Эстер решительно замотала головой.
– Мануэля Га-Леви так просто не обманешь, – убежденно сказала она. – Он сам сказал мне, что, став его женой, если я и буду что-то писать, то только прописи для детей. Он… – Эстер замялась, – он лучше, чем я думала. Он щедр и честен, когда хочет быть таким. Но все помыслы Мануэля, его силы и ум направлены исключительно на обеспечение будущего для его наследников. Да, моя жизнь в материальном смысле изменится к лучшему, но я больше боюсь этого, нежели радуюсь. Обычные женские радости и увлечения не для меня. Такой меня создал Бог.
Эстер закрыла глаза, желая в этот миг видеть еще меньше, чем старый раввин. За закрытыми веками перед нею всплывали огненные волнообразные узоры, целый океан тепла и танцующего света. Эстер понимала, что, даже когда она пытается быть абсолютно правдивой, она все равно не достигает своей цели. Если бы руку и сердце предлагал Джон, она не стала бы говорить о том, что неспособна радоваться тому, чего желают другие женщины. И если ее действительно создал Бог именно такой, какой она была, то откуда тогда возникло в ней это дикое желание доверить себя, душу и тело англичанину, об истинных намерениях которого она знала еще меньше, чем о намерениях Га-Леви? Как же трудно познать хотя бы одну истину – истину собственного духа!
– Теперь, – слабым голосом произнес раввин, – ты напишешь письмо в Дотар, в Амстердам. Если ты не выйдешь за Мануэля Га-Леви, то, возможно, они помогут тебе решить вопрос с приданым, и это повысит твои шансы на брак. Эстер, ты должна подумать о своем будущем.
Она ничего не ответила.
– Напиши, – сказал раввин. – Теперь ты должна послушаться меня.
На рассвете Эстер проснулась совершенно разбитой. Всю ночь она носила то одеяла, то воду для раввина по просьбе Ривки. Она не решалась подойти близко к постели умирающего учителя, чье поверхностное, неглубокое дыхание словно отмеряло прошедшие часы. Уже при бледном утреннем свете она снова перечитала письма Джона.
Я все время вспоминаю вас и того оленя на лугу. Я думаю о вашей сжатой руке тогда, в карете, после той дурацкой пьесы, о том, как долго вы разжимали пальцы. И мне хотелось бы видеть, как разжимается ваш дух, пока груз вашего доверия не перейдет целиком ко мне. Я вижу, что жизнь ваша была нелегка и ваше доверие дается нелегко.
Мои дела наконец закончены, и я возвращаюсь в Лондон, страшась чумы, но исполненный радости от возможности видеть вас.
Все утро ее мысли мешались, отгораживая ее от окружающего мира. В аптекарской лавке, вокруг которой толпились мрачного вида женщины, торгующие противочумными отварами, Эстер вполуха выслушала несколько историй о детях, восставших из своих могил, чтобы утешить скорбящих матерей. Когда одна из женщин, подняв палец, заявила, что в реве кометы, проходящей через небо, ей слышится глас Божьего возмездия, Эстер сжала в кулаке монеты и постаралась сосредоточиться на прилавке аптекаря. Пузырек с лауданумом она отдала Ривке, но сама опять не рискнула подойти к раввину.
Она стояла у самой входной двери, когда постучал угрюмый посыльный, сунул ей письмо и побежал прочь.
Я остановился у Томаса на Даунгейт-стрит, потому что мой друг нуждается не только в совете, но и в компании. Однако в Лондоне свирепствует чума, и я не хотел бы надолго задерживаться в городе. Документы мои в порядке, и скоро день отъезда.
Дорогая Эстер, поедемте со мной! Я покажу вам зеленую Англию, какую вы еще не видели.
Отец мой пожелает вашего обращения. Такой выбор сильно облегчил бы вам жизнь, однако же я не намерен настаивать. Но даже если вы и решитесь, какие бы привязанности ни питали к верованиям вашего народа, это останется исключительно делом вашей совести, каковую я обещаю оберегать всеми силами.
В полдень Эстер выскользнула из дома и направилась в сторону Грейсчерс-стрит. Торопливо шагая по Ломбардской улице, она вдруг увидела Лондон глазами Джона, который отсутствовал уже несколько недель, не подозревая о таком разительном преображении. На Кэдлвик-стрит стоял какой-то мужчина, который размахивал над головой снятой с себя одеждой и что-то выкрикивал. Ребра его напоминали хилую лестницу-стремянку, а на месте срама виднелось что-то почерневшее – Эстер поспешила пройти мимо, не вглядываясь. В узком переулке на деревянной двери она заметила крест, намалеванный грубыми белыми мазками. Чума всюду распустила свои щупальца, охватив весь город. Мимо быстро прошли двое мужчин в носатых масках, набитых травами. Они двигались строго посередине улицы, чтобы не приближаться к жилым домам, и уступили дорогу только телеге, которая везли на кладбище двоих: мужчину и маленькую девочку. Голова девочки покоилась на груди отца, и казалось, что она просто спит. Ее лицо выглядело красивым, даже несмотря на ужасные язвы.
Дверь открыл Джон.
Прежде, чем Эстер успела поздороваться, он взял ее за локоть и притянул к себе. Поцелуй его вышел легким, словно вопрошающим, но было видно, что Джон рад ее видеть.
– А где Томас? – спросила Эстер, чувствуя на своей талии руку Джона.
– А, ушел к Мэри. Она уже несколько недель умоляет его прийти. Кстати, как она, здорова?
– Если бы я знала. Она не отвечала на письма и даже к двери не походила.
