Когда он постепенно пришел в себя, что-то звучало в его теле… ровное и тихое, как шепот.
Чисто-белый потолок над кроватью цветом напоминал яичную скорлупу, ровно посередине красовалась замысловатая розетка. Он медленно провел взглядом по противоположной стене: белые панели, отделка… все белое.
Наконец он понял и узнал: стук собственного сердца.
Ему не хотелось думать о Марисе.
– М-м…
По голосу Бриджет он понял, что она улыбается. Она положила руку ему на грудь и, приподнявшись, поцеловала в щеку.
Аарон рефлекторно, не поворачиваясь, обнял ее.
– И только не говори, что тебе не понравилось, – прошептала Бриджет ему на ухо.
– Понравилось.
Настала пауза, достаточно долгая, чтобы он понял, насколько неубедительно прозвучали его слова.
– Тогда в чем дело?
Аарон взглянул на Бриджет и увидел то, чего меньше всего ожидал: тоску. Мгновением позже он понял, что на его собственном лице написано то же самое. Он и Бриджет Истон смотрели друг на друга с обоюдным отчаянием, и Аарон никак не мог понять природу его.
Он отвел глаза в сторону. Мгновение спустя Бриджет заговорила уже своим нормальным, прежним голосом.
– Не-ет, – пропела она. – Ты что, чувствуешь себя виноватым?
Она немного отстранилась, словно для того, чтобы лучше его разглядеть.
Нет, Аарон не чувствовал за собой никакой вины. Его ощущения были на удивление обыденными, знакомыми. Немое бессилие, напоминавшее белые стены вокруг. Он вмешался в какую-то драму Бриджет, в какой-то спор, который она вела то ли с мужем, то ли сама с собой и своей жизнью.
Бриджет приподнялась на локте:
– Нет, ты обманываешь меня. Тебе… стыдно. Ты… чувствуешь, что… виноват.
Каждое слово – тычок пальцем в грудь.
– Но ведь ты даже не женат, не так ли? Как же ты можешь винить себя, если я себя не виню?
Он не был уверен, что Бриджет действительно не испытывает чувства вины. Просто это был именно тот разговор, к которому она была готова. Он сказал, словно играя отведенную ему роль:
– Иэн, кажется, хороший парень.
– Да, – сказала Бриджет, и между ее идеальной формы бровями появилась тонкая морщинка. – Да, он очень хороший парень.
Слова легли веско, но не были похожи на комплимент.
Аарон вдруг осознал, что они оба голые. Он натянул на себя простыню.
– Послушай, – сказала Бриджет, – ты же сам понимаешь, что все это ничего не значит. Просто нам было любопытно.
Механически, просто чтобы не показаться ханжой, Аарон спросил:
– Тебе все еще любопытно?
Но флирт уже закончился, и вопрос повис в воздухе. Бриджет заметила, что ее чары спали с Аарона. Взгляд ее серо-голубых глаз сделался ярким и жестким и говорил ему, что Бриджет видит его насквозь; ей больше не нужен этот несчастный американец в постели.
– Нет, – наконец сказала она.
Аарон оделся, стараясь не шуршать одеждой. Он глянул в окно, из которого открывался вид на спуск к реке, отгороженный потемневшими от времени железными стойками. С высоты, в сумерках река казалась обманчиво неподвижной. Застегнув джинсы, Аарон подошел ближе к окну, и ему показалось, что она – Эстер – стояла именно на этом месте, в этой самой комнате, точно так же, как и он сейчас, смотрящий на меркнущие тени, и свет на поверхности медленной воды, и завораживающее недосягаемое течение Темзы.
И только когда он вышел из дома, чувствуя на своих щеках прощальные ироничные поцелуи Бриджет, в его голове отчетливо прозвучал голос Марисы.
«Аарон!» – послышался голос.
И все. В голове звучало эхо ее голоса, который звал его. Простое напоминание, одно лишь слово, как голос совести.
Он уже жалел всем сердцем, что занимался сексом с Бриджет. Не то чтобы Аарон думал о последствиях этой связи, с которыми разбираться придется самой Бриджет, а никак не ему. Но такая быстрая, случайная связь больше не подходила ему. За последние несколько месяцев он достаточно изменился, чтобы осознать пустоту своей прежней жизни.
Однако недостаточно, чтобы видеть ясный путь к тому, чего он желал достигнуть.
Он прошел мимо «Просперо», подняв воротник. Просперо… Он так и не понял шекспировской «Бури».
«Я любила». Эти слова преследовали его в темноте, пока он спускался по склону холма к автостанции. Он не мог оставить их позади себя, он признал их своими.
Часть четвертая
Глава двадцать вторая
Рассыльный, доставив сумку, приподнял шляпу и приготовился бежать.
– Не поможешь? – Ривка указала на небрежно сшитый мешок с углем, лежавший прямо за дверью, куда другой рассыльный бросил его на прошлой неделе, отказавшись войти в дом.
Из-за своего письменного стола Эстер наблюдала, как долговязый светловолосый юноша с редким пушком вместо бороды качает головой. Теперь в Лондоне это было в порядке вещей – все боялись близко подходить друг к другу.
