Энн, видимо уловив его настроение, заговорила уважительно:
– Полагаю, муж пережил ее. Но вот только никак не могу найти указание на дату смерти Мануэля Га-Леви. У нас отсутствуют записи на период с шестьдесят четвертого до шестьдесят седьмого года. В девятьсот двадцатые годы в хранилище произошла протечка и многие бумаги были уничтожены. Так что неизвестно, что могло произойти за эти три с половиной года. Но наследников, по-видимому, у нее не было. Дом продан в тысяча шестьсот девяносто восьмом.
– Благодарю, – произнес Аарон. – Вы потрясающая. В самом деле. Я… – тут он осекся, так как не смог ничего придумать. – Вы просто потрясающая!
В трубке слышалось прерывистое дыхание Энн.
– Может, мне поискать записи еще за несколько лет? – после короткой заминки спросила она. – Я посмотрю, может, будет что-нибудь еще о Га-Леви… или о последующих владельцах дома.
Аарон прижал ладонь к столешнице, растопырив пальцы. Ему пришла в голову мысль, что он – Аарон Леви – весьма жалкий тип, причем существенная составляющая его убожества, увы, неистребима. И все же сейчас ему претила мысль о том, чтобы соблазнять Энн.
– Да, я был бы весьма признателен, – сказал Аарон, стараясь, чтобы его голос звучал как можно равнодушнее. – Позвоню вам на следующей неделе, а то сейчас ко мне девушка в гости приехала…
В трубке послышался вздох, но Энн с достоинством приняла удар:
– Созвонимся.
Аарон сбросил звонок и обнаружил, что Хелен скептически смотрит на него.
– Да нет у меня никакой девушки, – угрюмо сказал он в ответ на безмолвный вопрос и, чтобы пресечь дальнейшие разговоры на эту тему, быстро произнес: – Эстер умерла в тысяча шестьсот девяносто первом году. О детях сведений нет. Вот, собственно, и все. После того, как она написала последнюю строчку, ей осталось еще двадцать шесть лет жизни.
Он поскреб ногтем царапину на рабочем столе Хелен и добавил:
– Мне кажется, нет особых сомнений в том, почему она перестала писать. Мануэль Га-Леви… Как она его охарактеризовала? Человек, способный протирать сапоги сборником стихотворений.
– Да, – тихо согласилась Хелен. – Замужество могло бы положить конец ее занятиям. Вряд ли она смогла полюбить своего мужа. Просто вышла за него, чтобы выжить, поскольку после смерти раввина у нее не осталось никаких средств к существованию.
– Но узнать наверняка у нас нет никаких шансов, не правда ли? – заметил Аарон и отвернулся к окну. – Даже если предположить, что мы сможем получить заключение графологической экспертизы, чтобы подтвердить идентичность Томаса Фэрроу и Эстер Веласкес, все равно Годвин в своей статье утверждает что Фэрроу ничего не написал после шестьсот шестьдесят шестого года.
Недолгий расцвет интеллектуальной свободы, муки совести и тихая, безвестная смерть – вот и вся история Эстер… Аарону стало жаль эту девушку, и к жалости примешалась горечь поражения.
Не отходя от стола, он все еще перебирал пальцами по клавишам ноутбука, напоминая сам себе проигравшегося игрока, продолжающего бессмысленно крутить барабан рулетки. Взгляд его скользнул по новым уведомлениям электронной почты. Новое сообщение показалось ему дурацкой шуткой. Видимо, известие о смерти Эстер Веласкес всколыхнуло в его душе останки былых надежд, которые настигали его, сопровождаемые обеими Патрициями, принявшими облик корабельных носовых фигур, и засыпали обломками кораблекрушений.
От: Мариса Герц
Тема: Сядь
Аарон невольно повиновался требованию и опустился на стул, развернув ноутбук экраном к себе.
Аарон!
Во-первых, прими мои извинения за столь резкий тон, что я позволила себе в начале этого года. Просто я несколько запуталась.
Да, все оказалось несколько неожиданным, но я не хотела тебя тревожить, пока сама не разберусь в произошедшем. Короче, у меня будет ребенок. Отец – ты.
Вот и полагайся на противозачаточные.
Была и паника, и отрицание, но теперь я сделала выбор. На самом деле это и так было ясно с самого начала, но я подумала, что нужно выдержать время, чтобы быть уверенной в своем решении на тот случай, если у меня обнаружатся какие-нибудь гормональные проблемы.
Я собираюсь жить здесь и теперь думаю, как пройдут роды. Я все сделаю сама. Понимаю, что это будет нелегко – работа, деньги, воспитание малыша. Но все будет хорошо. Даже если и нет, то все равно хорошо, если ты понимаешь, что я имею в виду.
Что же до тебя: я не выйду за тебя замуж. Да и за любого другого тоже не пойду. И я не приглашаю тебя разделить с нами дом. Но если у тебя появится желание видеть своего ребенка, я не буду против. Только дай мне знать. Если же тебе все равно, то нам лучше будет окончательно разорвать отношения. Это мой выбор, и я лично несу за него ответственность. Да, пришли мне, пожалуйста, копию своей истории болезни или что-нибудь в этом роде, чтобы я могла показать дочери, когда та вырастет и у нее начнутся закидоны, – скажу ей, что она уродилась в тебя.
