Они крикнули Мэри, но ответа не последовало.
Эстер и Ривка обошли весь дом, заглянули в подвал и на чердак, но безрезультатно. Без суетливого присутствия Мэри тишина, казалось, становилась все гуще и плотнее, и женщины разговаривали шепотом.
Уже смеркалось, когда отворилась входная дверь, и Ривка, сидевшая подле Эстер на жестких подушках в гостиной – что она редко позволяла себе, – вскочила с места и схватила Мэри за руку:
– Где вы были?
– Какое твое дело? – вспылила Мэри, яростно отмахнувшись.
Эстер заметила на Мэри неуклюже сшитую юбку явно из постельного белья, прикрывавшую все увеличивающийся живот. Мэри раскраснелась, ее глаза блестели, что резко контрастировало с ее тусклым взглядом последние недели. Прогулка явно пошла ей на пользу.
– А вот такое мое дело! – крикнула Ривка, коверкая слова в гневном припадке. – Вместо тебя я должна ходить на улицу!
Мэри, тщетно стараясь вырваться, рычала с давно сдерживаемым раздражением:
– Ты врунья! Жадная… сволочь! Просто… – тут она взмахнула рукой, – просто посмотри на себя!
Внезапно Эстер догадалась, что Мэри больше всего боится выглядеть страшной, непривлекательной. Всю жизнь красота была ее путеводной звездой, залогом ее безопасности. И вот теперь защита пропала. Мэри стояла перед Ривкой, выпятив живот, брошенная, одинокая, напоминающая существо из ночного кошмара.
Однако Ривка вдруг рассмеялась, и Эстер с облегчением поняла, что ничего страшного не произойдет.
– А ты все забираешь себе, всю свободу! – не успокаивалась Мэри. – Или нет…
Мэри с раздражением снова махнула рукой:
– Нет, ты просто хочешь сбежать из этого ада! Вот почему тебя вечно несет в город! Да, потому что ты хочешь, просто мечтаешь умереть!
Ривка неожиданно схватила Мэри за второе плечо и так сильно встряхнула ее, что Мэри с трудом удержалась на ногах.
На мгновение в комнате стало тихо. Лицо Мэри изображало недоверчивую гримасу.
– Тебе нельзя выходить из дома, – сказала Ривка, немного ослабляя хватку. – У твоего ребенка должен остаться шанс выжить.
Мэри вырвала руку и, потирая ее другой, обрушила на Ривку шквал ругательств, на которые та не обратила никакого внимания.
А через несколько минут Мэри, набивая рот хлебом с маслом, как ни в чем не бывало говорила Эстер:
– На улицах грязища, ужас вообще. Люди похожи на призраков, только еще страшнее. Все как будто посходили с ума.
Внезапно Мэри замолчала, словно ее посетила какая-то мысль или воспоминание, но тут же принялась снова жевать. Эстер видела, как из ее живота поднимается энергия жизни.
– Мне пришлось пробежать мимо десяти телег с трупами, чтобы не видеть все этого. Того, что я увидела в первой, мне вполне хватило. А потом тьму времени убила на то, чтобы найти хоть кого-нибудь, чтобы отправить письмо Томасу. Нашла, а этот негодяй обрызгал письмо уксусом, хотя я доступно объяснила ему, что не больна. И теперь Томас будет считать меня страшной вонючкой.
На глаза ее набежали слезы. Эстер недоуменно смотрела на подругу: зачем она до сих пор думает о Томасе?
– Зачем ты ему написала?
– Я хочу, чтобы он знал, – надменно произнесла Мэри, – что я жива. И как только я получу разрешение на выезд из города, я тотчас приеду к нему, даже если он и презирает меня. Как только рожу ему ребенка, так, думаю, перестанет корчить из себя…
Она с вызовом взглянула на Эстер. Тут тишину нарушил далекий звон церковного колокола. Мэри прикусила палец и, дождавшись, когда стихнут последние отзвуки эха, допила свой эль.
– А помнишь, – спросила она Эстер, – когда мы были у портнихи, ты спросила меня, что может изменить наша воля? А я тебе сказала, что сама выбираю, кем мне быть, – закончила Мэри, вытирая рот тыльной стороной ладони.
Эстер неуверенно кивнула.
Мэри провела рукой, показывая на опустевшие комнаты, а потом на собственное раздавшееся тело. Тон ее голоса как-то странно изменился, лицо напряглось.
– И вот я выбрала все это. Значит, оказалась дурой.
– Нет, – ответила Эстер. – Дурой оказалась я. Ведь я говорила тебе, что от любви можно отказаться и прожить жизнь, не тронутой ею.
Однако Мэри покачала головой, не сдерживая больше слез:
– Скажи, я все испортила, а, Эстер?
Эстер не знала, что сказать. Какое утешение могла она предложить Мэри, когда снова стояла у порога дома раввина и слышала стук колес отъезжавшей кареты Джона? Закрыв глаза, она представила себе тонкие пальцы на клавишах спинета и тронутые сединой некогда темные волосы, а затем услышала голос своей бабки: «Сама форма мира сделала его таким».
Она повторила эти слова Мэри и, словно успокаивая некое животное, погладила ее по голове.
Когда Мэри наконец успокоилась, колокол прозвонил еще дважды. Она вытерла слезы и резко поднялась с места. Лицо ее вновь приобрело привычное выражение:
– Томас и так возьмет меня!
С этими словами она повернулась на каблуках и вышла из кухни с куском хлеба в руке. Эстер слушала, как Мэри поднимается к себе, и думала о той жизни, которой была исполнена подруга и которой она уже не могла найти в себе. «Наверное, – подумала она, – из нас всех только Мэри переживет чуму».
