Маленькими ножницами Ривка в знак траура распорола воротник своего платья. То же сделала и Эстер. В тишине дома скрежетание ножниц казалось пугающе громким. Однако тишина была еще страшнее. Когда Ривка закончила, Эстер заметила, как меняется выражение ее лица от осознания того, что они остались одни.
– Я сейчас схожу к да Коста Мендес. Вернусь засветло.
Поджав губы, Ривка кивнула.
Эстер торопливо шла по пустым улицам. Еврейские дома по Кричерч-лейн стояли брошенными или были накрепко заперты. Если за их занавешенными окнами и оставались те, кому была небезразлична смерть раввина или пока еще живые Эстер и Ривка, то они не показывались на улице несколько недель. Эстер не могла удержаться от соблазна заглянуть сквозь толстые стекла, словно из-под поверхности воды или откуда-то из-за пределов этого мира.
Войдя в ворота дома да Коста Мендес, она тщательно прикрыла их за собой и только тогда разглядела намалеванный на дверях белый крест.
Поколебавшись, Эстер подошла ближе и постучала, стараясь не касаться креста, словно он был проклят.
Мэри отворила дверь ровно настолько, чтобы Эстер могла видеть лишь ее лицо.
– Я не больна, – сказала Мэри, а затем, схватив Эстер за руку, быстро проговорила: – Крест только для вида.
Эстер прошла в знакомую прихожую, и Мэри сразу же заперла за ней дверь.
Едва только вступив в гостиную, она поняла, что дом пуст. Дорогая мебель переломана, на полу кучей свалены подушки, одеяла небрежно брошены на диван, то тут, то там оставлена немытая посуда. Мэри никогда не занималась домашним хозяйством. Теперь она жила, ела и спала только в гостиной, окно которой выходило на пустынную улицу. Сама хозяйка была одета в нестираное голубое платье с незаколотым разрезом. Живот ее раздулся до такой степени, что выпирал из-под корсажа – яснее ясного, что ее никто не научил, как должна одеваться женщина, ждущая ребенка. Без своего обычного макияжа и украшений она и сама выглядела как ребенок. Усевшись с ногами в мягкое кресло, она притянула Эстер поближе к себе.
– Слуги сбежали неделю назад, – сообщила она, сжимая руку Эстер. – Ну, и прихватили кое-что из вещей отца.
Она пожала плечами, словно не осуждая людей за воровство. Отпустив наконец Эстер, она понизила голос:
– Томас тоже сбежал.
– Знаю, – отозвалась Эстер. – Я видела, как он уезжал вместе с Джоном.
Она заглянула в широко распахнутые, темные глаза Мэри и легко угадала весь ужас одиночества, проведенных ночей в брошенном доме и воцарившуюся вокруг тоску чумного города.
– Джон звал тебя ехать с ним?
Эстер открыла было рот. Но запнулась.
– Сначала звал, – помолчав, сказала она. – Но боюсь, что сейчас не был бы столь убедителен, даже будь у меня разрешение на выезд.
Наступившая за этим тишина, казалось, подтвердила их безмолвное соглашение никогда больше не называть этих имен.
– А почему у тебя на двери крест? Обычно такие рисуются на чумных домах.
Мэри покачала головой:
– Здесь пока еще никто не умер. Но приходил Бескос.
На пухлом лице Мэри мелькнул страх. Помедлив, она продолжила, понизив голос, словно боясь, что их могут подслушать:
– Томас рассказал Бескосу все. Что я беременна и что не собираюсь никуда уезжать из города.
Мэри, обхватив живот обеими руками, стала раскачиваться взад-вперед.
– Бескос догадался, что слуги обязательно бросят меня. Он сказал, что коли я осталась единственным хранителем имущества отца, то оно все будет принадлежать ему.
Эстер выслушала Мэри и сочла ее слова правдой. Но все равно, что-то здесь не вязалось с ее представлением о Бескосе. Да, он был отвратительным человеком, и даже опасным… но совсем не был похож на проходимца или мелкого воришку. В его поведении, в его натуре всегда проскальзывало что-то надменное. Он должен был считать ниже своего достоинства угрожать перепуганной девушке ради мелкого куша.
– Он подослал какого-то человека, чтобы тот намалевал крест. Я не знала, что он там, пока не выглянула на улицу. А он как гаркнет на меня, будто я крыса, которая пытается выбраться из ловушки.
Голос ее дрогнул.
– Но никто не придет. Все из нашего прихода уехали, да еще и до чумы не особо-то хотели общаться со мной. Сегодня утром я было вышла, чтобы дойти до тебя, и меня увидела какая-то женщина. Уж как она разоралась; и звала на помощь, и сказала, что натравит на меня толпу, и мне пришлось бежать от нее бегом. Вот так, Эстер.
Она ткнула пальцем в свой живот, что натягивал ткань платья.
– Бескос сказал, что, если я не стану платить ему из денег отца, он просто подождет, пока я умру от чумы или голода, и тогда все добро перейдет к нему.
Эстер отвернулась и стала смотреть на пустынную улицу, которая теперь была единственным зрелищем для Мэри.
– Пусть его. Пусть Бескос истребует это имущество. Пусть твой отец потеряет его. Нас примет Мануэль Га-Леви. И тебя, и Ривку, и меня. Я уверена.
Но Мануэль наверняка захочет чего-то взамен? Вероятно, ей придется уступить. Да. Она не любит Мануэля, ей милее Джон, но что из того? Джон по непонятным причинам отверг ее. А все остальное, что было ей дорого, причиняло боль раввину, а пользу приносило лишь ей одной. Решение принять предложение Мануэля могло спасти их всех.
