Его кожа казалась бледно-розовой на фоне ее золотистой, а тело было тонким, как и представляла себе Эстер. Она закрыла глаза, и снова перед нею возник зеленый дневной свет, который не выходил у нее из памяти с той самой речной прогулки, увидеть который еще раз мечтала до сих пор. Но даже во сне она не могла раскрыться так, как здесь. Всеми своими чувствами, кроме разве что зрения, она старалась воссоздать их общий образ: образ травы, листьев, распускающихся почек; или блеск паучьей нити, столь тонкой, что даже легкий ветерок был способен разорвать ее безвозвратно, ибо они выбрали любовь в самом беззащитном ее проявлении. И когда он вошел в нее, в ее уме невыносимо ярко вспыхнули слова: мы придумали это! Эстер открыла глаза, чтобы сказать ему об этом, и лицо его показалось диковинным – необузданным, живым и прекрасным, словно порыв бури, разбивающийся об освещенное стекло окна. Лицо Джона озарилось такой священной ясностью, что Эстер подумалось: вот так должны выглядеть ангелы, исполненные желания и понимания.
«Здесь нет границ, – хотелось ей сказать, – любовь изобретает себя сама снова и снова, а мы носимся внутри нее». Она назвала его имя и рассмеялась.
И, смеясь, Эстер вдруг заметила, как радостное выражение постепенно гаснет на лице Джона. Как будто какая-то сторонняя мысль одернула его, как будто некий голос, словно незримый вестник, позвал его из железного мира добродетели и порока, мира, в котором его собственное сердце не осмелится издать ни звука, так что теперь биение его казалось громоподобным, преступным. Глаза Джона сверкнули беспокойно.
Джон крепко держал ее в объятиях, зарывшись лицом в облако ее волос, раскиданных на подушке. Эстер слышала его учащенное, растерянное дыхание.
И она содрогнулась от накатившей на нее волны блаженства.
Он, успокоившись, отделился от нее. Эстер чувствовала на себе его взгляд, но когда открыла глаза, то увидела, что взгляд Джона обращен к окну. Какое-то время оба лежали молча, умеряя дыхание. Эстер снова попыталась встретиться с ним взглядом, но тот снова ускользнул от нее. У Эстер создалось впечатление, что она завела его слишком далеко, слишком быстро, оторвала его от самого себя и теперь он хотел быть кем угодно, но не Джоном.
В комнате было тихо.
– Ты была девственницей? – спросил он.
Слова прозвучали нелепо, нестройно, словно кто-то подсунул ему текст из другой пьесы. Неужели он не понял того, что она только что сказала ему, что предложила своим телом? Какое отношение имела ее девственность к произошедшему сейчас?
Вопрос, однако, требовал ответа, причем на таком же странном языке, на котором был задан. Эстер неохотно кивнула: да. Но, видя, что слова все еще необходимы, добавила:
– Я вверяю себя тебе.
Джон кивнул – во всяком случае, Эстер так показалось, – но она видела, как что-то в его теле затвердело. Несколько мгновений спустя он обратил свой взгляд на нее, как будто бы издалека, словно опасаясь ее и себя.
Раздался хлопок двери – это возвратился Том а с. Услыхав шум, Джон вскочил с постели и стремительно натянул штаны, не глядя передав Эстер ее платье. Через мгновение та оделась, и Джон с напускной вежливостью сжал ей плечо. Он что-то невнятно пробормотал и издал звук, похожий на смех, но Эстер уже вышла в гостиную, направляясь к двери. Джон направился следом, мимоходом отметив расплывчатую ухмылку своего друга.
Она не могла сожалеть о содеянном. Не могла.
Эстер добралась до дома, не помня ничего из виденного по дороге – ни живых, ни мертвых. Закрыв за собой дверь, она столкнулась взглядом с Мануэлем Га-Леви, который сидел за ее письменным столом с кружкой эля.
Рядом на кресле раввина неловко примостилась Ривка. По ее беспокойному ерзанью было ясно, что ей страсть как хочется вернуться к домашним делам, пока раввин спит, но, видно, с нею случился приступ невиданной вежливости, и она не захотела оставить гостя одного. Едва Эстер вошла в комнату, Ривка вскочила с места, что-то буркнула Мануэлю по-английски с ужасным акцентом, присела в реверансе и удалилась. Этот жест был настолько несвойственен Ривке, что Эстер лишь выпучила глаза, ничего не сказав.
Затем, словно во сне, она повернулась к Га-Леви и с едва ощутимым ужасом заметила, что забыла спрятать свое вчерашнее письмо. Увлекшись разговором с раввином, она оставила исписанную страницу на самом виду, однако Мануэль, видимо, вовсе и не собирался читать, просто отодвинув листок в сторону. Га-Леви был в хорошем расположении духа, подтянутый и розовый от переполнявшего его здоровья.
– Вот, зашел проверить свои вложения, – приветствовал он Эстер.
Она не могла сосредоточить взгляд. Комната была вся залита солнечным светом, окно превратилось в белое пятно, а лицо Мануэля буквально расплывалось перед глазами.
– Отец послал меня заняться кое-какими делами да заодно проследить за слугами, чтобы не набедокурили тут в наше отсутствие. Конечно же, я рад был такой возможности, даже если учесть, в каком состоянии сейчас Лондон.
Он внимательно посмотрел на Эстер и подозрительно сморщил свой широкий лоб:
– Вы, часом, не больны?
Едва удержавшись, чтобы не приложить руку к раскрасневшейся щеке, Эстер отрицательно качнула головой.
Мануэль довольно ухмыльнулся, но тотчас же изобразил удивление:
– Что, чума, обуздала ваш непокорный язык?
– Нет, – едва заметно улыбнувшись, ответила Эстер.
Мануэль отхлебнул эля и поставил кружку на стол.
– Кстати, вы обратили внимание, что Саспортас уже уехал? И не просто в деревню, а вообще бежал из Англии! Наш уважаемый новый раввин, кажется, не склонен разделять со своей паствой подобные испытания. Чума дала ему божественный знак покинуть Англию, чего он и желал с тех самых пор, как приехал сюда. Да. Он был слишком благочестив для общины купцов.
Полные губы Мануэля сложились в кривую усмешку, но он тотчас же принял серьезный вид.
– В Ричмонде нет чумы. Эстер, едемте со мной.
Она безмолвно показала рукой в сторону комнаты раввина:
– Я не оставлю его в этот час.
– Понимаю, – кивнул Мануэль.
Эстер не знала, благодарна она ему или расстроена.
– Я хотел, чтобы вы отправились со мной, – продолжал Мануэль, – однако я уважаю ваш выбор. Когда мы поженимся, вы будете выказывать и мне такую же преданность.
Перегнувшись через стол, он подхватил исписанный лист и быстро пробежал его глазами. Эстер сама написала эти слова под диктовку раввина, не поняв, что они обращены к ней: «Ибо я говорю с тобой, как отец говорит с сыном – и, хотя усилия твои для меня чрезмерны, все же хочу обязать тебя пониманием и любовью к Богу, каковые храню в сердце своем. Именно ради того и работаю я».
Мануэль сдержанно улыбнулся, разгладил лист и поставил на него пустую кружку:
– Помните о выборе, что предложен вам.
Ночь. Следом была ночь, наполненная размышлениями. Долгие часы без сна, в черной тишине, нарушаемой лишь слабыми стонами раввина, Эстер повторяла про себя события минувшего дня, пытаясь решить уравнение, составляющими которого были ее сердце и плоть.
Едва рассвело, как под окнами загремели колеса.
Она сбежала с лестницы и открыла дверь прежде, чем Джон успел постучать. От слабости она ухватилась за дверной молоток.
Позади Джона на фоне темной улицы и светлеющего неба виднелась груженая карета. Кучер с замотанным лицом дремал, сгорбившись на козлах, а за полуприкрытой дверцей сидел молчаливый Томас и смотрел куда-то вперед. Прежде чем заговорить, Джон обернулся назад, словно ища вдохновения в нетерпении своего спутника.
Он снова обратил лицо к Эстер, и та увидела, что Джон выглядит каким-то подавленным.
Что-то разладилось, но что именно, она пока сказать не могла. Возможно было предположить, что Эстер допустила ошибку, отдавшись Джону, и тот теперь ненавидит ее за то, что та так легко преступила свою добродетель… но Эстер была уверена, что это не так. Что-то пробежало между ними, и с этого началось беззвучное, но неизбежное падение. Эстер понимала, что отдала свое тело лишь потому, что это был единственный известный ей способ сказать правду, доказать искренность своих намерений. Однако они зашли слишком далеко, и Джон уже не узнавал ни себя, ни ее.
Если бы Эстер могла свернуться калачиком в его кармане, она бы так и сделала. В тот момент она была готова на все, даже оставить раввина. Она была согласна оставить свои занятия, как бесплодную глупость, лишь бы сейчас забраться, дрожа, в карету и приникнуть к Джону, чтобы согреться.
«Возьми меня с собой!»
Но было уже слишком поздно. На лице Джона отобразились все его переживания за последнее время, в том числе стремление не уронить себя в собственных же глазах и желание бежать от внезапных бедствий этого города… и от Эстер.
– Ты приедешь ко мне. Возможно. Потом, – произнес Джон, тщательно выговаривая каждое слово.
Эстер попыталась проследить за его логикой:
– То есть после смерти раввина?
Джон неуверенно кивнул.
Она открыла было рот, чтобы спросить: а как же наша любовь? а твои клятвы? Но когда Джон снова обернулся в сторону спасительной кареты, Эстер вдруг охватил порыв иного рода: произнести слова, которые сразу бы загнали Джона в угол. «Я отдала тебе свою честь, и теперь ты знаешь, в чем твой долг передо мною!»
Но Эстер не признавала любви, которую нужно покупать жалостью. Она не стала обращаться и к понятиям о чести, поскольку попросту не верила в них. Честь и любовь – отнюдь не родственники, и те, кто утверждал обратное, грешили против истины. Только теперь Эстер поняла тот непростой выбор, перед каким оказалась ее бабка в свое время. «Сердце – вещь свободная, – говорила Лизабета, – и, порабощенное однажды, оно непременно поднимет мятеж».
«Я не позволю моему сердцу, что так жаждет свободы, стать рабом, – мысленно ответила она бабушке. – Пусть любовь придет ко мне свободной или же пусть не приходит вовсе».
– Тогда я буду ждать вестей от тебя, – сказала она.