– Это не первый роман Томаса. Но, боюсь, и здесь он выйдет сухим из воды.
– Да, – согласилась Эстер. – Мы все это понимали. Все, кроме самой Мэри.
Джон поджал губы:
– Возможно, трудно предвидеть то, чего надеешься не увидеть.
– Наверное.
Тема оказалась исчерпана. Они молча стояли у входной двери. Наконец Джон рассмеялся, разогнав неловкую тишину:
– Так ты поедешь со мной? Я хочу уехать утром, не позже.
Эстер положила обе руки ему на плечи. Они были почти одного роста, и теперь Эстер смотрела Джону прямо в глаза:
– Я пришла сказать, что не могу. Пока не могу.
Джон недоверчиво усмехнулся.
– Раввин слишком болен, чтобы путешествовать. Он умирает. Я должна остаться с ним.
– Если ты не поедешь сейчас, потом уже не получишь разрешения покинуть город. Многие просители ждут по нескольку дней и в итоге получают отказ. Болезнь распространяется слишком быстро, и ни один приход не чувствует себя в безопасности.
– Я знаю. Если раввин умрет этой ночью, утром я буду с вами. Но поймите, я не могу просто так оставить его умирать одного.
Подумав, Джон покачал головой.
– Эстер, я не понимаю… Если то, что ты чувствуешь ко мне, это любовь…
Он вдруг засмеялся, как бы опровергая детскую логику своего высказывания, и заговорил по-другому:
– Ваша преданность учителю – дело чести. Я уважаю такой выбор. Но, Эстер, Лондон скоро будет закрыт и сгорит дотла в чумном пожаре. Эстер, любовь хочет спасти тебя.
Говоря, Джон смотрел на нее с таким вниманием, какого Эстер раньше не замечала в нем.
– Если откажешься сейчас, то, возможно, мы больше никогда не увидимся. Неужели любовь так мало значит для тебя?
– Ты не понимаешь, – начала Эстер, чувствуя, как слова застревают в горле.
Но как было объяснить то, что она чувствовала, то, какие нелепые надежды он возбуждал в ней? Эстер не могла представить себе счастливую судьбу, но даже сама мысль о Джоне была прорастающим семенем, способным расколоть камень. Тот час, что они провели у реки вместе, подарил Эстер такое впечатление от красоты, что потрясенная девушка долго не могла решить: выбросить все это из головы или навеки остаться очарованной? Молчаливость Джона нравилась ей больше, чем горделивые обещания Мануэля Га-Леви. Она хотела так и ответить Джону, но подобные слова напугали ее, словно исполненная высокомерия молитва, которая вместо благодати способна навлечь проклятие.
– Я обидела раввина, – сказала Эстер. – Как-нибудь расскажу. Но поскольку я не могу поправить сделанное, то хотя бы могу остаться с ним в его последние дни. Если же я поступлю иначе, мне никогда не удастся возвыситься духом и стать достойной твоей любви.
Джон кивнул. Лицо его изменилось: что-то его расстроило.
«Пожалуйста, ну же», – подумала Эстер.
Но Джон смотрел на нее так, будто она заманила его куда-то высоко, а когда он уже оторвался в прыжке, извинилась, что сама не решилась последовать.
– Я говорил Бескосу, что он ошибается, – пылко и в то же время с болью произнес Джон. – Он сказал, что еврейка все равно предпочтет своего соплеменника.
– Нет, – возразила Эстер, – это не так. Я выбираю сердцем, и мое сердце принадлежит тебе.
Эстер почувствовала, как ее сердце буквально упирается ей в ребра. Впервые в жизни она почти что увидела его, смелое и полное надежд – маленький деревянный сосуд, полный до краев какой-то золотой жидкостью, готовой пролиться на все: раввина на смертном одре, тусклый свет свечи, при котором она с трудом разбирала письмена, мертвое лицо девочки на груди отца… Все, что было для нее прекрасным и драгоценным, хлынуло из ее сердца сюда, в то место, где она стояла напротив Джона.
Джон…
Она положила руки ему на грудь и ощутила, как его сердце забилось так же быстро, как и ее собственное.
– Раввин был мне отцом с тех пор, как умер мой настоящий. И я просто обязана быть с ним в его последний час.
– Я понимаю, – сказал Джон.
Однако Эстер видела, что он не понимает. Очевидно, что его стремление спасти ее прочно укоренилось в его сознании; что это значило для него невероятное, некий маяк, за светом которого он решил следовать. Джон хотел быть для нее чистым и простым, хотел быть ее спасителем.
И тут Эстер впервые поняла, что словами и логикой не передать всего. Слова не могли заставить Джона поверить, что она готова подарить ему, пусть даже сейчас и отказалась от его предложения.
Ей представился образ бабушкиных рук на клавишах спинета, одновременно нежных и твердых. Эстер убрала руки с груди Джона и положила одну ему на плечо. Другой же она обняла его и шагнула вперед, словно проходя в открытую дверь. Потрясенный ее откровенностью, Джон отшатнулся назад, а затем, нерешительно, подался вперед. Его поцелуй был намного крепче, словно испытание чего-то нового, и она показала в ответ, что будет с ним открытой, насколько возможно. Быстро, не глядя, она повела его к боковой двери, потом к другой, за которой стояла кровать, уложила рядом с собой и, уже не думая о судьбе Мэри, стала помогать ему расшнуровывать платье, пока не оказалась совершенно обнаженной, а он, сообразив, что сам все еще одет, поспешил с комичным джентльменским смущением избавиться от одежды; и оба смеялись над тем, как неловко он стаскивал с себя рубашку и бриджи.