Но два дня спустя Мэри, расчесывая волосы, почувствовала, как по щекам ее заструился пот. Она сердито огрызнулась на Ривку, позвавшую ее к обеду, и наконец забралась в постель. Ей стало трудно дышать. Лихорадка, подхваченная в городе, схватила Мэри в свои объятия и выжала столько пота, что постель сделалась влажной. Мэри сбросила с себя все белье и лежала нагая, испуская стенания. Она обнимала свой живот, как бы советуясь с ним о чем-то, время от времени прикасаясь к темной полоске волос внизу его, что выступала на бледной коже, как мазок, как свидетельство давно забытой нежности. Ривка строго-настрого запретила Эстер приближаться к больной и сама приносила ей, что требовалось. Ривка лично обмывала Мэри, меняла белье и накладывала смоченные полоски ткани на шею, пока та рыдала, плавая с собственном поту. Она клялась отомстить Томасу, то проклиная каждую часть его тела такими эпитетами, которых Эстер даже не слышала, то поминая те же части с такой нежностью, что Эстер заливалась краской, а Ривка не выдержала и убежала в сад с ведром, полным рвоты. Мэри в пятнах лихорадочного румянца сначала по-английски, а потом по-португальски говорила о любви Томаса к ребенку в ее животе, а однажды полным раскаяния голосом позвала мать.
Теперь она была полностью уверена, что младенец будет мальчиком. Она уже знала, что у него будут темно-карие глаза, веселый смех и прекрасный голос. Лежа, обхватив живот или раскидавшись на простынях, она могла слышать, как ребенок поет. «Спи, усни…» И она позвала отца, потому что знала, как он будет поражен, услышав голос своего внука. «Слушай! – позвала она. – Только слушай!» И сама замолчала, чтобы услышать.
Небо за окном словно накрылось капюшоном. Пока они везли тело Мэри на тележке к братской могиле на Хэнд-Элли, где-то прозвенел погребальный колокол. Тележка обошлась в фантастическую сумму, на которую можно было неделю кормить целую семью.
Опустив борт тележки, чтобы снять тело, Эстер отвела взгляд от других мертвецов, сосредоточившись на бледно-лунном лице своей подруги и на ярких, блестящих ее волосах, которые мгновенно потускнели, едва лишь труп скатился в известковую пыль.
Позже, дома, они слушали колокол, который звонил уже непрерывно. И день, и последующую ночь колокол превращал непрерывный поток смертей в звенящую реку. В тот день он треснул, и смерти текли уже безмолвно.
Три дня спустя Эстер нарезала хлеб к обеду. Жара раздражала, нож казался тяжелым, и Эстер сильнее надавила, думая, что лезвие притупилось. Но толстая хлебная корка сопротивлялась, лезвие скользнуло в ставших неловкими пальцах, и Эстер почувствовала, что падает. Она ухватилась за стол, а когда поднесла руку к шее, нащупала там одинокую ноющую шишку.
Ривка с мрачным выражением на лице гладила простыни в гостиной. Эстер вышла из кухни, и с ней вышли Мэри и Мануэль Га-Леви, и в этой компании, повинуясь яростным приказам Ривки, она поднялась наверх и легла на матрас, на котором умерла Мэри, и дожидалась своей очереди.
Зачем человек должен мучительно бороться за жизнь, если смерть неизбежна?
Ривкина рука у нее на лбу.
Почему желать наступления смерти – это грех перед Богом, а выбрать смерть для защиты слова Божьего – добродетель? Является ли жизнь ценной только лишь за то, ради чего принесена в жертву?
По подбородку у нее стекал бульон, затылок припекало из-за куска какой-то тряпки, и Эстер отшвырнула его через всю комнату, ибо ни разу не испытывала такого жара. Вечер как бы расплывался, становился нечетким. Затем была ночь, снова день, а потом все смешалось.
Но тело все равно борется за жизнь. Почему?
Мир раскинулся вокруг нее. Эстер чувствовала пространство между вещами, громадную дугу бесконечности вдали от ее губ, бровей, ее дыхания. Она чувствовала расстояние, что отделяло ее от звезд, напоминающих булавочные головки, которые, быть может, и сейчас сверкают где-то высоко над Лондоном. Она должна сказать раввину… Но даже теперь, когда она слилась со всей этой необъятной далью, она почувствовала, как бесконечно мала сама, ее органы, каждая жилка. Всякая душа пришла в мир во младенчестве с влажными светлыми глазами, щурясь на пылинки, – думала она, – и точно так же каждая душа вышла. И ей было жаль, что им пришлось причинить столько ущерба друг другу. Голова ее медленно качнулась. Она стояла в объятиях Джона. Любой из них мог бы развернуться, но не сделал этого. Легчайшее прикосновение его руки к ее груди. Тогда она своей рукой уперлась в его грудь и полетела вниз, но подхватить ее было некому, и это кувыркание остановилось, только когда жесткие руки Ривки перекатили ее обнаженное тело обратно на матрас.
Когда-то она была милой. Она уверена, что помнит это.
Круг замкнулся. Во всей вселенной ей удалось найти единственную яркую вещь, и сейчас она теряла ее. Любовь не проиграла – проиграла одинокая любовь. Но других быть не может. Не слишком ли много она взяла на себя, решив переделать мир? Ее ум спотыкается, ему не хватает быстроты, чтобы понять. Смерть сотрясает землю, словно приближается груженая телега, которую давно ждешь, и опустошенное сердце вдруг преисполняется желанием лечь под колеса. Она боролась за то, чтобы остаться в этом мире, пока Судьба не отняла у нее жизнь своей тяжелой рукой. И только теперь, когда настал ее последний час, она со слезами может признаться, как жаждала этого освобождения.