Извини, если шутки покажутся не совсем уместными. Ты ведь только сейчас узнал о случившемся, а я, пожалуй, слишком резка. Со мной бывает. Но я знаю себя и понимаю, что не смогу заботиться о твоих чувствах, пока занята своими проблемами и малышом. Так что сообщи мне, что надумал, только думай уж сам. Я не хотела бы влиять на твое решение.
Ты хороший человек, Аарон Леви, хотя и стараешься убедить весь мир в том, что ты – высокомерный ублюдок. Я же тебя насквозь вижу. А мне с твоей дочерью предстоит долгий путь. Я не жалею, что ее отцом станешь именно ты.
Аарон дочитал сообщение до конца и только тогда понял, что неосознанно испустил протяжный и слабый вздох, повисший в тиши кабинета.
Хелен, казалось, ничего не расслышала. Она снова сел перед компьютером, бормоча себе под нос: «Из Амстердама прислали еще документы относительно Га-Коэна Мендеса…»
– Я распечатаю сразу все, чтобы ознакомиться на досуге, – сказала она Аарону, но тот ничего не отвечал, неотрывно глядя в монитор.
Из принтера с шуршанием поползли страницы, однако Хелен даже не потянулась к ним.
– Что с вами? – спросила она.
Аарон даже не повернул головы.
– Нет, определенно, с вами что-то неладно.
Он пожал плечами, но жест вышел неубедительным. Он попытался было сосредоточить свой взгляд на лице Хелен, но даже на это сил не хватило, и глаза его остановились в районе ее подбородка.
– Может, вам немного отдохнуть?
Хелен говорила живо, но Аарон, даже погруженный в себя, почувствовал, что она искренне хочет знать, что с ним случилось, однако не знает, как спросить.
Хелен медленно поднялась:
– Ну тогда я выйду ненадолго.
– Не уходите, не надо…
Хелен осталась стоять, опираясь на свою трость. Аарон видел, что она совсем потерялась и не знает, как себя вести. Вот он, например, попросил ее остаться. И что, можно ли сесть? Или сказать ему какие-то слова утешения? Она дважды раскрыла рот, собираясь заговорить, но каждый раз что-то ее останавливало. А потом она просто опустилась на стул.
Аарон ничего не сказал ей.
Хелен поиграла ручкой своей трости, словно взвешивая ее на ладони. Аарон, тупо глядя перед собой, заметил свое отражение на стеклянном циферблате часов, что помещались напротив стола Хелен. Даже размытое, оно не могло скрыть правду о нем, на мгновение показав Аарону то, что видели в нем окружающие. Вместо этого он попытался представить себя таким, каким рисовали его мечты, – человеком, который спокойно идет по жизни, так как понимает саму сущность ее; несгибаемым, цельным, неотделимым от собственного существа. Мужчиной, который заслуживает своего ребенка.
Но дистанция, разделявшая настоящее и воображаемое, была настолько велика, что не следовало и мечтать преодолеть ее.
Аарон с каждым вздохом отсчитывал, как позолоченная секундная стрелка обходит циферблат, разрезая изображение его лица. Тонкая, словно ожившая иголка, стрелка прошла по лицу Аарона раз, затем другой, третий… своим легким подрагиванием, похожим на пульс, она напоминала некое чистое и всеведущее существо, которое знает, на что он способен, но хранит это знание в тайне.
Глава двадцать четвертая
Колокольный звон… День и ночь колокола отмечали смерть каждой жертвы чумы, и их металлический голос словно сгущал городской воздух. Иногда полночи проходило в тревожном молчании, но затем раздавался тяжелый, надсадный гул, затихая ровно на столько, чтобы успеть перевести дыхание. Колокола то говорили хором, то по очереди утихали, давая звуку раствориться в тишине. По шесть раз за час, а то и чаще.
К середине дня оконные стекла в доме да Коста Мендес стали запотевать. Мэри, очнувшись от оцепенения, бросилась по комнатам, отворяя одно за другим. Внезапный прилив ее ярости буквально захватил остальных. Эстер молча следовала за ней в сопровождении Ривки. Ее каблуки тяжко грохали по полу, когда она закрывала очередную раму: хлоп! Одна, другая, третья. Хлоп, хлоп, хлоп!
– Миазмы чумы летают в воздухе! – в слезах кричала Ривка, но Мэри уже была на втором этаже, где рухнула боком на неприбранную постель и так злобно обругала Ривку по-испански, что Эстер, не выдержав, прикрикнула на нее. Не обращая ни на кого внимания, Мэри перекатилась на спину и обрушила на свой живот град ударов, ругаясь уже по-английски. «Чертов пузырь!» – орала она.
Прошло две недели или даже более с тех пор, как Эстер разговаривала с кем-нибудь, кроме Ривки и Мэри. Немногие прохожие, следуя мимо дверей с намалеванным белым крестом, ускоряли шаг. Крест Бескоса спрятал обитателей дома от Лондона, но к добру или к худу – было решительно непонятно.
С каждым днем раздражение и досада Мэри становились все заметнее. Как-то раз, умываясь в тазу – ей для этого пришлось встать на цыпочки, так как раздувшийся живот мешал немилосердно, – она обратилась к Эстер: