– Он просит утешения. Кажется, он зовет мать.
В глазах у служанки промелькнуло разочарование, но оно тут же сменилось выражением облегчения. Ривка быстро и небрежно провела по лицу рукой. Эстер жалела о собственной слепоте: она жаждала недостижимого, не задумываясь, чего желало сердце самой Ривки.
С каждым днем болезни раввина ощущение одиночества в доме становилось все явственней. В субботу в их дверь постучала женщина и тихим голосом посоветовала уезжать из Лондона в сельскую местность. Но прежде чем Эстер успела добежать до двери, чтобы посмотреть, кто пришел, она услышала голос Ривки, объяснявшей женщине, что раввин болен и не вынесет переезда. К тому моменту, когда Эстер присоединилась к прислуге, женщина уже бежала прочь, словно сам дом дышал на нее чумой. И действительно, Эстер и сама толком не знала, кто из прихожан все еще оставался в городе, а кто бежал. Синагогу закрыли, и толпа женщин, которые являлись главным проводником слухов и новостей, пропала сама собой. Сам Лондон выглядел дико: невидимые границы между приходами, некогда почти незаметные, превратились в настоящие пропасти, пересечь которые можно было лишь на свой страх и риск – количество жертв чумы постоянно оглашалось, как бы ни изворачивались родственники, стремясь утаить правду.
Смерть распространялась от прихода к приходу, словно прилив или, вернее, лесной пожар: распространение болезни было неравномерным, как будто хаотичный ветер разносил искры куда попало, затрагивая один участки леса и щадя другие. Страх проник повсюду и разрушил даже человеческие связи.
Тот небольшой доход, который приносила Ривке работа поденщицей, исчез: по крайней мере, две последние недели заказчики не обращались к ней, ибо разорванный шов или испачканная сорочка не стоили риска контакта с другим домом. Жители Лондона сами латали прорехи в своих портках, ходили в нестираной одежде, сами пекли хлеб или покупали его в страшной спешке, как будто болезнь подкарауливала их во время сделки.
Даже от Мэри уже давно не приходило никаких вестей – с тех пор, как они были на реке. Она не ответила даже на три записки, которые Эстер оставила у ее дверей, поскольку служанка отказалась пускать ее внутрь, сказав с неприятной резкостью, что мистрис да Коста Мендес не принимает гостей.
Затворившись в доме, Эстер коротала время, перечитывая письма, что присылал ей Джон из своих сельских путешествий, пока наконец фразы не зазвучали для нее странными стихами:
Мое сердце жаждет вернуться в Лондон, только нужно сперва окончить дело, порученное мне отцом.
До меня доходят слухи об ужасных вещах, что творятся в городе, хотя я и надеюсь, что половина из них неправда. Надеюсь, у тебя все хорошо, моя дорогая Эстер.
Она не знала, что отвечать, даже если бы Джон имел возможность получать ее письма.
И только Мануэль Га-Леви, казалось, интуитивно чувствовал беды, обрушившиеся на их дом, и, не дожидаясь просьб, обеспечивал всем необходимым. Сумма в кошельке Ривки уже трижды обновлялась за последние несколько недель. К первым двум прилагалось предложение сопровождать Эстер по сельской местности. В каждом случае намерения Мануэля были ясны и решительны.
Мой отец закончил обустройство нового дома. Его роскошь может поразить вас. Богатая резьба по дереву, кирпичный фасад – пусть ненавистники евреев, увидев такое великолепие, придут к нам чистить сапоги. Отец смотрит из окна, словно понтифик Темзы, что делает меня довольно частым, хотя и редко признаваемым явлением в католической церкви – то есть сыном понтифика. А когда вы – невестка понтифика, то можно устраивать обеды на манер церковной мессы или синагогальной службы, а то и во вкусе берберийского паши, мне все равно.
Эстер подолгу просиживала над каждым письмом Мануэля и в конце концов отослала его посыльного с запиской: «Благодарю вас за любезное приглашение, но в этом нет необходимости».
Ривка закончила подсчет оставшихся денег в третьем присланном мешочке и с непроницаемым лицом обратила взгляд вверх.
– На этой неделе ни писем, ни денег не передавали!
Раввин пошевелился во сне. Черты его лица напряглись, но через мгновение боль как будто ослабила свою хватку. Как только болезненные морщины разгладились, Эстер увидела на лице учителя истинную чистоту, совершено чуждую этому грубому и жестокому миру. Перед взором еще стояли последние его слова, что Эстер записала:
Ибо я говорю с вами, как отец с сыном; и, хотя ваши притязания уже недоступны для меня, все же я подвигну вас для дерзаний с таким пониманием и любовью к Б-гу, какие есть в вашем сердце. Именно для того я и тружусь, так как понимаю, что труд сей станет последним моим добрым делом в нашем мире.
Если бы она могла заслужить такие же доверительные слова и наставления, как бывший ученик раввина, что жил теперь во Флоренции!
Эстер не двигалась с места. Надо было помочь Ривке на кухне, но едва она отошла от стола, как раввин приподнял голову и заговорил ясно, как будто все это время не спал, а обдумывал свою речь.
– Тебе нужно уезжать из города, – сказал он. – И Ривку бери с собой. Врач сказал мне, что болезнь распространяется.
– Вы мне как отец, разве могу я вас оставить одного?
– Но я прошу тебя, – мягко возразил раввин, – тебе еще жить. Береги себя. Мы изучили четыре обязанности, когда человек должен пожертвовать своей жизнью. И ты хорошо знаешь, что уход за умирающим не входит в их число.
– Наш спор – пустая трата сил, – резче, чем хотелось, сказала Эстер.
Она вернулась к столу и взяла в руки книгу:
– Вам почитать из «Утешения»?
Раввин повернулся к огню.
При виде его худых плеч и сутулой спины – тела, которое не могло уже поддерживать себя даже в сидячем положении, – Эстер охватила злость. Она понимала, что не имеет права думать о любви к учителю, потому что предала его. Но тем не менее даже в своих письмах, ставя вопросы, которые раввин, безусловно, счел бы богохульством, она всегда вспоминала учителя, образ мыслей которого являлся для нее мерилом, по которому она проверяла свое понимание мира. Это была высшая любовь, вернее, уважение. Однако, уважение требовало, чтобы те инструменты логики, что передал ей раввин, в случае противоречия с его традицией служили ей для поиска истины, каковая вряд ли понравилась бы раввину. Для Эстер величайшим актом любви, а по сути, единственной религией, которую она понимала и принимала, являлась способность говорить правду о мире. То есть любовь в ее понимании была актом истины, обнажением ума и духа, столь же пылким, как обнажение тела. Истина и страсть едины, как понимала Эстер, и одно без другого невозможно.
И все же, что такое любовь, способная обрушить крышу?
Мужчину она сделала бы бессердечным, женщину – отвратительной. В своем упрямом, ненавидящем сердце Эстер называла злобу, что испытывала к учителю, любовью.
Раввин заговорил неожиданно, и Эстер вздрогнула.
– Пока я спал, ты что-то писала… Его голос звучал как-то странно.
– Я записывала ваши слова, я просто…
– Нет, – вздохнул раввин и продолжил, но уже не по-португальски, а по-кастильски: – Я спрашиваю тебя, ты писала собственные слова?
Эстер замерла.
Лицо раввина обратилось к потолку, дрогнуло, но он справился с собой, сложил кончики пальцев и сказал:
– Ты обманывала меня.
Он постарался придать своему лицу бесстрастное выражение:
– Кому же ты пишешь, когда садишься за стол?
Что ему ответить? И правда, и неправда одинаково ранят его.
– Эстер!
Наступило долгое молчание.
– Это ради тебя я диктовал письма во Флоренцию, – произнес раввин. – Ради тебя я составил сборник толкований стихов о Мессии, чтобы ты могла облачиться в их тепло и помнить Бога Израилева.
Учитель вздохнул.
– С самого детства твой разум искал не только истины священных текстов, но и ответов на запретные вопросы, что лежат за их пределами. Я не знаю, как ты живешь с таким безбожным интересом, с каким родилась, но все равно я всегда чувствовал доброту твоего духа и хотел, несмотря на твои поступки, оставаться твоим учителем. Только по этой причине я осмеливался вступать в споры даже с теми, кто обладает бо́льшим авторитетом, чем я… чтобы открыть для твоего ума красоту нашего предания.
Раввин медленно покачал головой.
– Я уже сильно подвел одного из самых своих проницательных и способных учеников и сделал все, что было в моих силах, чтобы не потерять другого.
Эстер видела все это и не имела слов, чтобы выразить свою благодарность за такой подарок и стыд, который испытывала при мысли о такой незаслуженной щедрости. Она вдруг поняла, что учитель перешел на кастильский не только потому, что хотел говорить о важном, но и не желал опозорить ее, позволив Ривке узнать о предательстве.
– А теперь я хочу знать, что ты сделала от моего имени.
– Поверьте, я никогда ничего не писала от вашего имени. Я использовала другой псевдоним.
Раввин кивнул:
– Я рад…
– Что же касается содержания моих писем, то прошу вас не спрашивать о нем, ибо знаю, что мой образ мыслей вам противен.
Раввин долго молчал и наконец произнес:
– Нет, я не буду спрашивать. Но пусть вина за твои ошибки, в чем бы они ни заключались, ляжет на меня. Ведь ими ты обязана мне.
– Нет, – возразила Эстер. – Вина здесь исключительно моя. Я обманывала вас.
Но раввин снова покачал головой и предостерегающе поднял палец, дабы отвратить ее от дальнейших слов. Он хотел поговорить о другом.
– Однажды у тебя выпал шанс выйти замуж за Мануэля Га-Леви. Ривка говорит, что эта возможность все еще остается.
– Нет, я…
– Эстер, не отказывайся. Если нужно, ты можешь обманывать мужа, как обманула меня. Но при этом будучи сытой, живя в своем доме и имея детей. Я хочу… – он пожевал губами, – я хочу, чтобы ты жила. И не знала голода. Я хочу этого даже больше, прости, Господи, чем твоего исправления. Я ведь знаю твое упрямство. И мои слова не помешают тебе использовать разум, данный тебе Богом, даже если ты и забудешь об этом. Позволь мне остаться твоим учителем и сейчас, на пороге смерти. Выходи замуж и живи в достатке. И пусть муж твой будет так же слеп к твоим делам, как был я.