Он оказался прав: рано или поздно жизнь заставит и Эстер выйдет за него.
Мэри посмотрела на подругу, и из ее горла вырвался звук, отдаленно напоминавший смех:
– Мануэль Га-Леви мертв. Он умер больше недели тому назад – мне прислуга рассказала. Он заболел в день отъезда из Лондона и не успел даже выехать за пределы городской стены.
В гостиной было темно. Эстер стояла во мраке, ничего не видя вокруг.
Мэри потянула ее за рукав:
– Эстер, останься со мной.
Она медленно покачала головой, но не в качестве ответа, а просто чтобы почувствовать движение.
– Я не могу жить одна, – продолжала Мэри. – Я совсем не знаю хозяйства. В кладовке еще что-то осталось, но я не умею готовить. Так что либо я помру от чумы, либо от голода. А уж если и доживу до рождения ребенка, то как я справлюсь с родами одна? Я не такая храбрая, как ты…
Мэри заставила себя остановиться, но ненадолго:
– Прости, что не отвечала на твои письма. Я думала… ты приходила ко мне только из-за денег. Вот я и полагала: сначала Томас, потом Бескос – им нужны лишь деньги моего отца, наверное, и тебе тоже. Я считала, что у меня нет настоящего друга. Ты собиралась уехать с Джоном, но, даже если бы ты и решила остаться, я не хотела, чтобы меня видели в таком состоянии.
Мэри снова указала на свой живот, уже не касаясь его, словно это была отдельная от нее вещь, да притом постыдная, но тут же обхватила его руками.
– Мне очень жаль, – торжественно добавила она, – очень жаль раввина. Сегодня утром вы ходили… туда?
Эстер кивнула.
– Да утешит тебя святой… – сбивчиво начала Мэри, – среди… среди…
Она остановилась, забыв окончание, и неловко хихикнула.
Жизнь менялась настолько стремительно, что надо было действовать. В доме раввина еды и топлива оставалось еще на несколько дней, а дальше – ничего. Ни какого-либо дохода, ни помощи от Мануэля. Эстер с опаской подумала о кресте на дверях дома Мэри. Но здесь была еда, а кроме того, серебро и дорогая мебель, которые можно было обменять на что-нибудь необходимое. Если соблюдать осторожность, то можно будет как-то прожить.
– А Ривка? – спросила Эстер.
Мэри согласно кивнула, и на ее лице промелькнуло выражение облегчения. На мгновение она стала похожа на портрет мечтательной и зрелой молодой женщины, предвкушающей появление ребенка, какие Эстер часто доводилось видеть в богатых домах Амстердама.
– Приходите сегодня, – сказала Мэри, поднимаясь. Из-под одежды у нее виднелась бледная полоска живота. – Вечером, до начала комендантского часа.
К закату все было готово. Ривка, услышав о затруднительном положении Мэри, задала несколько практических вопросов и сразу же приступила к сбору всего необходимого. Эстер заперла входную дверь бывшего дома раввина и ушла, не оглядываясь, словно она не могла больше оставаться в его стенах, не слыша звука слабого дыхания учителя.
Они решили обойтись без повозки, поскольку дерево могло впитать в себя чумные миазмы. Эстер удалось незаметно проскользнуть в ворота; сначала она перенесла свои пожитки, а потом приступила к эвакуации библиотеки учителя. Книги она носила по две стопки за раз. Снова и снова она проходила по притихшим улицам, и книжные обложки оставляли у нее на предплечьях красные бороздки, будто слова обвинения, которое Эстер не могла опровергнуть. На шестой раз она принесла и бумаги. Тело раввина покоилось в чумном рве, но оставались его записи. Будучи не в силах разбирать бумаги, что она вынула из ящиков и сняла с полок, Эстер собрала их вместе как попало. Где-то среди них были и его письма к ученику из Флоренции, письма, как теперь она поняла, предназначенные на самом деле ей, чтобы отвлечь от безумия ее собственных представлений. Эстер захватила и свои сочинения. Но когда она спешила по извилистым и длинным переулкам в свете угасающего дня, ей казалось, что сами ее вопросы и аргументы были написаны алфавитом израненной души и тела. Такие жестокие раны от таких маленьких следов, оставленных на бумаге ее пером.
Той ночью Эстер лежала без сна на великолепном матрасе в доме да Коста Мендес. Рядом с ней тихо лежала Ривка, и было непонятно, спит она или нет. В соседней комнате тяжело ворочалась в постели Мэри.
Она еще не могла оплакивать кончину раввина. Разум пока что отказывался принимать этот факт. Под матрасом лежали наскоро спрятанные бумаги – ее и раввина – и молчаливо требовали чего-то от нее. А от мысли о Джоне ее дух содрогался.
Снова и снова Эстер возвращалась, сама не понимая почему, к единственному понятному событию – смерти Мануэля Га-Леви. Эта мысль неотступно преследовала ее. Эстер почти чувствовала его удивление, когда болезнь прикоснулась к нему впервые… а потом его большое тело ослабло, обожженное лихорадкой; оно отказалось подчиняться его командам встать, шагнуть, стряхнуть с себя недуг. Она видела его глаза, в которых мерцало понимание того, что и он тоже умрет. И хотя Эстер не любила его, в эту первую ночь в новой квартире она плакала о нем, о его измученном и неподвижном теле. О защите, которую он так долго и настойчиво предлагал ей. И о том, что он так надеялся получить от нее – поручительстве жены, которая никогда не предаст своего мужа.