Уголь в мешке был набит, что называется, под завязку. Чтобы поднять его, требовались как минимум двое. Эстер тут не могла служить помощницей: сегодня утром она, пытаясь помочь, выпустила из рук угол мешка, отчего тот чуть не порвался. Ривка, не говоря ей ни слова, отстранила ее от работы.
– Я заплачу, – вздохнув, произнесла она.
Рассыльный, сам тощий как спичка, какое-то время колебался. Присмотревшись к Ривке повнимательней, как бы выясняя признаки нездоровья, он пожал плечами и шагнул через порог, словно игрок, бросающий жребий. Вместе с Ривкой они подняли мешок, перенесли его через комнату и спустились по скрипучим ступенькам в погреб. Потом юноша, отряхивая перепачканные ладони, проследовал за Ривкой обратно к двери. Но полученная монета заметно придала ему бодрости.
– Сегодня день молитвы и поста, – весело сообщил он, засовывая деньги в карман. – Это все из-за чумы.
Он прислонился к стене и потер ладонями штукатурку, явно довольный, что сообщил столь важную информацию.
– Проповедники говорят, что это, конечно же, Божья кара. Предупреждением о ней является комета, которую видно каждую ночь над Лондоном. Они утверждают, что чума – это огонь, посланный очистить нас от скверны.
Он возвел послушный взгляд к небу и как бы невзначай сказал:
– А в еврейском доме, может, найдется какая-нибудь еда?
– Нет, ничего нет, – буркнула Ривка.
– Вот такой я невезучий! – воскликнул юноша. – Такой тупой, что даже в еврейском доме не могу найти съестного! Моя мать так бы и сказала, будь она жива.
Он снова пожал плечами и, отлепившись от стены, продолжил:
– А вам ходить по улицам небезопасно. В такой день. Если вы попадетесь, то скажут, что именно вы принесли чуму в город. Вы, позвольте сказать, вроде хорошие люди. Лучше сидите тихо и купите на свои еврейские богатства лекарство от чумы.
Он выглянул на улицу, а потом с важным видом кивнул.
– Это все паписты. Это они наслали наказание на город.
Когда рассыльный наконец ушел, Ривка всем своим грузным телом повернулась к Эстер.
– И не смей выходить на улицу, пока не пройдет день поста! – предупредила она.
И только теперь Эстер ощутила, как редко они стали разговаривать последнее время – словно одинокие шаги пешеходов за окном заставляли глохнуть их голоса. Впрочем, Эстер и не нужно было насильно удерживать дома. Еще накануне она натолкнулась на шествие флагеллантов[59] – десяток мужчин, что торжественно двигались посередине узкой улицы в сторону реки. Они шли безмолвно, если не считать тихого пения и тошнотворного шмяканья хлыстов по их голым спинам. Эстер прижалась к стене дома, чтобы пропустить жуткое шествие. До сих пор у нее в глазах стояли страшные картины: кто-то спокойно шел, кто-то спотыкался, едва не касаясь ее; кровь обильно стекала по голым торсам и окрашивала багрянцем спины.
Ривка закрыла дверь за посыльным, прислонилась к ней спиной и стала пересчитывать оставшиеся в кошельке монеты. По выражению облегчения на ее лице Эстер поняла, что присланных Мануэлем Га-Леви денег хватит не только на недельные нужды, но и на опиум. Болезни, что преследовали раввина на протяжении многих лет, последнее время обострились и теперь приносили непрекращающуюся боль, облегчить которую могли лишь лауданум и кора ивы.
Врач приходил дважды. Во второй свой визит он долго мял живот раввина, а потом заявил, что у того нарушено движение телесных соков, что скоро приведет к смерти. Не обращая внимания на тихий стон Ривки, врач с трудом опустился на колени у постели раввина и, бесстрастно глядя в лицо своего пациента, как будто мог проникнуть сквозь его слепоту, чтобы показать свое уважение, сказал: «Жизнь человека конечна, и человек, будь он христианин или еврей, заслуживает знать о своих последних днях, чтобы с достоинством говорить о них Богу». Раввин приподнялся на ложе и благодарно пожал врачу пухлую руку. Уходя, тот принял положенную плату и сообщил Ривке и Эстер, что больше не придет, так как денег у них слишком мало, чтобы тратить их на бессмысленное лечение… что же до него, то он почти не спит, пользуя больных и тех, кто боится заболеть. Да и сам он боялся новой заразы из-за истощения своих сил. Врач побрызгал порог дома уксусом и поспешно ушел.
С той поры сон раввина стал прерывистым из-за болей неизвестного происхождения. Учитель то и дело вскрикивал тонким, почти неузнаваемым голосом. Просыпаясь от крика, Эстер спешила вниз по лестнице и обнаруживала, что Ривка уже дежурит у постели больного, поскольку ее уши, казалось, слышали крик до того, как он вырывался из горла страждущего. «Me esta tuyendo, Mãe!» Иногда Ривка и Эстер вскакивали раза по три за ночь и ждали, пока раввину станет легче. Лишь однажды Ривка повернула голову к Эстер, и ее карие глаза робко глянули в тусклом свете камина.
– Кого он зовет? – хрипло спросила она.
Эстер искренне, насколько могла, сказала: