голова, но это не имело значения. Бриджет знала, чего хочет от него, и Аарону было легко двигаться вместе с ней под шорох простыней в порывах дыхания и удовольствия. Он поймал ее взгляд и рассмеялся с неожиданной для себя радостью, но Бриджет не смеялась, ее лицо выглядело яростно сосредоточенным, а Аарона всего поглотило чувство блаженства, перетекающее все ниже и ниже, и он весь сконцентрировался в одном мгновении такой сладости, что пространство исчезло и он слился с миром.